«Я люблю переводить»
Интервью с Михаилом Ясновым

Интервью:
Григорий Стариковский
Стороны света
Вып. 4
Досье: Михаил Яснов
        Григорий Стариковский: Михаил, в одном из интервью Вы, если не ошибаюсь, сказали, что перевод стихов — «искусство потерь». Тут я должен взять на себя роль адвоката дьявола и спросить, не значит ли это, что перевод стихов — дело изначально проигрышное?
        Михаил Яснов: Формула, которой я охотно пользуюсь, — «перевод — это искусство потерь» — вошла в обиход, как говорят, с легкой руки Михаила Леонидовича Лозинского. Во всяком случае, я ее знаю со слов моих учителей в переводе — Эльги Львовны Линецкой и Ефима Григорьевича Эткинда. Если я правильно толкую, это означает вот что: переводчик должен точно понимать, чем и во имя чего он жертвует, берясь за перевод (как принято в сносках — «здесь и далее» — я буду иметь в виду перевод поэтический). Если я опять же правильно толкую, это означает, что задача безусловно выполнима при наличии определенных помыслов и действий: жертва необходима, ты приносишь ее сознательно, выбираешь наиболее приемлемый для тебя вариант и способы компенсации. Опять же, как меня учили, в идеале перевод должен стать явлением современной поэзии. Набивший оскомину пример — пастернаковский Верлен: на профессиональном уровне трудно вообразить более далекие от оригинала стихи — и более близкие, родственные ему. Пастернак — я отнюдь не уверен, что в данном случае сознательно, скорее всего, интуитивно — принес в жертву целый ряд значимых формальных факторов подлинника и создал несколько стихотворений высочайшей поэтической пробы, соответствующих оригиналу и ставших явлением русской лирики. История нашего отечественного перевода (от Василия Жуковского до Анатолия Гелескула) богата подобными примерами. Если мы читаем переведенное стихотворение как явление собственной поэтической культуры, то вряд ли разговор может идти о проигрыше, наоборот: как бы высоко ни стояла планка, победители найдутся. Хочу еще вспомнить один из парадоксальных, но понятных выводов Е.Г.Эткинда, утверждавшего, что, при возможной непереводимости каждой отдельной фразы, текст целиком в принципе доступен адекватному переводу.
        Г.С.: Кто вообще выигрывает от переведенных стихов — читатель, переводчик, или же переведенный поэт?
        М.Я.: Начнем с конца: переведенный поэт, конечно, выигрывает. Причем при любом раскладе. Если он переведен хорошо, поэт — см. выше — занимает подобающее место в иноязычной поэтической культуре. Если переведен средне, т.е. выполнен ознакомительный перевод, его, поэта, по крайней мере начинают знать. Если переведен плохо, это заставляет других переводчиков возместить упущенное. В любом случае, имя поэта оказывается известным его современникам или потомкам из другой языковой среды. Я не оцениваю ни самого поэта, ни необходимость переводить его — это отдельный вопрос. Выигрывает ли переводчик? Когда разговор заходит о сути поэтического творчества, я не вижу существенной разницы между переводчиком стихов и оригинальным поэтом: здесь пораженья и победы, действительно не отличимы друг от друга. Вынужден возвратиться к уже сказанному: переводчик выигрывает, когда создает явление современной ему поэтической культуры. Но оценка перевода (как и творчества поэта) может находиться вне компетенции современников. С читателем сложнее всего, особенно сегодня, когда мы поколение за поколением теряем любителя книги, умеющего и любящего читать. Ориентируясь на классический образ читателя, понимающего поэзию и следящего за бытованием поэтического текста как такового, можно сказать, что читатель тоже отнюдь не проигрывает, и даже если он встречается с переводами, которые его совершенно не устраивают, он раздражается, и его досада становится плодотворной, поскольку подвигает его на новые поиски и стремления к удовлетворению читательского голода. Это, как ни странно, относится в первую очередь к тем, кто знает язык переведенного автора и мог бы, кажется, просто прочитать его в оригинале: мои собственные наблюдения свидетельствуют в пользу того, что такие читатели больше всего сочувствуют и стихам, и делу поэтического перевода в целом.
        Г.С.: Оставляя в стороне цитатную войну о вреде и пользе занятий художественным переводом для поэта, хочу спросить: а помогает ли Вам, как поэту, переводческий труд? Если да, то как?
