В 59-м году Булат Окуджава посвятил Евгению Рейну ставшую тут же знаменитой песню «Из окон корочкой несет поджаристой». Первая книжка самого Рейна вышла только через двадцать пять лет. До своего поэтического дебюта он издал двенадцать детских книг и был автором многих кинофильмов. При этом нобелевский лауреат Иосиф Бродский всегда называл Евгения Рейна не только своим другом, но и учителем. В октябре 2003 года Рейн получил очередную премию, на этот раз Пушкинскую. Странная история. А и не странная вовсе. Ведь он живет в России.
История одного посвящения
– Евгений, сначала о том, о чем давно хотел спросить: Булат Окуджава в 59-м году посвятил вам одну из знаковых своих песен. Какая история стояла за этим?
– Это было вот как. Мне устроили вечер в Малом зале Дома культуры промкооперации, на Петроградской. И пришла туда моя знакомая поэтесса Эля Котляр вместе с Эрой Коробовой. А с ними Окуджава. С Булатом я был номинально знаком, поскольку присутствовал на его чуть ли не первом выступлении в Москве, в знаменитом ЛИТО «Магистраль». Это было еще до его главной карьеры, он, кажется, тогда и песен еще не писал, просто читал стихи. В Ленинграде Окуджава жил в старой гостинице «Балтийская» на улице Чайковского. И мы, человек семь, после вечера пошли к нему в номер, купили по дороге вина и снова стали читать стихи. У меня был юношеский стишок про Одессу: «Но что мне сделалось? Ах, эта девочка! / Такая добрая, как наша Франция. / Мы с нею виделись на свете давеча. / И ходим, этот случай празднуя. / Нас пароходы не возят летние...» Ну и так далее. И вдруг Окуджава говорит: «Женя, какой замечательный ритм, размер. Подари мне его». Я говорю, Булат, дорогой, все размеры Божьи. Он: «Ну подари. Это редкий размер». Потом он на этот размер написал песню и посвятил ее мне.
«Нас мало, нас, может быть, четверо»
– На вручении вам Пушкинской премии говорили о поэтах пушкинского круга. Молодые поэты всегда образуют почему-то круг. Можно вспомнить Пастернака: «Нас мало, нас, может быть, трое...» Ему вторит Вознесенский: «Нас мало, нас, может быть, четверо...» Почему поэты в юности всегда мыслят себя коллективом? Ведь вас тоже в юности было четверо: Рейн, Бродский, Найман, Бобышев.
– Хотя поэзия дело одинокое, волчье, оно, как любое дело, тяготеет к компанейству. И потом судьба естественным путем свела нас с Бобышевым и Найманом – мы вместе учились в «Техноложке». Потом уже, году в 56-м, осенью, я познакомился с Иосифом. При забавных, кстати, обстоятельствах.
Это было время, когда Хрущев объявил о химизации всей страны. И как раз в «Промке», где я однажды выступал, зал был увешан плакатами на эту тему. И вот какой-то мальчик в штормовке стал пробиваться на сцену. Его не хотели выпускать, но он оказался очень настойчивым. Кричал: «Что вы мне рот затыкаете?» – и все такое прочее. Прорвался и стал меня ругать: Рейн – декадент, эстет, сейчас надо писать о химизации. Его в конце концов спустили с трибуны. Это был Бродский. Года через полтора, когда мы познакомились, я его не идентифицировал, не понял, что это один и тот же человек. А оба мы это сообразили уже в 1988 году, когда я впервые приехал в США и жил у него на Мортон-стрит.
Так вот о непосредственном знакомстве. У меня был такой приятель, студент университета Славинский, он сейчас на Би-би-си работает, в Лондоне. Хорошо знал языки, одаренный был человек, один из первых битников. Он снимал квартиру где-то в Ново-Благодатном переулке, недалеко от мясокомбината. И вот пригласил он меня однажды на вечер с девушками, с вином. Я пришел. И там мне один человек пожаловался: знаешь, у нас тут безумная проблема – некий маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасения. Скажи ему, чтобы он и перестал читать, и перестал писать. И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский. Я объяснил ему, что здесь не надо читать стихи, здесь девушки, вино, музыка орет. И пригласил его к себе. Жил я тогда на Красной улице, ныне она снова называется Галерной. Он пришел на другой день. Читал стихи, которые нигде потом не публиковались. В них что-то было. Подражал, сколько помню, западной революционной поэзии – Пабло Неруде, Назыму Хикмету. Я что-то говорил о его стихах. По-человечески он был мне симпатичен. Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией исчез на несколько месяцев. Вернувшись, сразу пришел ко мне и стал читать стихи, которые мне понравились. Так мы подружились.
