|
Законы жанра
|
Дмитрий Бак
Октябрь
1996, №9
|
|
|
Сергей Гандлевский. Праздник. СПб., «Пушкинский фонд», 1995.
Тезис. Гандлевский — поэт определенного, сугубо конкретного времени и поколения, один из тех, кто в глухие семидесятые прошел все круги непризнания и тихой самообороны. Для него всегда было важно общение с друзьями-поэтами, ощущение себя в компании стихотворцев, понимающих друг друга с полуслова. Ироническая цитата — основа стилистической манеры Гандлевского, Кибирова, Пригова, Рубинштейна и других авторов нашумевшего в свое время альманаха «Личное дело». Веселое расставание с прошлым, «приручение» идеологем и словесных клише — главное их открытие. К понятиям «Отечество, предание, геройство» (первая строка посвященного Пригову стихотворения Гандлевского) и им подобным можно и необходимо относиться только остраненно. Время борьбы с призраками прошло, «поколение дворников и сторожей» (Б. Г.) выбирает иное. Химеры превратились в слова, слова, слова, в них можно играть, как в детские кубики. «Я сам из поколенья сторожей»,- признается Сергей Гандлевский.
Антитезис. Гандлевский одинок. Биографические контексты и стилистические параллели могут скорее отдалить и отделить от понимания его стихов. Ирония Гандлевского не бездонна, за нею — строгое отношение к традиции. Главный ориентир поэта — классическая русская лирика, цитаты и центоны — не самоцель, а лишь продуманная ловушка для невзыскательного читателя, воспитанного на концептуалистской поэтике. Гандлевский деконструирует не отжившие догмы советского официоза, но стремительно набравшие популярность стандартные приемы доморощенного соцарта. Игра в слова не гарантирует успеха, на дворе опять новое тысячелетье: поиски подлинности, возвращение к отечеству, преданию и геройству.
«Праздник» — нечто среднее между «очередным» поэтическим сборником и полным собранием сочинений. Если корпус стихотворений предыдущего сборника («Рассказ», 1989) представить в виде круга, то легко увидеть: новая книга — не что иное, как концентрическая окружность большего радиуса. Среди известных стихотворений помещены новые, однако они не выделены, как это нередко бывает, в специальный раздел, призванный удостоверить наступление «нового этапа творчества». Пунктир местами превратился в сплошную линию, заполненными оказались смысловые лакуны, многое дополнительно разъяснено, подтверждено свежими примерами. Можно с немалой долей уверенности предположить, что и будущие стихи найдут свое место не за пределами нынешней книги, но естественным образом впишутся в нее, добавят новые оттенки и обертоны в однажды и навсегда родившийся лирический космос. Гандлевский — поэт одной темы, одной бесконечной книги, и этим оправдана его сравнительно невысокая «продуктивность». Два-три стихотворения в год, однако их смысловая весомость многократно возрастает в силовом поле написанного и опубликованного прежде.
Тема Гандлевского проста: соотношение биографии и жизни одного отдельно взятого человека. Есть перечень анкетных данных, записей в трудовой книжке:
Дай Бог памяти вспомнить работы мои,
Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом.
Перво-наперво следует лагерь МЭИ,
Я работал тогда пионерским вожатым...
Есть также навсегда врезавшиеся в память приметы времени: классический настенный коврик с изображением оленьей охоты, самолет ТУ-104, кубик Рубика... Жизнь до последних своих глубин и тайн предопределена подробностями, но к ним несводима. Каким же образом из «объективных» фактов биографии складывается жизнь, в какие моменты и почему наступает вдруг «самосуд неожиданной зрелости»? Ответ незамысловат: жизнь «складывается» всегда, нужно только видеть за деревьями лес, понимать, что наряду с круговым ходом секундной стрелки в любом отрезке человеческого существования присутствует пульс судьбы. Отсюда вытекают две важнейшие особенности поэтики Гандлевского. Первая: поводом для написания стихов никогда или почти никогда не служит озарение, вызванное переломным моментом взросления, прекрасным пейзажем или только что прочитанной книгой. Поэзия может нахлынуть в любую секунду, ее способна пробудить ничтожнейшая бытовая частность. Вторая: лирика Гандлевского тяготеет к повествовательности, к рассказу о том, что уже состоялось и нуждается лишь в связном изложении, а вовсе не рождается здесь и теперь, по мановению музы. Миг бытового времени по мере рассказа становится соизмеримым с масштабом судьбы, а итоговая сентенция нередко не имеет ничего общего с исходным пунктом рассуждений:
Скрипит? А ты лоскут газеты
Сложи в старательный квадрат
И приспособь, чтоб дверца эта
Не отворялась невпопад.
