В конце восемнадцатого века оду на взятие турецкого Измаила сложил Гаврила Державин. В конце двадцатого столетия роман о метафизическом Измаиле написал Михаил Шишкин. Его главным трофеем стала премия «Smirnoff-Букер» минувшего года.

        Этот роман публиковался уже дважды: в журнале «Знамя» в конце 1999 года и в составе «сувенирной» серии, вышедшей накануне Букеровской церемонии. Книгу долго «штурмовали» критики, члены премиальных жюри, редакторы издательств. Известно, что русская армия за последние три века не раз брала Измаил — но каждый раз он ускользал, словно уходил под воду. Вот и теперь этот полумифический город — на территории другого государства... И совершенно неважно, что «Взятием Измаила» в романе назван мышиный аттракцион, который мечтает устроить один из юных персонажей. Пародией на казенный шовинизм (от Измаила рукой подать до Константинополя) здесь и не пахнет. Роман Шишкина сложнее.

        Название его легко принять за метафору, и критики успели возвести рядом с романом целый готический собор метафор-определений. Роман-икона, говорят одни, роман-суд, уточняют другие, роман-энциклопедия, настаивают третьи, роман-лабиринт, убеждены четвертые. Сам автор, помнится, на «букеровской» пресс-конференции ушел от ответа на вопрос, «о чем роман».

        В действительности он «обо всем». В нем смешались все эпохи, все народы, все стили, все приемы, все интонации. Не случайно эта Вавилонская башня выстроена в самом конце тысячелетия. Композиция романа — система из трех зеркал, одно из которых прямое, два — причудливо искривлены. Перед каждым из зеркал — сходная по сюжету история: воспоминания о детстве, супружеская жизнь, рождение ребенка, преступление, суд. Одно из выпукло-вогнутых зеркал отражает первое десятилетие XX века, судьбу судейского чиновника. Второе — неопределенно-серую советскую послевоенную эпоху, тусклое бытие культработника в забытой Богом и партийными властями глуши. Сюжет изложен темно и непоследовательно, с массой отступлений и намеренно тупиковых ходов. Отраженные персонажи двоятся, меняют имена, подражают друг другу — чтобы в эпилоге романа отразиться в прямом зеркале и узнать себя в прототипах, увидеть, как все было на самом деле.

        Вся эта система зеркал вправлена в роскошную стилистическую раму. По части коллекционирования разнообразных стилей романы Шишкина — прямой потомок набоковского «Дара» и «Школы для дураков» Саши Соколова. «Взятие Измаила» — настоящая кунсткамера русской, да и мировой словесности: ровно-повествовательные, в бунинском ключе фрагменты чередуются с отрывками из записок иностранцев о допетровской России; образцы адвокатского красноречия соседствуют с матерными прибаутками, юридическая и медицинская латынь мерцает на фоне псевдолетописной славянской архаики. Иные главы написаны изощренным макароническим слогом, на фоне которого бледнеет даже русско-китайское эсперанто Сорокина.

        Когда-нибудь, лет через двести, по роману Шишкина наверняка будут изучать приемы и технику письма в эпоху развитого постмодернизма. И студент-филолог XXIII века напишет дипломную работу под названием «Роман «Взятие Измаила» как тотальный палимпсест». Конструкция романа воспроизводит — в изысканной художественной форме — некий судебный процесс со всеми его атрибутами: преступление, следствие, заседание суда, свидетельские показания, приговор, воздаяние. В сюжете из начала века явственно проступают черты «Воскресения» Толстого (убийство грудного ребенка юной матерью), в «советском» сюжете — черты «криминальных» романов Достоевского (мужчина, таинственно убитый ночью в парке). Все прошито цитатами из классики, как трассирующими пулями. Все узнаваемо и в то же время все живо, органично и подвижно. Здесь царствует совершенно другая логика развития сюжета — не та, линейная, к которой нас приучила классика, и не та, интерактивная, к которой нас недавно приучил Павич. У Шишкина это логика стилистического узнавания. Язык становится полноправным персонажем произведения, и чередование стилей подобно смене действующих лиц в мизансценах. Многостилье у Шишкина рождает не какофонию, но космос. И юридическая тяжба, образующая сердцевину сюжета, — не что иное, как Страшный Суд. Именно на его выездную сессию катят в вагоне белебейской узкоколейки Велес, Перун и Сварог — судейские чиновники губернского российского города. А от Белебея уже рукой подать и до Измаила.