В московском издательстве «Три квадрата» вышла книга Зиновия Зиника «У себя за границей». С автором встретился Алексей Мокроусов.
Алексей Мокроусов:Вот уже много лет вы ведете на Би-би-си программу «Вест-энд», посвященную культурному феномену Запада. Она как-нибудь повлияла на структуру и содержание книги?
Зиновий Зиник: Я бы сказал, многолетняя работа на иновещании повлияла на стиль моих коротких историй. На радио я постоянно говорю о событиях, темах или идеях, многие из которых на русском до последнего времени не существовали. Да и до сих пор очень часто не очень понятны. Это процесс называния многих вещей заново. Занятие увлекательное, почти божественное. Тут надо владеть искусством перевода. Придумывать какие-то параллели, но не заморачивать голову. Радио не терпит высоколобых аллюзий, снобистской отсылки к некой скрытой цитате или имени, известному лишь узкому кругу. По радио ты обращаешься к каждому из тысяч своих слушателей как будто к единственному близкому собеседнику. Ты стараешься говорить коротко и внятно, чтобы он чувствовал себя комфортабельно, а не хватался за энциклопедический словарь. Надо уметь объяснить, о чем идет речь, каждому, кто вошел в комнату и тебя заслушался. Если человек говорит в микрофон сложно (я имею в виду перескакивает с пятого на десятое), мысль на слух теряется, его перестают слушать. Кроме того, школа Би-би-си приучает к тому, что нечего соваться со своим индивидуальным мнением по каждому поводу. Это на слух (да и не только на слух) быстро надоедает. Если ты хочешь, чтобы слушатель узнал о какой-то радикально иной точке зрения на обсуждаемый предмет, надо найти соответствующего собеседника, чтобы он эту спорную точку зрения за тебя высказал. Надо уметь вести спор чужими голосами, хотя ты сам (как в моих рассказах) можешь выступать в качестве главного героя. Таким образом, вся история, весь радиосюжет, создается как монтаж разных голосов, через их сопоставление и противопоставление, желательно неожиданное. Я бы сказал, это ломоносовское «сближение далековатостей». Это и есть закон жанра. В своих коротких историях я и занимаюсь подобным поиском неожиданных невидимых связей, связок, когда какая-то экзотическая идея, странная ситуация, нелепый или чуждый, казалось бы, персонаж парадоксальным образом становятся изнанкой чего-то хорошо знакомого. Или, наоборот, видимое сходство оборачивается глубинной чуждостью. Я говорю про себя через другое или других. И рассказ рождается через это сопоставление - через преодоление границ чуждости или навязанных нам клише. Собственно говоря, об этом и все эти занимательные истории - а они, надеюсь, именно занимательные: о том, о чем я знаю больше и лучше, чем кто-либо из моих российских читателей.
А.М.: Большая часть книги печатались фрагментами в русской периодике, причем как в глянцевых журналах, так и в оппозиционной прессе, вроде закрывшегося уже «Нового времени». То было случайное появление в случайных журналах или за этим выстраивается свой особый сюжет?