        М.Я.: Я люблю переводить. И хотя занятия переводом съедают львиную долю жизни, перевод, как татуировка, въелся под кожу, никуда от него не деться! Мне перевод всегда помогал ощущать себя человеком пишущим. Заставлял искать содумников, сопечальников и сострадателей в иноязычных литературах. Я перевожу, комментируя: это значит, очень сильно расширяются горизонты элементарных, а иногда и серьезных познаний. Благодаря переводу, я живу в окружении словарей, — для меня очень важны отношения между нормативной и ненормативной лексикой, литературным языком и просторечием, и вообще очень значим обнаженный механизм языка. Это крайне существенно в моих штудиях, связанных, в частности, с поэзией для детей. Занятия переводом позволяют время от времени ездить по свету и встречаться с разного рода умными и талантливыми людьми. А это, в свою очередь, и есть поэтические заготовки. Как дрова на зиму. Уже из всего этого понятно, что перевод мне помогает. Но — для себя — я немного бы уточнил: довольно часто, переводя, я не перевожу, а пишу, вроде бы, свое. Если на минутку отказаться от этических норм, я составил бы книгу своих стихов, состоящую из моих переводов. Но останавливаешься, естественно, на противоположном.
        Г.С.: Говорят, что перевод — это ремесло, а поэзия — искусство. Согласны ли вы с этим?
        М.Я.: Нет, конечно! Чтение сегодняшних поэтов, русских, европейских, американских, дает повод говорить о том, что поэзия в наши дни стала, в основе своей, именно ремеслом, существующим уж точно вне божества, а по больше части и без вдохновения. Зато выжившая, как ни странно, горстка мастеров поэтического перевода поддерживает огонь, мерцающий в сосуде, то есть, с экивоком в сторону Заболоцкого, — красоту. На самом деле, настоящие стихи и переводы пишут единицы (про переводы нужно, наверное, тоже говорить — пишут), и в этой избранности — суть искусства.
        Г.С.: По каким критериям Вы оцениваете переведенное стихотворение?
        М.Я.: Я стараюсь избегать двойных стандартов (хотя надо бы избегать и заштампованных определений, но здесь оно уместно). Когда я был совсем юным, мои поэтические учителя советовали узнавать, хороши стихи или нет, «мои» они или не «мои», самым простым способом: доверяться своему организму. «Если, — говорили они, — ты читаешь стихи, а у тебя по спине бегут мурашки, значит, это твое, про тебя, это — поэзия». Так у меня этот физиологический критерий и остался, и в равной степени он применим и к стихам, и к поэтическим переводам. Другое дело — студийная, учебная, лабораторная работа: я уже продолжительное время руковожу студией перевода при Французском институте в Петербурге, и здесь критерии оценки отрабатываются на целом ряде факторов и деталей, подчеркивающих «технологию» работы переводчика. А все равно в конце должно остаться одно: мурашки.
        Г.С.: Что подвигает современных переводчиков заново переводить великих, по многу раз переведенных поэтов (скажем, Шекспира, Киплинга, Бодлера)? Это что, моровое поветрие или культурное явление?
        М.Я.: Мы как-то разговаривали с выдающимся переводчиком русской литературы на французский язык Андре Марковичем и пришли к выводу, что самым идеальным для культуры была бы возможность каждого поколения переводить заново всю мировую литературу. Ясно, что это невозможно, но время от времени созревают обстоятельства, которые все-таки заставляют переводчиков обращаться к тем или иным великим творениям прошлого и осмысливать их — не скажу: по-новому, но, по крайней мере, — по-своему. В каждом последующем поколении подспудно возрастает недовольство прежними интерпретациями классики: меняется язык, проясняются исторические реалии, а главное — великие образцы литературного прошлого всегда злободневны. Приспособить их к злобе дня, высказать с их помощью наболевшее сегодня — святое дело. Но есть одна загвоздка: в конгениальности. Сколько бы разумных каменьев ни летело в сторону Маршака или Пастернака, никто из современных стихотворцев еще не смог так поэтически сформулировать сегодняшнего Шекспира, как они. И подобным примерам несть числа. Но вообще-то сам факт того, что классика все чаще переводится заново, причем этот процесс достаточно лавинообразный и захватывает многие культуры, возможно, свидетельствует о том, что мы как цивилизация движемся к новой эстетике, которую определяет нынешнее положение дел. Пользуясь уже классическим определением, я бы назвал это состояние умов таким образом: в ожидании варваров.
