|
Тихий классик
Григорий Кружков. Новые стихи. — М.: Воймега, 2008.
|
Евгений Абдуллаев
«Дружба Народов»
2009, № 7
|
|
|
Недавно в моей библиотеке появилась книжка со странной дарственной надписью: «От автора с глубоким почтеньем»...
Словно позапрошлым веком повеяло, а если прошлым — то самым его началом, самым его туманным рассветом, с котелками, журфиксами и — «кланяйтесь вашему батюшке»... Словно подписал ее Анненский, Ходасевич — классик, иными словами.
Так оно и было — книгу, чуть морщась от шума (вокруг кипела книжная ярмарка), подписывал — классик.
Секунда, ты еще не перешла ручей...
Остановись, замри в сиянии полудня —
В ромашковом венке, в короне из лучей...
Чем дальше от тебя, тем глуше и безлюдней.
Григорий Кружков пишет светлыми, скульптурными фразами. Образы скульптуры, лепки — фамильная черта поэтов-классиков — наполняют книгу.
Вот он пишет о парковой статуе:
...Глядите,
как счастлива она, — хоть острый взгляд
заметить может напряженье пальцев,
подрагиванье века и в лопатках
желанье почесаться о кору
растущей рядом кособокой липы, —
но это только мнительность и нервы
прохожего, идущего своей
сомнительной дорогой, а она
уже пришла —
Впрочем, и люди у Кружкова — тоже вытесаны, вылеплены.
Ты из глины, мой хрупкий подросток,
Голубой, неуступчивый взор;
Чуть заметных гончарных бороздок
На тебе различаю узор.
<...>
Потому что взята ты из праха
Для земного — врасплеск — бытия,
А меня изготовила пряха,
Бледный лодзинский ткач и швея.
Лирического героя не обязательно ваять из мрамора или лепить из глины; на худой конец, его можно просто скатать из снега:
Снег заменяет горожанам горы,
покинутым влюбленным — поцелуи,
неверующим — церковь. В декабре,
покинутые светом, мы живем
замерзшими личинками сиянья.
<...>
Слепи себе другого человека
и, прутик в руки дав, оставь стоять
перед подъездом — чтобы о тебе
он, как о существе другой природы,
всю ночь, всю ночь томился и горел.
Ясность и простота. Открытость для чтения в любом читающем возрасте — от подросткового до старческого. Последнее — способность сопровождать жизнь, по-разному прочитываясь в разные ее этапы — также одна из примет классики.
Сразу оговорюсь: понятие «классик» использую здесь не в оценочном смысле — но именно как принадлежность классике, той важной традиции, которая продолжает давать поэзии свет и глубокое, ровное дыханье. Впрочем, из этого племени «классиков» нередко и выходят настоящие — уже в абсолютном смысле этого слова — классики: Ахматова, Мандельштам, Заболоцкий... Последний, кажется, особенно близок Кружкову:
Среди деревьев тоже нет согласья
Во взглядах на бытийственность природы.
Редкая способность — не прятать «влияния», но честно вывешивать их, как часть собственно фамильной геральдики (к чему призывал другой классик, Бродский: «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает»).
Вот слышится хрипловатый тенор Тарковского:
Я столько умирал и снова воскресал —
И под ударами таинственных кресал,
Перегоревший трут, я одевался снова
В эльфийский плащ огня, в халат мастерового.
Или — в описании метели — стих окликается Пастернаком:
То, словно царская персона,
Перекрывала вдруг шоссе,
В возке старинного фасона
Гоня по встречной полосе.
А то — в «Рождестве в городе» — глянет вдруг римско-иудейский профиль того же Бродского. Глянет — и подмигнет...
проплывает ведьмочка мертвая в тихой лодке
по проспекту Калинина мимо свечей фонарных
Правда, кажется, что эта родословная геральдика несколько избыточна — как избыточны и античные лики и сюжеты: Андромахи, Гекторы, Диоскуры, Пегасы и Ювеналы... Эта лепка порой слишком утяжеляет ясность линий, световое пространство стиха.
Вообще, классичность кружковской поэзии сильнее чувствуется не в метафизических, а в почти бытовых, «домашних» сюжетах. В «тихой» классике.
Если бы даже никто никого не ждал,
Все равно мечтаю, чтобы бдительная паспортистка
(Что-то в уме перемножив) грохнула штамп,
А там — сумка, такси, и до дома близко.
И ты помчишься по улицам, по которым водили слона,
Но окончательно сердце отпустит, когда лишь
Дверь откроется и кто-то скажет слова,
Которых, сколько ни думай заранее, не угадаешь.
Лишний здесь, конечно, только слон, оказавшийся — пусть даже в виде случайной реминисценции — в этом хрустальном тексте, как в посудной лавке. И дело здесь, опять же, не в литературных аллюзиях — например, другое стихотворение (мое самое любимое в сборнике) словно вырастает из «сора» популярной строки («Плачет девочка в автомате»), однако затем, прямо на глазах, происходит метаморфоза...
О девочка в метро с потекшей тушью,
ты, к двери отвернувшаяся тут же, —
не плачь, твоя мечта осуществится
о чистом, добром и прекрасном принце.
Лишь запасись терпением верблюжьим,
помайся с черствым и бездарным мужем,
с крикливой дочкой и тяжелым зятем,
стань ведьмою, привыкшею к проклятьям.
И вот, когда и тень надежды минет
и лик старухи глянет из колодца,
тогда-то невозможное — начнется:
он подойдет к тебе с охапкой желтых
кленовых листьев и тебе протянет
сокровище свое — и засмеется;
и черный лед в твоей душе растает,
и этого сам дьявол не отнимет.
В этом стихотворении («Внук») почти сонетная форма и циклическая композиция (обещание «принца» вначале сбывается в конце) накладываются на сниженный «быт», фольклорность, почти сказочность... «Ведьма» оказывается «принцессой», желтые листья — символ увяданья — становятся «сокровищем», способным растопить черный лед в душе (аналог зеркального осколка из известной сказки). А все это подкреплено поразительной психологической точностью и впечатляющей, почти чеховской, экономностью выразительных средств. И — мягкий, мудрый юмор, пронизывающий все стихотворение.
Вообще, юмор в стихах — возможно, самое тяжелое испытание поэтического вкуса. Стихи Кружкова это испытание выдерживают.
Не люблю я природу, родную природу,
Мне не нравится лебедь, ныряющий в воду
С очевидною целью набития зоба;
Если лебедь с подругой — не нравятся оба.
Или:
Привет вам, новые ворота!
Люблю порой на вас смотреть,
Люблю порой и с разворота
На вас башкою налететь.
А порой — юмор вдруг окликается элегической печалью. И тогда в этой печали, как в вечернем городе, гуляет то ли лирический герой, то ли сам поэт — в сумерках не различить...
Этот человек гуляет один вечерами.
Сколько лет ему, сколько зим, неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно свечку, —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.
|
|