З.З.: Готов ответить на этот вопрос очень коротко: я сотрудничаю с теми изданиями, с теми редакциями, которые быстро и четко отвечают в переписке со своим автором. Это необходимое условие. Но парадоксальным образом оно оказалось и достаточным. Это такой критерий качества издания для меня, даже идеологически. Такой существенный ингредиент. Это как с английской горчицей (эта горчица, кстати, такая же крепкая, как и русская). Я совершенно точно угадываю, когда лондонское заведение - кафе или маленький ресторан - окончательно подорвало свою репутацию: когда они перестают подавать в качестве одной из стандартных приправ (наряду с кетчупом) английскую горчицу. Они пытаются выдавать себя за нечто французское, псевдоевропейское. Есть там уже невозможно - с горчицей или без. Это халтура, даже если она - я возвращаюсь к журналам - высоколобая. Могу развить эту тему. В первые годы эмиграции русскоязычные журналы вели себя по отношению к авторам так же хамски, как и их советские двойники. Единственный журнал (до появления «Синтаксиса» Синявского), с энтузиазмом печатавшего своих авторов и отзывавшегося на письма, был журнал «Время и мы» Виктора Перельмана. Это был стилистический бардак (некоторые скажут - литературная свалка), но в этом хаосе можно было найти свое место: Перельман печатал не только заслуженных, но и Лимонова, и Зиника, и Сашу Соколова, и Игоря Померанцева, и впервые - Павла Улитина, и Айзенберга. Я предпочитаю беспорядок и анархию - авторитарной стройности. Вернувшись как автор в Москву, я придерживался тех же критериев: тем более что литературная ситуация в Москве до сих пор напоминает в гигантском масштабе эмигрантскую - общая советская страна ушла из-под ног, и у каждого своя Россия в голове. В 90-е годы независимая литература только начиналась, и я, естественно, примкнул к тем журналам, которые были связаны с кругом моих тогдашних друзей. В первую очередь к «Итогам», созданным Сергеем Пархоменко. Потом, когда Пархоменко и его редакцию выжили, я передвинулся - по вашей, Алексей, инициативе, если не ошибаюсь, - в «Новое время». Я иногда пишу для гламурных журналов, во-первых, потому что меня приглашают туда люди, близкие мне по темпераменту, а мне интересно создавать новый жанр небольших рассказов для иного, незнакомого читателя. А во-вторых, из-за чувства противоречия. Мне нравится нарушать каноны восприятия литературы. В России, как и в Европе, в отличие от Великобритании, до сих пор уважают эстетическую иерархичность жанров. Меня это отпугивает. Мне нравится, когда мои слова обретают непривычное окружение. Это как войти в незнакомый тебе бар - ты сам начинаешь смотреться по-новому и начинаешь видеть вещи по-новому. Презрение к коммерческим изданиям столь же опасно для литературы, как и снисходительное отношение к авангарду. Литературное кликушество - страшное дело. С литературной формой можно по-разному обращаться. Я беру пример с Сомерсета Моэма. Литературная элита той эпохи презирала его за продажность коммерческим журналам. В действительности под прикрытием традиционности он революционизировал искусство повествования не в меньшей степени, чем Джеймс Джойс.
А.М.: Интересно, возникает ли теперь и в Москве ощущение «у себя за границей»?
З.З.: Россия каждый год становится несколько другой страной. После тридцати лет в Лондоне я, естественно, чувствую себя в Москве иностранцем. Здесь все делается не так и по-другому. Впрочем, так чувствовал себя в эпоху перестройки и мой отец (он прожил всю жизнь в Москве и умер в Москве) - человек из другой эпохи. Так чувствовал себя в Лондоне какой-нибудь британец Викторианской эпохи, полжизни проживший в Калькутте. В наш век все на свете своего рода приезжие: не совсем здесь, не совсем там. У меня с Россией нет ничего общего. Я подчеркиваю: общего. У меня нет российского гражданства (мой паспорт был обменен в момент отъезда в 1975 году на выездную визу, разорван у меня на глазах и выкинут в мусорную корзину; пусть это гражданство там и остается). Так что все общее с Россией как со страной осталось на пограничном контроле. Но у меня много российского частного. Друзья. Язык. Литература. Это гигантский багаж. И друзья, и язык, и литература меняются, но они остаются частью меня и частью России. Более того, я верю, что мое частное станет в России в конце концов и общим. Слова - как радиоволны - они для всех, если их не глушат. Если не глушат. Но иногда ощущение, что к этому идет. К сожалению, я заново начинаю узнавать в нынешней России мое советское прошлое.
А.М.: Изменилось ли что-нибудь сегодня в понимании/бытовании эмиграции как литературного приема?