        Г.С.: Вопрос школярский — а как выучиться на переводчика? Допустим, некий юноша из провинциального городка постиг азы, скажем, французского языка и решил стать переводчиком. Куда ему податься со своими переводами? Существуют ли всероссийские переводческие семинары?
        М.Я.: Существуют разного рода и толка семинары. Не знаю, как в других городах, но в Москве и Питере — есть. Есть замечательный интернетовский семинар Евгения Витковского. Есть англоязычные семинары Марины Бородицкой и Григория Кружкова. Про нашу питерскую студию я уже упоминал. В кругу регулярно проводящихся конференций молодых писателей (в частности, тех, которые устраивает Фонд Сергея Филатова) работает и семинар переводчиков, как раз рассчитанный на провинциалов. Но вообще дело сложное. Поскольку у нас все шире распространяется мнение, что для того, чтобы стать переводчиком, достаточно более-менее хорошо усвоить иностранный язык. Это не так. Я, в частности, все время настаиваю на приоритете родного языка, на поэтических способностях. А главное — на любви, переходящей в фанатизм. Тогда дорожки как-то сами собой протаптываются.
        Г.С.: В составленной Вами книге «Проклятые поэты» — переводы Кудинова уживаются с совершенно противоположными — по тембру, поэтике — переводами Кассировой. Как читателю проторить тропу к подлинному Тристану Корбьеру через перевод?
        М.Я.: Вот это очень трудный вопрос. В какой-то степени я на него уже ответил. Пример с Корбьером — показательный. Переводы Кудинова — ознакомительные. Переводы Кассировой — блестящая интерпретация собственных поэтических пристрастий. Елена Кассирова, по словам Е. Витковского, перевела чуть ли не всего Корбьера: конечно, надо было бы издать эту книгу, чтобы у нас рядом с книгой Кудинова из Корбьера была и книга Кассировой. Подлинный Корбьер — игровой, изломанный, желчный, подначивающий, издевающийся над самим собой так, как, пожалуй, никто из его современников, не пренебрегающий хлестким арготизмом, — этот Корбьер, конечно, ближе к тому, как его видит и слышит Кассирова. Но она, по-моему, излишне педалирует, слишком перетягивает на себя это лоскутное одеяло корбьеровских откровений. С другой стороны, Кудинов бывает довольно точен в переводе реалий и сохранении тропов оригинала. Поскольку в «Проклятых поэтах» немало и моих переводов из Корбьера, легче всего было бы сказать — вот на них и ориентируйтесь. Но не скажу, над переводами из Корбьера надо еще работать. Может быть, наиболее получившийся у меня и близкий к духу подлинника Корбьер — его «Эпитафия». Всех сострадающих могу отослать к этому переводу.
        Г.С.: Сейчас из печати выходит множество переводов. Переводят взахлеб, при этом — абсолютно все. Опять во мне заговорил адвокат дьявола.... А Вам не страшно потеряться в сумрачном лесу непрофессиональной галиматьи, отбивающей у любопытствующих всякую охоту брать в руки переводную книгу?
        М.Я.: Оценку происходящему Вы уже дали. Так оно и есть, — правда, это все относится, скорее, к прозе. Среди изданий стихов тоже предостаточно «непрофессиональной галиматьи», но стихов мало, издают, в основном, классику, переводы так или иначе уже существующие, вошедшие в обиход. Тем выше значение новых переводов. И тем они уязвимее. Переводы — ранимы, они, бедняги, в этом сумрачном лесу навидались всякого. Но — выживают. Сегодня для хороших поэтических переводов — при практически отсутствующей критике перевода — есть только один путь самоутверждения: они должны печататься как можно чаще. Чтобы тоже войти в сознание читателей. Поэтому бояться не стоит, а стоит прорываться сквозь эти заросли, вспоминая школьные науки, — где какая звезда светит и с какой стороны на деревьях растет мох. Не заблудимся!
        Г.С.: Если бы написали воззвание к совести переводчика стихов? Чего бы ему следовало стыдиться в первую очередь? А во вторую?
        М.Я.: Переводчик, на мой взгляд, должен стыдиться:
                1. Незнания родного языка.
                2. Неумения читать оригинал.
                3. Неуважения к опыту предыдущих переводчиков.
                4. Невнимания к читателю.
                5. Нетребовательности к себе самому.
        И на фоне всех этих «не» помнить о том, с чего мы начали: перевод — это искусство потерь.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service