Порхает в каменном колодце
Невзрачный городской снежок.
Все, вроде бы, но остается
Последний небольшой должок.
Еще осталось человеку
Припомнить все, чего он не,
Дорогой, например, в аптеку
В пульсирующей тишине.
И, стоя под аптечной коброй,
Взглянуть на ликованье зла
Без зла, не потому что добрый,
А потому что жизнь прошла.
Так значит — очередное «разрушение эстетики»? Значит, вокруг нет ничего специально прекрасного и возвышенного, а стихи вырастают из бытовых банальностей, сводятся к бескрылому физиологическому очерку?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод — так это тебя
обманули, —
провоцирует Гандлевский. Но ведь именно в его многочисленнейших афоризмах, отточенных (нередко императивных) словесных формулах преодолевается беспорядочность обыденных событий, фиксируется переход от биографии к судьбе («Трудна не боль, однообразье боли», «Спору нет, память мучает, но и она Умирает — и к этому можно привыкнуть» и т. д. и т. п.).
Герой Гандлевского — беспутный бродяга, сторож-маргинал, рассеянный дачник — наделен поэтическим даром. Однако имя этому дару — не вдохновение, не причастность к высотам духа, а простая способность к рассказыванию. Речь течет словно бы сама по себе: «Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью». Единственное отличие поэтической речи от вязнущей в мелочах болтовни — способность если не гармонизировать, то попросту объяснить и упорядочить жизнь. Именно в стихах, в насыщенном отточенными афоризмами рассказывании «Тарабарщина варварской жизни моей Обрела простоту регулярного парка».
Бесчисленные реминисценции в стихах Гандлевского имеют к «центонной поэзии» весьма отдаленное отношение. Цитата из классического стихотворения не переводит жизнь целиком в плоскость «интертекста», где возможны любые словесные игрища. Смысл однажды описанного в стихах события бережно сохраняется вопреки кажущемуся стилистическому разнобою:
Как видишь, нет примет особых:
Аптека, очередь, фонарь
Под глазом бабы. Всюду гарь.
Рабочие в пунцовых робах
Дорогу много лет подряд
Мостят, ломают, матерят.
Все ясно: живи еще хоть четверть века, безысходность жизни на улице «Орджоникидзержинского» никуда не денется, поистине «Все будет так, исхода нет» (стихотворение, замечу, датировано 1980 годом). Блоковская ситуация снижена и обытовлена, однако осталась сама собою. Классическая цитата у Гандлевского сохраняет свой исконный смысл даже в самой парадоксальной осовремененной редакции («Когда волнуется желтеющее пиво» или «Алкоголизм, хоть имя дико...»).
Вспомним: джойсовский дублинец Леопольд Блум не перестает быть легендарным Одиссеем, несмотря на всю свою заурядность и пошлость. Золотой век позади, однако мифологический ключ к вечности присутствует и в веке Железном. Художник обязан разглядеть «сквозь» ничтожные дела современников их вечный прообраз — великие деяния богов и героев. Только в этом случае можно надеяться, что стершиеся от многократного употребления слова («отечество, предание, геройство»!) обретут свой истинный смысл. Разумеется, Гандлевский избегает изощренной символики. Миф о вечном возвращении от биографии к судьбе остается за кадром, просто страдающий без курева дачник вдруг думает: «Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять...»
Спору нет, Гандлевский чрезвычайно чуток к новейшим поэтическим формам. И все же, отказавшись поначалу от многих неколебимых устоев классической русской лирики, поэт окольным путем возвращается к истокам традиции, отстаивает «Законы жанра, поприще мое». Поэзия — осмысление жизни, даже в пограничной ситуации Железного века, когда, по Георгию Иванову, стихотворец бессилен «Соединить в создании одном Прекрасного разрозненные части».
Рецензировать поэтические сборники нынче не модно. Удивляться тут нечему: нелегко ориентироваться в ворохе графоманской рифмованной продукции, да и в калейдоскопе разнообразнейших школ и группировок тоже. «Тихие» поэты не слышат «громких», «метаметафористы» знать не желают «концептуалистов», и наоборот. «Праздник» Сергея Гандлевского — редкий пример книги, задуманной и написанной «поверх барьеров». Здесь поистине сошлось многое: внимание к классике и нервные ритмы конца столетия, «прекрасная ясность» слога и изысканная непростота смысла. Гора с горою сходятся: в стихах Гандлевского на равных правах присутствуют сформулированные в начале рецензии тезис и антитезис. Впрочем, для меня, конечно, важнее второе.
|
|