З.З.: Я, как легко понять, украл четверть века назад название для своего эссе – «Эмиграция как литературный прием» - у Шкловского, с его «литературой как приемом». Речь шла о том, что идея остранения Шкловского материализовалась для тех, кто уехал в семидесятые годы из России, в виде железного занавеса, и таким образом прошлое стало похожим своей отделенностью и законченностью на роман. Да и настоящее для иностранца-эмигранта - это другая страна, и эта отстраненность превращает жизнь в свое рода театр, литературу. Железного занавеса давно нет (надеюсь, его не станут выковывать заново), и речь идет сейчас не об отчужденной реальности, а, как я уже сказал, ломоносовском «сближении далековатостей». Но ощущать и делать это можно по-разному. Я в Англии не турист. Я не смотрю на вещи глазами человека, который складывает курьезы другой жизни в чемодан памяти, чтобы увезти его обратно в Россию и там обо всем этом интересно рассказывать. Более того, я много пишу на английском, так что и «чемодана» никакого нет, все сразу уходит в здешний оборот. Одно дело приехать в Ялту, чтобы влюбиться в даму с собачкой, и совсем другая история начинается, если поселяешься в этом курортном городе навечно как туберкулезник. Если ты «приговорен» жить в определенном месте, ты видишь и воспринимаешь вещи и людей вокруг совершенно по-иному: тебе с ними жить. Но когда описываешь все это на другом языке (на русском), то происходят странные сдвиги, двоение реальности. Это и есть очень любопытный момент - переход границы чуждого, когда оно становится своим. Я такие моменты интуитивно, инстинктивно выискиваю. Это, наверное, и следует называть эмигрантской литературой: внутреннюю двойственность видения и ее обыгрывание. Поэтому я в литературе минимизирую форму, чтобы не запутаться. Я внешне традиционалист. Но только вот самих рассказов таких не было - это традиционные формы, но с сильным сдвигом.
А.М.: Что же остается национального в современном мире, где, кажется, уже повсюду царит «эффект Набокова»? Превратился ли патриотизм в химеру из фильмов ужасов - или он все еще способен на вкусные и полезные плоды?
З.З.: Патриотизм - это готовность принять собственное прошлое, прошлое твоих родителей, места, где ты родился. Принять как часть твоей жизни. Одни против этого бунтуют, другие начинают презирать тех, кто это прошлое не разделяет. Но я знаю по своему личному опыту, что это прошлое - родину - можно ощутить и отчасти понять не сразу, а поэтапно и очень часто - лишь на расстоянии. Чтобы оценить родные места, надо из них уехать, и чтобы увидеть собственное прошлое - надо начать новую жизнь. Для этого люди, грубо говоря, путешествуют. Мы постоянно в поисках такого места, где мы ощущаем собственную самодостаточность, и это место вовсе необязательно там, где ты родился. В отличие от деревьев, мы можем переселяться на другую почву, в другие земли: корни у нас мобильные. В этом круговороте переоткрытия самого себя - как с бабочкой и гусеницей - уже невозможно остановиться. Троцкий выступал за перманентную революцию. Я - за перманентную эмиграцию. В ходе этой перманентной эмиграции ты понимаешь, что за этими громкими словами – «родина», «партия», «народ» - скрывается очень многое. Эти слова не пустые. Но их истинный смысл выявляется не прямым образом. Те, кто готов этими патриотическими категориями изъясняться плакатно (как и в случае с религией), - это или очень опасные демагоги, использующие патриотические лозунги как идеологический камуфляж, или же просто очень несчастные, обездоленные люди без этого самого личного прошлого.
А.М.: Кстати, как поживает созданное вами Общество английской булавки?
З.З.: Пора о нем вспомнить и созвать очередное заседание. Мы живем в мире, где моральные и философские абсолюты девальвировались, потеряли всякий смысл. Цель общества (как и его партнера, Общества канцелярской резинки, созданном в Нью-Йорке соц-артистом Александром Меламидом) - создать альтернативную систему ценностей, новую иерархию мышления. На первом этапе мы хотим создать список объектов полезных, но не являющихся насущно необходимыми. Без резинки или английской булавки можно обойтись, но все их до сих пор употребляют. Они, кстати, были придуманы лет двести назад, и до сих пор никто не выдумал ничего лучшего, кроме эластичной резинки, чтобы, скажем, свернуть и обмотать кипу бумаг, газет; а английская булавка - самый идеальный способ прицепить квиток к свежеотутюженному костюму. По-английски английская булавка называется «безопасной булавкой». Это она в России стала называться английской, потому что, видимо, пришла из Англии. Не знаю, как она называется в Китае. Может быть, русской булавкой? Так или иначе, предмет этот - универсален. И элементарен, не сводиться ни к чему другому. Вроде пуговицы, или бумажного пакета, или ложки. Мы пытаемся создать всеобъемлющий список подобных элементов - элементарных объектов, из которых строится жизнь. Чтобы избежать прогнивших абсолютов, вроде родины, партии и народа.
