Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Явление сна
(О стихах Инны Лиснянской)

10.04.2008
Арион
2008, №1
...Немного у жизни лукавой,
И всё - у ночной тишины.
Анна Ахматова




        Двадцать лет тому назад один русский поэт, находясь на родной земле, написал чудесное стихотворение о жизни, судьбе и своем писательстве.
        В тот же год другой русский стихотворец за свое писательство, volens nolens скрепленное судьбою и жизнью, получил премию Нобеля. В финале своей торжественной речи он напомнил о трех методах познания — аналитическом, интуитивном и откровении, заметив, что именно сочинитель стихов, и никто другой, пользуется всеми тремя сразу. Он сказал, что стихи в конце концов пишутся потому, что — цитирую — «...стихосложение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения». И снова — об испытавшем это ускорение, о жаждущем повторения опыта. О пожизненной зависимости от этого процесса.
        О поэте то есть.
        В издательскую аннотацию книги Инны Лиснянской «Сны старой Евы» 1 вынесены слова Иосифа Бродского о ее поэзии, хорошо известные постоянным читателям книг Инны Львовны. Слова образца 1983 года. Тут говорится о единственном («...и слава Богу») «ахматовском» эхе в ее стихах, о том, что она — «совершенно замечательный лирик». Правда, слова о (точнейшим образом) претворенной стихами теме смерти — в этой аннотации — опущены. Выпущено и еще одно весьма ценное замечание.
        Замечание о том, что это стихи «чрезвычайной интенсивности».
        Дело тут не в густом разнообразии тем и сюжетов, хотя и они очень важны, — ведь за стихами Лиснянской всегда стоит, пусть и очень преображенная, но — реальность. Живая природа, живая история, живые люди.
        Дело тут, по-моему, в том, что «реальностей» — две, у нее так почти всегда, в каждой книге. Ту, вторую, она нередко и называет «сном», и на пространстве стиха бесконечно окунает в нее, испытывает ею — реальность первую, видимую.
        То есть — осязаемую часть жизни (вспомним хотя бы поэму «Ступени»).
        Но делает она это чаще всего на столь малом пространстве и с такой невероятной — в лучших своих проявлениях — скоростью, что остается только руками развести: как же это вышло? Но — уже вышло, причем вышло естественно, искусно и парадоксально. И это случается вроде бы само собой, пролетает внезапным метеором, оставляя осязаемый след кем-то неожиданно сыгранного (и еще недозвучавшего) ноктюрна или этюда. Иногда это происходит даже быстрее, чем вы читаете стихотворение. Вот, скажем, из первой части «Снов», так «нединамично» названной «На крылечке»:

        ...Я сама оговорила
        Жизнь мою — не так все было, как в моих стихах.
        Шрам опалы... след погони...
        Лижет ветер мне ладони, путаясь в ногах.

        Было всяко. Будет всяко.
        И сама я, как собака, стерегу покой.
        Он и впрямь нам только снится.
        Держит правду небылица за своей щекой.

        Итак, двадцать лет тому назад, как и было сказано в самом начале наших заметок, Инна Лиснянская написала стихотворение (в ее книгах этот текст публиковался в разных циклах-разделах, то — в «Разомкнутом круге», то — в «Лампаде», то в — «Воздушном пласте»), — в котором... как будто бы «ничего такого не происходит».
        Ну, кроме того, наверное, что вот-вот настанет зима, что, возможно, к дачному жилью прибьется кошка (конечно же, мемфисская, из другого тысячелетия), и надо бы ее оттуда впустить, надо бы с нею поделиться едою, тем, что нам Бог послал...
        То есть вроде бы ничего особенного.
        И начиналось оно так:

        Случайная, как соловьиный помет,
        Оброненная на подоконник,
        Жизнь вышла из книги и в книгу уйдет.
        Всего вероятнее — в сонник.