– По прошествии многих лет можно сформулировать, что вас тогда объединяло?
– Сейчас я подумаю, как это объяснить. Надо, наверное, иметь в виду карту ленинградской поэзии тех времен. Мы были как-то против всего. Нам не нравилась подсоветская поэзия, которая бытовала в ЛИТО при университете, в ЛИТО при Союзе писателей. Но самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но что-то у нас с ними не склеивалось.
– Не хотелось быть подсоветским поэтом, понимаю. Но Кушнер тоже им не был. Тем не менее вас было четверо, а не пятеро.
– Говоря глупо и научно, тут есть своя экзистенциальная ситуация. По-моему, в 56-м году в Ленинграде было Всесоюзное совещание молодых поэтов. Мы все в нем участвовали, нам всем равно дали рекомендации в издательства и в Союз писателей. Но книга Саши вышла уже через два, кажется, года, а наши книги зависли. Это тоже что-то значило. (Книга Александра Кушнера «Первое впечатление» вышла в 1962 году. – Н.К.) Так что мы были в некотором роде отверженными. Хотя личные отношения с Сашей Кушнером были очень хорошими. Мы дружили, но судьбы были разные.
От любви до ненависти. Любовь и суд
– Судьба-то как раз отношения в вашей четверке круто усложнила. Судя по книгам Наймана и Бобышева, дело дошло до вражды.
– Что касается Бобышева, то тут простая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная любовь, безумная страсть. Он места себе не находил. И в то же время началась эта идиотская, всем теперь известная история, в которой зловещую роль сыграл некий Лернер.
Этот Лернер был освобожденным секретарем профкома Технологического института, где мы учились. Я его прекрасно знал. Поразительная личность. Если бы я владел пером Бальзака, я написал бы о нем огромный роман. Он был выдающийся авантюрист, вор, человек с загадочнейшей криминальной биографией, которого уже после процесса над Бродским посадили на восемь лет. Я был на суде. Так, например, представляясь секретарем обкома партии, он брал взятки, при этом обещал дать квартиру.
Но еще до этого его при темных обстоятельствах выгнали из «Техноложки», и он объявился в организации под названием «Гипрошахт». А это было время народных дружин, и он возглавил такую дружину Дзержинского района, где жил Иосиф. И у него возникла гениальная идея, чтобы дружины боролись не только с хулиганством, но чтобы они на улицах отлавливали диссидентов. Говорят, что с этой идеей он пришел к первому секретарю обкома Толстикову. Тот даже сначала не понял. Но потом сказал: ты вот устрой прецедент, а мы посмотрим. И тот стал искать жертву.
Тогда он, видимо, и нашел Иосифа, который действительно к тому времени сменил, наверное, 20 мест работы. Я не выдумываю. Он работал по одному месяцу: либо сам уходил, либо возникали распри с начальством. Он же любил всем советы подавать. Идеальная фигура для авантюрного процесса, который задумал Лернер.
Я пытался как-то спасти Иосифа. Его родители Александр Иванович и Мария Моисеевна считали, что я оказываю на него благотворное влияние, потому что работаю, а остальные друзья занимаются Бог знает чем. Я повез Иосифа в Москву, поселил у Ардовых, пытался спрятать его в психиатрической больнице, в Кащенко. Он там оставаться отказался. Потом до него дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он вернулся в Ленинград. Я предупреждал, что его там арестуют. Но плевать он хотел на аресты. Главное было разобраться, что там с Мариной происходит. Поехал, и его арестовали.
– Скажите, а вы и Найман были вместе с теми, кто после этого случая устроил Бобышеву обструкцию?
– Это тонкая история. Процесс длился долго. Было два суда над Иосифом, об этом мало кто помнит. К этому все больше подключалась ленинградская интеллигентская публика и окололитературная компания. Это был удобный случай отметиться в безопасной оппозиционности.
Иосиф очень тяжело переживал роман Басмановой с Бобышевым. И вот в среде этой самой оппозиции, и именно в ней, а не в близком окружении Бродского возникла идея устроить Бобышеву бойкот. Получалось, что этот негодяй тем, что увел девушку Бродского, присоединился к его гонителям. Никаким гонителем Бобышев, конечно, не был. Но по ситуации «враг моего врага»... Ну, понятно.
