– Литературовед Лазарь Флейшман в предисловии к трехтомнику пишет, что читать эту книгу будет нелегко, имея в виду и большой объем, и многообразие тем и стилей в письмах Синявского...
– Позвольте сразу встречный вопрос: а Библию легко читать? Вот вы читаете Библию, потом на два месяца ее откладываете и после этого читаете ее совершенно с другого места... Так и с книгой «127 писем о любви». Она писалась шесть лет. Кто сказал, что ее надо прочесть за неделю? Нет: вы ее откроете на одной странице, ваша жена (допустим) – на другой... А какие-то места вы будете неизбежно пропускать. Именно так, думаю, эту книгу и будут читать. И скорее всего очень немногие люди прочтут ее целиком. И неважно. Эта книга ни в коем случае не рассчитана на последовательное чтение. И хотя в ней есть элементы «Графа Монте-Кристо», но все-таки Синявский – не Дюма.
А Библию я, конечно, привела в пример от врожденной наглости, но на это сравнение меня навела одна фраза редактора трехтомника Владимира Кочетова. На презентации, как вы помните, он сказал, что это – книга Бытия.
– Расскажите о судьбе этих писем, о том, как возник замысел спустя много лет их издать.
– Когда Синявский вернулся из лагеря, он взял эти письма и вынул из них книжку «Голос из хора». И после этого больше тридцати лет письма никто не открывал. И вот недавно я в них заглянула – буквально за одной-единственной справкой. И стала их читать подряд и поняла, что это больше чем просто письма, это – проза. А тут еще приехала из Лондона моя приятельница, Наталья Рубинштейн с Би-би-си. Она увидела у меня на рабочем столе папки с письмами и первая заверещала: «Это надо издавать, это надо издавать!». Так родилась эта идея. Я и сама поняла, что если я не издам эти письма, то массу сюжетов из них мне придется пересказывать в моих мемуарах «Абрам да Марья». А зачем? Ведь это гораздо интереснее в оригинале, в документах. Когда будет дописана и выйдет книга «Абрам да Марья», она станет своего рода четвертым – комментирующим томом. Это будет книга подробностей...
Сначала я хотела опустить при публикации писем те фрагменты, которые вошли в давно известные книги Синявского – «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным» и другие. Но издатели настояли на полной публикации. Я сделала лишь совсем небольшие сокращения.
– И в лагерные годы, и в последнее время вокруг Синявского возникало множество легенд. Одна из самых распространенных – что он сел в лагерь якобы по заданию КГБ (для создания себе впоследствии определенной репутации на Западе), поэтому и содержался там чуть ли не в «курортных» условиях. И даже Солженицын вроде бы поддерживает эту версию...
– Это всё выдумки Александра Исаевича, о чем у меня есть доказательства. Как раз эти вот письма показывают, как всё было на самом деле. Это документы, от них никуда не денешься; оригиналы хранятся у меня, а нотариально заверенные фотокопии – в Стэнфордском архиве. На уголовном деле Синявского была пометка: «Использовать только на тяжелых работах». Он пользовался абсолютным уважением солагерников. Кстати, Леонид Бородин, вроде бы наш идеологический противник, в своих мемуарах пишет о Синявском в лагере, и там ни о каких «курортных» условиях нет ни слова! Если бы Синявский был на легкой работе, представьте, что бы с ним сделали его литературные недруги! Да и, простите, еще не все его солагерники перемерли... Так что свидетельств хватает. А все эти легенды можно рассказывать только малограмотным мальчикам и девочкам...
– Правда ли, что книга помирила вас с некоторыми людьми, с которыми вы долгие годы были в ссоре?
– Да, эта работа примирила меня с целым рядом людей – ведь и у меня характер ай-яй-яй какой... Мне не хотелось бы называть имена. Но один случай расскажу. Был у нас с Синявским добрый друг, писатель (недавно, кстати, выпустил новую, очень хорошую книжку). Когда Синявского посадили, он очень помогал и мне, и маленькому Егорке... А потом, в начале 90-х, когда в прессе начались нападки на Синявского, он не написал ни слова в нашу поддержку. Мы обиделись и на долгие годы разошлись. И только когда я начала работать с письмами, я увидела, как часто встречается там его имя, и почувствовала, что обида из меня выходит. Ее уже нету.
Стало всплывать то добро, которое было. Ведь вокруг дела Синявского – Даниэля было помимо прочего еще очень много добра. Многие люди тогда повернулись какими-то очень добрыми сторонами. Я бы просто не выжила, если бы масса людей не пришла ко мне на помощь. И этот писатель был один из них... И когда я почувствовала, что обида на него ушла, я позвонила ему и сказала что я их люблю – его и жену. В этот свой приезд в Москву я пришла к нему в гости, поздравила его (у него был день рождения) и подарила ему этот трехтомник.
– У этих писем есть один «незримый герой» (и, кстати, первый их читатель) – Комитет госбезопасности...