        Лиснянская очень редко дает интервью, вообще — не умеет и не любит быть «на публике». Но вот, минувшей осенью, для радиопередачи, я решил спросить ее о публичности, о чтении стихов с эстрады, «на зал», и нежданно услышал, кажется, о главном. Прослушать аудиозапись, конечно, было бы вернее (живой разговор-то!), но все ж попробую передать фрагмент той беседы:
        «Я просто стесняюсь читать на публике. У меня еще в 1966-м было написано в одном стихотворении: «Кто выдумал такой стриптиз — читать стихи с эстрады?» Потому что это близко к оголению души. Кроме того, ведь существуют же разные поэты... Есть такие, в чьих стихах сильна эпическая жилка, поэты длинного стихотворения. Они лучше воспринимаются на слух и более понятны, такое не стыдно читать вслух. А когда — лирика, когда просто — свое... Я не знаю... Впрочем, это только кажется, что пишешь про себя, потому что ты влезаешь в многие образы, скажем, в образы библейских женщин, и уже как будто от их имени пишешь.
        И когда я о себе пишу — я не совсем о себе пишу. Я вбираю в себя многих, разных людей. Но никому же этого не объяснишь...»
        Постоянно читая стихи Инны Лиснянской с начала восьмидесятых годов прошлого века, я так и не вошел — мысленно — в круг тех знатоков, кто считает, что наиболее оригинально, мощно и непререкаемо голос ее зазвучал после любовной лирики в книге «В пригороде Содома» (цикл «Гимн»). Меня всегда удивлял и «зажигал» ее лирический стих, ее одинокий, как она его именовала, дар, хотя мы знаем, что время и опыт вымывает у мастера одно и достраивает, долепливает другое.
        Впрочем, в той радиобеседе она сама мне многое спокойно и подтвердила и объяснила: за последние годы весьма разнообразилась ритмическая палитра (обогатилась музыка), а в данном случае к ней еще и пришло необычное решение любовной темы: «Обычно все любовные стихи пишутся уже после того, как любовь кончилась, — о разлуке. В этом смысле моя тема, наверное, была новой, хотя об этом говорить неловко. Я впервые писала счастливые стихи о любви. Согласитесь, что о любви счастливых стихов довольно мало — даже вне зависимости от возраста...»

        В «Снах старой Евы» — жизнь поэта провернулась еще на один круг. Круг, в котором, как всегда, следует жить, уповая на Божью милость. Жить, благодарно вслушиваясь в новую, прибывающую — по счастью — музыку. Жить, обдуманно распоряжаясь своим, как она его приблизительно назвала в нашем разговоре, «импровизационным» даром. Кстати, не он ли так наглядно являет себя в одноименном стихотворении из «Снов старой Евы» — описывающем, казалось бы, простое кружение над землею обычного пластикового пакета:

        ...Вещь, цвета листьев и стекла
        Бутылок колотых,
        Нам демонстрирует тела
        На грани голода

        По эросу, по пустоте,
        По плотской взлетности...
        Но привожу я все не те,
        Не те подробности.

        И воздух, может быть, не тот,
        Не та вибрация,
        Лишь вещь танцует, и идет
        Импровизация.

        Выписав эти воздушные строфы, я неожиданно вспомнил, что зачин и весь строй этой «Импровизации» естественно и даже как-то приветливо корреспондируется с размышлениями Бродского о ремесле поэта в цитированной выше лекции. «Ничто не убеждает художника более в случайности средств, которыми он пользуется для достижения той или иной — пусть даже и постоянной — цели, нежели самый творческий процесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы — не более благородны».
        Однажды Инна Львовна поделилась со мной одним своим удивлением: она считала Ивана Бунина (поэта, которого так ценил Семен Липкин) стихотворцем вполне «рационалистическим», умеющим, так сказать, «видеть» все стихотворение целиком, еще до его написания. И вдруг прочитала где-то признание Ивана Алексеевича о том, что, обнаружив первую строку, — он часто совсем и не знает, что будет с ней дальше.
        «...Вот так и у меня. Зазвучала внутри какая-то музыка, я даже могу с ней уснуть. Или — одна строчка. Утром встаю, иду за компьютер и — пишу стихотворение».
        И помолчав, довольно строго добавила: «И вовсе не значит, что все это хорошо«.
        По поводу этой почти суеверной, как может показаться, оговорки, я могу сообразить лишь одно: проявление лирического дара, приход вдохновения — как и всякое чудо — не может иметь при себе категорию качества. Никто толком и не знает, что все это значит.
        «Она совершенно замечательный лирик». И весь, понимаешь, сказ.
        Впрочем, в слово «совершенно», открывая новую книгу Инны Лиснянской, можно попробовать вглядеться пристальнее.
        Книга начинается чеканным, пропетым в одну мелодию, молитвенным восьмистишием с чередованием правильных и неправильных рифм, причем внутри этого чередования сокрыта своя, словно матрешка в матрешке, музыкальная, «неправильная» рифмовка:

        Я сухим огнем горю
        Всем вослед,
        Как под стать календарю
        Карий сад.
        Засыпая, говорю:
        Свят, свят, свят!
        Просыпаясь, говорю:
        Свет, свет, свет!