Дальше события развивались так. Бродскому дали пять лет и сослали в Архангельскую область. К нему туда, в деревню Норенская, приехала Марина. А следом за ней через месяц – Бобышев. Там состоялось крутое объяснение, они пытались даже убить друг друга топорами. Пошли для этого в какой-то дровяной сарай. Но Марина, увидев топоры, страшно закричала и... уехала с Бобышевым.
Все эти события бурно обсуждались в Ленинграде, и тогда уже совсем далекие люди решили устроить Бобышеву обструкцию. Дима на полгода примерно оказался в таком отверженном состоянии. Я, скажу честно, в этом участия не принимал, хотя поступка его тоже не одобрял. То же могу сказать о Наймане, который в это время был секретарем Ахматовой. И сама Ахматова вела себя схожим образом. С одной стороны, она была всецело на стороне Бродского, участвовала в его несчастной судьбе и в его великой карьере, а с другой – принимала у себя Бобышева вместе с Мариной. В общем, это был страшный клубок интриг.
Распад «четверки»
– В чем была все же причина распада «четверки»? Не эта ли история послужила для него поводом?
– Это были 64–65-й годы. Жизнь пошла разными путями. Я стал заниматься кино. У Бобышева дела не ладились. Он не умел зарабатывать пером, перебивался с хлеба на квас на каких-то загадочных должностях. Однажды он даже был на должности, которая называлась «смотритель артезианских колодцев Ленинградской области». Наймана какое-то время подкармливала Ахматова, кроме того, они что-то вместе переводили. А Ося, как мы уже говорили, оказался в ссылке. Поэтому нет, не только в истории с Басмановой дело. Жизнь разбросала.
При этом ничего рокового не случилось. И я не одобряю книжку Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским. Но я и на своей версии не очень настаиваю. А в Бобышеве по-прежнему говорит обида.
Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет. У меня своя судьба, которая реализовалась в меру моего дарования. Лучшей судьбы я себе не желаю. Судьба Бобышева, полагаю, сложилась бы ненамного лучше, даже без «запрета его славы».
С Найманом другая история. Вот он был секретарем Ахматовой. Это был в каком-то смысле его самый высокий взлет в жизни. Он был приближен к великому поэту, стал заниматься с подачи Ахматовой переводами. Потом Ахматова умерла. Надо было как-то кормиться, покупать в Москве квартиры. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие московские литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, как это часто бывает, большим роялистом, чем сам король. Еще в молодые годы он пытался писать прозу, но она нигде не пошла. А теперь, когда появилась возможность печататься, изобрел такой жанр, который я бы назвал злободневным пасквилем. Жизнь предложила ему большой выбор материала и прототипов. Главным образом это оказались те люди, которые его поддерживали и вели по жизни. Миша Мейлах, например, который устроил ему всю переводную работу. Ведь Найман переводил сначала каких-то калмыков, причем довольно посредственно. И главное, отличиться в этом было невозможно. А потом, с подачи Мейлаха, он сделал переводы провансальской средневековой поэзии. При этом сам он не владел ни материалом, ни языком. Всю предварительную работу вел Мейлах, у которого он годами жил в Комарове. И он отблагодарил его – вывел в своем романе ужаснейшим образом. В общем, «разводил опиум чернил слюною бешеной собаки».
Что сказать, была общая молодость, и было в ней много дурацких историй.
– Марину Басманову мы знаем только по стихам Бродского, в которых реалий почти нет: «Рисовала тушью, немного пела». Почти не встречаются в книгах и ее фотографии. Воспоминаний она не публикует, что, на мой взгляд, делает ей честь. Но все это только подогревает читательское любопытство. Какая она?
– Я Марину давно не видел. В молодости она была очень красивая. Она дочь художника Павла Басманова, который был в свою очередь учеником Стерлигова и Петрова-Водкина. Она из сугубо петербургской художественной семьи. Прожила свою жизнь в квартире, которая принадлежала раньше кому-то из семьи Бенуа: на улице Глинки между Никольским собором и Мариинским театром. Ее сила была в том, что она все время молчала. Это придавало ей таинственность.
Гений времени
– У немецких романтиков было такое понятие – «гений времени». Они имели в виду поэта, хотя гением времени может быть и не поэт. Могли бы вы описать гения шестидесятых, человека, воплощавшего в себе стиль и дух эпохи?
