Нестоличная литература, , Поэзия и проза регионов России

Уфа
Башкортостан


Александр Банников

Отчество победы

Окружающее — мое содержанье. Как сотрясенье мозга:
изнанка черствого неба, выдохшееся облако,
мысль: не только ночью становится слишком поздно...
Назад обернулся — узнал: тень тащу в гору волоком,

где подземные силы корни деревьев ворочают.
Страх во мне — это значит, я его самодержец. Не наоборот.
Но мне не нужна победа, так как она упрочивает
победу того, что когда-то меня победил-поборол.

Избавь ее притяженья... Туда, где я сам себя выше,
сподручней идти налегке. Куда? — объясненье отдельное:
нас ни на шаг не приблизили к пониманию жизни
расщепленье атома, скрещивающиеся параллельные.

А там, где окончилась мысль, и в небо — отвесный обрыв, —
дорога решает значенье превратного рва — пред вратами
Небесного Царства... Отнюдь, открытую дверь не открыть.
И нету дороги другой, кроме дороги обратно.

И потому эта схватка. И поиски над головами
того, кто верх одержал в позапрошлом... Сожженное
горькое мясо на месте изломанных губ угловатых...
Но все равно у победы — отчество побежденного.


Держава-твердь

                                                Мы живем, под собою не чуя страны.
                                                
                                                                                     О.Мандельштам

Чужая беззвучная боль — она ни мала, ни огромна,
безвкусна и неароматна, как яблоко желтого воска.
Когда человек умирает, то мы удивляемся робко,
не верим: наверно, неправда — мы боли не чуяли вовсе.
Но он напослед оставляет мозжащую тягу в груди,
как будто неведомый кто-то сердце мое отбирает...
Глухая державная твердь! — меня от себя отруби —
и боль испытай — и поверь, что люди твои умирают.

Любимый полуночный воздух — как будто болею — не сладок.
Завяз в вычислениях разум: таких не бывает объемов...
Слепая державная твердь! — тебя я несу как надсаду.
Но тяжесть равна пустоте, если она неподъемна.
Я мал, а страна широка — друг друга нам не разглядеть.
А надо, чтоб телом своим я чуял ее целиком.
И только брусок темноты, откуда вынута твердь,
подогнан по росту — впритык... А кто-то стучит оселком.

Дорога лежит, как бревно. Шаги меж собою срослись,
повисли на мне, как цепа — но я не пытаюсь бежать.
А снег под ногами визжит (чужое страдание — слизь?),
как будто давлю каблуком незрячих голых мышат.
Надсада сгибает все ниже — я вовсе не чую державу.
Я снег разгребаю — земля! — в холодные губы целую.
Чужая державная твердь сама себя побеждает —
восстала дремотою всей — летящие камни уснули.


Ни о чем

Сгинь в сон, мысль. А не то я тебя заведу
в никудыкино... Я поблуждаю в рассеянности
как в саду. И зажгу свечу, как свою звезду.
Яркий свет и ночь хороши по раздельности,

Как успехи в любви и мечты о них,
Как утехи плотские и долголетие.
Существуют одни за счет других.
А другие те за счет... и так далее.

А настанет день — и ему отдашься,
будто камень в ладони — куда кидать...
Но жить дольше — значит уйти дальше.
Вопрос: от чего идти и прийти куда.

Слава богу, ответ мне неведом даже...
Кто-то ходит в саду — в моей рассеянности —
и срывает плоды — дурак! весна же,
еще рано, тем более, сады расейские

в облаках растут. И намеренья те же
их питают, да только не быть им завязью...
Мысль, сгинь. Ты — только задержка
от незнания по пути к незнанию.


Равноденствие

Время осеннего равноденствия,
сутки в котором так утомительны,
как и любая в мире симметрия,
какую нельзя измерить поллитрами.

И одинаково весят карманы,
то есть не весят вовсе нисколечко.
Птицы неведомой почерк корявый
в небе исчез, но впечатан отчетливо

в раскисших мозгах... А люди где?.. К черту!
Словно они все сегодня снедаемы
стремлением к смерти, будто комфорту
самому высшему... и досягаемому.

И смотрит мой кот брезгливо и желто
/он право имеет, ведь я не хозяин —
кормилец и раб/ — кривлюсь от ожога
меж указательным и безымянным,

забыв затушить окурок и выбросить.
Трудней вообще стало что-то выбрасывать.
А может быть, это черта равноденствия,
не только года, а жизни? И радости

уже позади — впереди сокращенье
светлой той части... К черту! — Вторично.
Ибо крещенских морозов крещендо,
блядь гололеда, в общем — опричнина,

в реке черной — судорога, в пути долгом — гады,
да мало ли... Тем более, в темной
второй половине жизни ли, года —
темнее, а значит, тайн больше. И только.


* * *

Ночник скорее, а не полуночник.
Дышать бы жадно, будто после бегства,
и выковыривать изюм вкуснейших строчек
из серого сухого текста (теста?)

набоковской «Лолиты», Пастернака ли...
Да ночи нет. («Да» — «Нет» — как будто дразнятся.
И это тайна русского характера,
в котором между ними нету разницы.)

Который час? Окурочек короткий,
как перышко Икара, дым возносит
к воскоплавильному светилу. И которое
катает свечки из души. А значит — осень

уже настала: птицы, люди и деревья
лететь готовы (Небо воду мимо льет.
А в одах Бродского застыли повторенья,
как в зеркалах во всех одно лицо — мое.) —

в гнездо Израиля лететь. А я вышагиваю,
как будто бы к истокам — к Букварю
и Пушкину, пушистому, как варежка...
И если это жизнь — то я живу.


* * *

Прогуливаясь с тобою по ничейным улицам,
и делая вид, что я внимательно
внимаю твоим прелестным глупостям,
я думал о древних греках. Точней — гиматиях,

подобиях простыней, легко снимаемых,
а под ними — голо... напряжение и бульканье...
И я отвечал невпопад, осеняемый,
вернее, осеменяемый кленовыми пульками.

Дымилось дыханье мое, будто бы взорваны
внутренности. — Весна, как поле боя.
И все-таки, гиматии — это здорово:
постельное белье всегда с собою...

...Уже потом, когда растворилась ткань,
нитки, пуговицы (а место укромное —
это то место, где ты не видишь, как
видят тебя), а мы с тобой — крохотные,

такие, что листья, осенью той опавшие,
укрыли — своих — нас, будто двух фавнов.
Еще точней, мы напоминали бабочку,
и нас разнять — все равно, как в фауне

новый вид похерить как нечто сорное...
А память о бабочке — как был ею — греет...
Что было с вами? — Молчит история.
Вернись и спроси у древних греков.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service