        А закрываются «Сны» маленькой в объеме (и грандиозной в энергетической протяженности), четырнадцатичастной поэмой-симфонией «На четыре стороны света», записанной в течение одной недели и выполненной в виде сложного венка «заплачек», часто начинающихся с почти сомнамбулического «ой». Эти заговоры-заплачки расширяют лирическое полотно поэмы на все наше российское пространство со всею его историей (от голосящей княжны из «Слова о полку» до современных террористов-смертников), и — разносятся дальше, дальше, до Стены плача, до иноземного города, где обретается дочь поэта, и, снова, снова, очертив круг, — до вырубаемых сосен Подмосковья, до... до... до... До всех сторон света.
        Здесь «чрезвычайная интенсивность» стихотворного таланта И.Л. доведена до такой степени плотности, до такой природной стилистики, что, видит Бог, к близким родственникам этих заплачек я мог бы с удивлением причислить и гениальную блоковскую поэму 1918 года. Кстати, цитировать эти плачи никак не возможно, потому что организованы они как единая песня-вопль, и переводить дыхание удается тут лишь тринадцать раз, то возводя глаза гореґ, то устремляя взгляд внутрь, то — вглядываясь окрест себя до почти радищевского уязвления души.
        Три части «Снов», этот лирический роман — а новая книга Инны Лиснянской в моем читательском впечатлении осталась именно романом-сонником (даже возвращение к ней, на любую, наугад, страницу сродни желанию загадать) — это примечательная, как мне кажется, иллюстрация к одной победительной мысли. Речь идет о бесплодности каких бы то ни было разговоров о смерти искусства и затухании поэзии. На таких скоростях не умирают, но взлетают высоко вверх, да еще тащат за собой многие споры и печали своих соплеменников. Но сам-то поэт остается неподвижно сидеть в своем плетеном кресле на крыльце дома и думать об ушедших в землю корнях видимого рыхлого пня, о корнях, диктующих «разгадку жизни». Он размышляет о том, что именно они, корни, а не раскаты доносящегося грома ответят на все и за все:

        ...Тайна шумлива, разгадка ее тиха.
        Прошлое время — реченье корней незримых.
        С неба же падает облачная труха
        Истин неоспоримых.
        Я же — отродье Иова, мне нужней
        С Господом препираться, чтобы смириться.
        Из-под земли слышны мне отзвуки дней,
        Где я была истицей.

        Что происходит здесь с тайной, с истинами? Между прочим, мне думается, что о парадоксальности лирических высказываний этого поэта стоит кому-нибудь попробовать написать отдельную работу: тон может задать почти любое стихотворение.

        Многие стихи Инны Лиснянской — это, конечно же, сны, ставшие воплощенной реальностью, но это же и реальность, которая, волшебно преображаясь, сама себе благодарно и беспощадно снится. Двадцать лет назад нам говорили об «ахматовском эхе». Хорошо, в своей ретроспективе оно, наверное, и прослушивалось. В конце концов, написавшая «Подорожник» и «Реквием» — с тем, что мы называем снами, сиречь таинственно преображенной явью, обращалась тоже более чем внимательно и бережно.
        Только ведь мы говорим о поэтах. А сны снятся всем.
        Все издавна знают, что язык вступает в особые, куда более сложные отношения с поэтом, нежели это происходит, например, в устной беседе двух культурологов. При написании эссе или рецензии, сочинении текста научного доклада, захватывающей трибунной импровизации, проведении «мастер-класса» в каких-нибудь Липках и т.п. — работают вполне описываемые механизмы. А тут — тут ведь и сказать почти нечего. Волшба, чудеса, тайна. Ахматова, как мы помним, воспользовалась оборотом «наше священное ремесло».
        Отношения поэта с языком всегда виделись мне похожими на связь между одиночкой-старателем и речным потоком — вполне осязаемым и всегда непредсказуемым. Кстати, ведь и старателем становится не всякий: мне всегда казалось, что между везением и мастерством в древнем старательском деле нет такой уж прямой зависимости...
        Днем и ночью, испокон века, река эта несется сквозь мир: враждебный, дружественный, любовный, стареющий, умирающий и нарождающийся снова. Она впитывает его в себя, будучи свидетелем и соучастником всего на свете. Она еще и еще раз пройдет — своим отведенным ручейком — через руки старателя и оставит ему драгоценные крупицы.
        Книга Инны Лиснянской «Сны старой Евы» — уже давно в руках у тех благодарных читателей, кто знает, что поэзия — отнюдь не зарифмованные, пусть и броско, высказывания, не «упражнения в поэтической словесности», не интимные странички ритмизованного «дневника души». Она — там, где поверили давнему завету: «поэзия есть сон в святых мечтах земли».
        Между прочим, и то самое стихотворение двадцатилетней давности, которое стало ключом к моим нынешним читательским размышлениям, закреплялось неслучайною кодой:

        И крепко с прапамятью я подружусь,
        Но, может быть, неосторожно...
        Я вышла из сна, я и в сон возвращусь,
        Какой толковать невозможно.

        Толковать, наверное, невозможно. Однако нам можно и должно — присвоить сей сон себе. Сделать его счастливой частью собственного «золотого запаса».


[1] М.: ОГИ, 2007.
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service