– Могу говорить только о своем круге. Мы были, конечно, очень ориентированы на Запад. Именно в это время был приподнят «железный занавес». Для нас огромную роль играли американская проза, джаз, итальянское кино. Мы не были вульгарными стилягами, т.е. не шили себе клетчатые пиджаки с ватными плечами, не подклеивали ботинки светлым каучуком – называлось это «манная каша».
Но при этом я всегда любил хорошо одеваться и понимал в этом больше своих друзей. Думаю, что стремление выглядеть как западные киногерои в то время – это форма доступной оппозиции.
Итак, стиляга в моем представлении – это молодой человек, обращенный лицом на Запад. На мифический Запад, потому что настоящего никто не знал. Посещал, конечно, рестораны. В Москве это был «Коктейль-холл». В Петербурге ходили на крышу ресторана «Европейской». Он читал Хемингуэя, Ремарка и какого-нибудь Джеймса Олдриджа, о котором сейчас никто не помнит. У него была своя девушка – одна из тех красавиц, которые где-то доставали себе шмотки и умели танцевать буги-вуги.
Прикид обязательно. Поэтому все это еще было связано с фарцовкой. Финны привозили в сумках по полторы тысячи пар нейлоновых носков, которых у нас не было. Мы носили хлопчатобумажные носки, они крепились на резинках вокруг лодыжек, что было очень неудобно.
Именно тогда заняла ведущее место в человеческих обстоятельствах спортивность.
Был свой сленг, который почти целиком заменял нормальную человеческую речь. Я до сих пор помню. Когда на Западе я встречаю человека, который говорит чувиха, башли, берлять (есть), зусман (мороз), колеса (ботинки) и так далее, я знаю, что он из наших.
Самая престижная профессия – секретный физик. Очень высоко котировались дипломаты и спортсмены, потому что они были выездными. Юмор был грубоватый, каламбурный, сейчас такого юмора стесняются.
– А какую роль играли деньги? Мог в вашей компании появиться благородный нищий?
– Были и благородные нищие. Были фарцовщики, теневые коммерсанты, у которых всегда водились деньги. Но деньги тогда было трудно во что-нибудь вложить. За машиной надо было стоять десять лет в очереди. Потом, машина или дача тебя сильно засвечивали. Однако деньги куда-то нужно было спускать. Поэтому был сильный культ ресторана, кутежа. Но при этом рестораны были очень доступны. С барышней за десять рублей можно было запросто провести вечер, который включал в себя шампанское и коньяк. Но, правда, это была полновесная советская красненькая десятка.
– А кто сказал, что Рейн – это удивительное сочетание Ноздрева и Мышкина?
– Это придумал Евтушенко. Мне о себе судить трудно. Наверное, в молодости во мне было что-то от Ноздрева, я любил рассказывать байки, которые пользовались популярностью. Любил кабаки, хотя никогда не был сильно пьющим человеком. Любил выпить и закусить, причем вкусно. Рано оценил всякие осетрины, салфеточную икру. Это когда салфетку смачивают в рассоле, заворачивают в нее свежую икру и стягивают. Такая моментально просоленная икра самая вкусная. Шаляпин, художник Коровин были большие ее любители.
А князь Мышкин... Не знаю, что имеется в виду. Может быть, что я всегда был человеком многотерпимым, никого особенно не осуждал, всегда старался понять, что в человеке есть хорошего. Я пытался быть только справедливым.
Мне скучно без Авербаха, без Бродского, без Довлатова...
– Скажите, умеете ли вы думать о человечестве?
– Нет. Только об отдельном человеке. И сам я – конкретный человек.
– Давайте вообразим, что мы пишем книгу «Биография Рейна». Представьте, пожалуйста, проспект главки под названием «Женщины в его жизни».
– Тут есть какая-то странная двойственность. Женщины много значили в моей жизни. Вместе с тем я никогда не испытывал тех безумных страстей, которые описаны моими коллегами по цеху. Были в жизни разные обстоятельства, но не было той всепожирающей страсти, которая была, например, у Бродского по отношению к Басмановой. Вены я не резал. Возможно, это не замечательное свойство – осторожность.
С другой стороны, у Бродского, я думаю, был в этой истории и литературный момент. Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, он перепосвятил Марине. Было, например, Т.Т. или А.А. Он зачеркнул эти посвящения и написал: М.Б.
– Это в некотором роде даже традиция. Блок говорил, что любил двух женщин: Любу и всех остальных.