А.М.: Вы регулярно пишите в «The Times Literary Supplement», но, вероятно, и сами читаете английскую литературную журналистику. Она чем-нибудь отличается радикально от российской литкритики?
З.З.: Ничем по стилю литературное рецензирование в Англии не отличается от российского. Все зависит от журнала, еженедельника, газеты - какого характера издание: массового, элитарного или эстетического. Дело не в этом. Дело в том, что здесь (я имею в виду в первую очередь Лондон, где я живу) ничего не проходит незамеченным, даже малоизвестный автор, малотиражное издание. Если в книге есть нечто любопытное, она всплывает так или иначе. Потому что люди постоянно в поисках чего-то другого, какой-то иной - непривычной - истины. И поэтому издательства берут на себя риск и печатают неведомые имена - а вдруг это имя окажется новым бестселлером. Все тут знают, что никто ничего не знает. Что издательств может быть много, а гениальный автор - уникален. Все обговаривается в той или иной форме. Литература - это единственное средство поддержания общего разговора нации. Я вижу на данный момент в России некую промежуточную эмигрантскую ситуацию - у каждого, как я уже говорил, свой идеал России (или литературы, или религии, или науки), и эта «Россия» где-то неизвестно где - за тридевять земель нашего мышления, и автор к этому своему идеалу России чужаков не подпускает. Это ведет к фрагментации, к отсутствию общего языка, отсутствию внутренней (а не навязанной сверху - партией или традицией) иерархии: только такая, неявная, иерархия сулит надежду и своего рода положительного героя. Его нет, потому что нет устоявшейся общественной ткани жизни. Но это, я надеюсь, придет со временем (если опять не будет вырублено топором доктринеров и завистников). С точки зрения литературной перспективы я вижу надежду - вполне ощутимую - в малых издательствах, вроде моего издателя Сергея Митурича. Это героическое усилие создать нечто реальное собственными руками; собственно говоря, издательство - это его, Митурича, семья: сын занимается дизайном и оформлением книг, жена - администрированием, есть группа молодых людей - друзей семьи. Это настоящая ячейка будущего. Они выпускают вместе замечательные книги (а я считаю, что моя книга с издательской точки зрения уникальна), и я надеюсь, их не проглотит и не перекупит какой-нибудь магнат-олигарх. Такое начинание надо поддерживать, поощрять, об этом надо говорить. Из этого малого рождается большая литературная жизнь. Для этого и нужен критический разговор.
А.М.: В «Баре под крышей мира» рассказывается о бармене в World Trade Center, который удивительно смешивал водку и мартини. Бара уже нет, и в финале автор призывает себя: «Пора научиться смешивать водку-мартини самому». Научились?
З.З.: Тут надо объяснить - это во мне говорит работник Би-би-си - как приготовляется водка-мартини. Берешь шейкер (я имею в виду не миксер, а такой хромированный сосуд размером с термос, с крышкой), закладываешь туда лед. Заливаешь его сухим мартини. Встряхиваешь его несколько раз. Мартини выливаешь до последней капли. Лед остается. Его заливаешь чистой водкой. Встряхиваешь, чтобы водка прошла через лед, смоченный мартини. Напиток готов: наливаешь порцию водки-мартин в бокал (в форме конуса), предварительно охлажденный в морозильнике. В бокал бросается или ленточка кожуры лимона («твист») или же несколько зеленых оливок (я предпочитаю последнее). Казалось бы, элементарно? Но если передержать мартини на льду, в коктейле окажется слишком силен вкус мартини. Если передержать водку в шейкере, она окажется слишком разбавленной. А цель ведь - создать эффект вкуса чистой водки, но где при этом снят водочный оглушающий привкус - водку-мартини можно пить маленькими глотками, как вино, несмотря на то, что градус тот же. Короче, тут все решают секунды, и гениальный бармен отсчитывает их интуитивно с точностью хронометра. Я все еще учусь. Главное - не передержать. Опыт радиоработника помогает, конечно. Кстати, этот опыт подсказывает мне, что пора закончить и наше интервью.
|