– Единственное, за что я себя уважаю – это за то, что я за всю жизнь (а жизнь была бурная и пестрая) только про двух людей сказала, что они – агенты КГБ. Про одного – совершенно точно это зная, а про второго – имея очень большое подозрение. Некоторые ведь становились агентами не из подлости, а по дурости. Я как-то сказала в одной литературной компании: да что вы, как стадо баранов, только и слышишь от вас – кагэбе-е-е, кагэбе-е-е, кагэбе-е-е!.. Помню, как-то Ефим Эткинд (дело было во Франции) сказал мне, что Владимир Максимов, в те времена наш лютый враг, редактор «Континента», – агент КГБ или как минимум агент влияния. Я слушала-слушала, а потом говорю: Ефим Григорьевич! Максимов – не агент КГБ, Максимов – просто сволочь, а это совершенно другая профессия... Что мы на бедную организацию сваливаем наши личные грехи? Настоящие агенты не видны – иначе какие ж они агенты?
– «Гвоздем» недавней презентации книги (и, кажется, полной для всех неожиданностью) стало выступление генерала КГБ Иванова, когда-то, еще лейтенантом, производившего в вашей квартире обыск. Вы с ним тоже возобновили общение во время работы над книгой?
– Ну не-е-ет! Генерала Иванова, этакую цацу, я никогда не выпускала из поля зрения... Видите ли, в чем дело: я никого не могу обманывать, потому что я никогда не помню, что я кому говорила. Меня бабушка в детстве называла «иезуитом», хотя я тогда еще не знала, что это такое. Так вот, в моей «иезуитской» манере – держать своих врагов в поле зрения. Я люблю своих врагов, они мне интересны. Я люблю их дразнить. Поэтому для меня было очень важно позвать на презентацию своей книги человека, который когда-то пришел в мой дом с обыском. Я в тот момент еще не знала, что Синявский арестован: его арестовали на улице. Вдруг – звонки в дверь (у нас коммунальная квартира), входит компания, все, разумеется, в штатском. Среди них – этот самый Евгений Федорович Иванов, еще сравнительно молодой... Его подпись стоит на протоколе обыска. Буду печатать «Абрама да Марью» – обязательно воспроизведу этот протокол факсимильно. А как же? Страна должна знать своих героев.
Вы заметили, как он на презентации уходил от прямых оценок? Это очень интересно. Он говорил что-то вроде: «время было такое», «такое было законодательство». Всё правильно, только в книжках Синявского – Абрама Терца ведь не было антисоветской пропаганды, за которую его осудили. Синявский говорил на суде: «Я просто другой, вот вы – такие, а я другой».
– Кажется, он не любил, когда его называли диссидентом?
– Не любил. Он говорил, что у него с советской властью не политические, а чисто стилистические разногласия: стиль жизни, стиль мышления, стиль отношения к тем или иным проблемам. Синявский был абсолютно другой. Поэтому он всегда был врагом народа. До ареста и во время заключения его прорабатывали в СССР за его статьи, за его книги. Потом мы приехали в эмиграцию, которую Синявский поначалу идеализировал и романтизировал: Серебряный век, «первая волна», ну и так далее. Так вот, мы вывезли с собой много пленок с песнями Высоцкого (он в конце 50-х был у Синявского в Школе-студии МХАТа любимым студентом, часто пел у нас дома дворовые песни: своих в то время еще не писал). И вот к нам в Париже пришел в гости кто-то из «первой волны», мы поставили им Высоцкого, они слушали, слушали, а потом один из этих «легендарных» сказал: «Нет, Шаляпин все-таки пел лучше. Во первых, он не хрипел, а во-вторых, не кричал». И нам всё стало ясно... Ну а потом вышла статья Синявского в «Континенте», со словами «Россия-мать, Россия-сука, ты еще ответишь за выращенное тобою и выброшенное на помойку дитя!» – это про эмиграцию. И никто не услышал в этих словах боли. И Исаич не услышал – он же читать не умеет. Все закричали: «Он Россию сукой обозвал!», совершенно не понимая, что это такая стилистика, это прокламируемая Синявским работа на снижениях. Опять стилистические разногласия... Так он стал врагом народа в очередной раз.
Потом кончилась эмиграция, началась перестройка, и Синявский снова был объявлен врагом народа. Он по поводу расстрела Белого дома говорил, что стрелять по людям нельзя. Из-за этого мы переспорились со многими друзьями.
– На презентации вы говорили, что в вашей мемуарной книге «Абрам да Марья» будет раздел под названием «Выбранные места из переписки с врагами». Что туда войдет?
– По-моему, название раздела говорит само за себя. Я всем напишу по письму. Даже самым своим злейшим врагам. Я напишу им, что я про них думаю и что я про них собираюсь писать в книге. И все, что они мне ответят (если, конечно, захотят ответить), войдет в этот раздел. Понимаете, я стараюсь быть справедливой...
Вы играете в шахматы? Нет? А я играю, и довольно хорошо. Когда-то я каждый день играла в шахматы со своими студентами, в электричке, по дороге в Абрамцево и обратно (я там преподавала в художественном училище). И чаще всего я их обыгрывала. А потом я увидела, что все эти кагэбэшные ситуации – чистой воды шахматные партии, которые, простите, я выиграла. Ведь Синявский не был помилован, он был освобожден досрочно. Помилование предполагает раскаяние, а Синявский вышел нераскаянным. Досрочно – нераскаянным. Это был чистый выигрыш очень интересной шахматной партии (что бы там ни говорил генерал Иванов о том, что КГБ якобы помогал нам – например с выездом за границу). Отчасти это есть в комментариях к третьему тому, а подробности будут в «Абраме да Марье».
|