– Да, да. Это, наверное, такой именно случай. А может быть, Бродский был просто мудрее нас. Такая прошедшая через всю жизнь любовь подстегивает поэзию, строит ее. В ней есть вечный архетип: поэт и Прекрасная Дама.
– С кем бы вы хотели оказаться сегодня за одним столом? Допустим, стол накрыт на шесть персон.
– Пушкин, Рембо, Блок, Черчилль, Сталин, Бродский.
– Компания веселая, ничего не скажешь. Это может стать сюжетом. А вот такой вопрос: в один момент вы стали невероятно богаты. На что потратите первый миллион?
– Приобрету комфортабельную яхту с поваром и капитаном и отправлюсь в путешествие.
– Какое свойство вы в себе особенно цените?
– Способность прощать. Как сказал Фолкнер, мы все несчастные сукины дети.
– От какого своего качества хотели бы избавиться?
– От легкомыслия. Оно мне нанесло столько ущерба!
– Есть особая категория людей, которые умеют обращаться к себе в третьем лице. Вы, судя по всему, из этой категории. Приехав к Бродскому в Штаты, вы сочинили экспромт: «Бедный Йорик, бедный Йорик! Поздно ты попал в Ньюйорик!» С какими словами вы обратились бы к себе сегодня?
– В общем, с теми же. Только в Нью-Йорке я был уже раз пятнадцать. Сегодня я сказал бы себе: «Женя, ты поздно попал в Ньюйорик большой жизни». Имея в виду путешествия, свободу, возможность быть себе хозяином, и в смысле денег, кстати, тоже. Захотел – поехал в Венецию, захотел – купил гравюру Рембрандта. Но эти возможности должны соединяться с молодой энергией и молодым идеализмом. Тогда они приносят плоды, в том числе творческие.
– Чего вам сегодня не хватает?
– Того, чего я не успел сделать в своей сочинительской жизни. Мне кажется, я сделал ужасно мало, не реализовал всего, что во мне заложено. Бонвиванство, легкомыслие, постоянные халтуры – все это отрывало меня от главного в моей жизни задания.
– Одна из ваших книг называется «Мне скучно без Довлатова». Как бы вы продолжили эту фразу?
– Мне скучно без Авербаха, без Бродского... Лучшие мои друзья, украшение моей жизни, ушли. А я компанейский человек. Люблю одиночество, но совершенно не представляю себя таким одиноким волком, каким был Бродский.
– Есть ли у вас ощущение, что вы о чем-то не договорили с Бродским?
– Бродский был самым умным человеком, который попался на моем пути. У него был гениальный, великий мыслительный аппарат. Он мог взглянуть на любую проблему с совершенно нового угла.
А о чем?.. Был такой случай. Я впервые приехал к Бродскому в 88-м году. Мы с ним иногда вдвоем выступали. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть колледж. И вот мы там вдвоем выступали и там же ночевали. Место невероятно богатое. Там миллиардеры когда-то учили своих дочерей. Построили роскошный псевдоготический, а-ля Оксфорд и Кембридж, гостевой дворец. Нас в нем поселили. Пятьдесят комнат, подлинники Тициана на стенах, в шкафах все напитки мира. Часов десять вечера. Мы сидим-сидим, говорим-говорим. Но сколько можно говорить? И пьется почему-то не особенно. Я говорю: «Ося, давай каких-нибудь студенток позовем, совершенно не для разврата. Пусть они смягчат наше мужское общество». Он отвечает: «Это невозможно. Политкорректность. Это будет скандал. Ты уедешь, а я здесь профессор и погублю всю свою репутацию». Мы выпили еще по пять рюмок коллекционного виски и пошли спать. Так и не договорили. А могли бы просидеть до утра. Но жизнь берет свое. Вот и сожаление не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что мы просто когда-то не договорили.
– А о чем, будь возможной такая встреча, заговорили бы сейчас с Довлатовым?
– Довлатов больше всего любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12–15 из его прозы принадлежат мне. Мы жили на Рубинштейна в двух соседних домах. Он ко мне приходил каждое утро. За мной сохранялась эта квартира и тогда, когда я жил уже в Москве. И вот я приезжал из Москвы всякий раз с новыми историями и выдумками. Я Сережу очень любил и все ему рассказывал. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Мне не надо было быть таким идиотом. Снова мое легкомыслие.
Сегодня я сказал бы: Сережа, все в твоей жизни сбылось – ты стал самым читаемым писателем в России.
|
