|
«Я бегун на короткие дистанции...»
Интервью с Михаилом Ясновым
|
Интервью:
Евгений Голубев
Санкт-Петербургский университет
№9, 2002
|
Досье: Михаил Яснов
|
|
Один известный французский писатель приехал в США. Гуляя по Нью-Йорку, он заметил слепого нищего и спросил, сколько тот зарабатывает. Слепой ответил: «Три-четыре доллара в день». Писатель поинтересовался: «Можно я напишу кое-что на вашей табличке? А когда вернусь через недельку, вы мне расскажете, изменилось ли что-то в вашей жизни...» Нищий согласился. Француз написал какую-то фразу и уехал по делам... Когда он вернулся в Нью-Йорк, слепой бросился ему на шею со словами благодарности: «Теперь я зарабатываю по 30–40 долларов каждый день! Что вы такое там написали?..» Писатель ответил: «На вашей табличке была надпись: «Слепой от рождения». Я перевернул ее и написал: «Скоро весна. Но я ее не увижу...» Только и всего...»
Рассказав эту историю, Михаил ЯСНОВ, петербургский поэт и переводчик, заключил:
– Для меня это зримый образ, символ того, как поэзия влияет на жизнь каждого из нас.
Михаил Давыдович только что вернулся из Франции – 14–16 марта в Сорбонне, на факультете славистики, проходил коллоквиум, посвященный русско-французским поэтическим связям. Михаил Яснов выступил там с сообщением о ленинградской (петербургской) школе перевода. Коллоквиум был организован Сорбонной с участием Министерства иностранных дел и Министерства образования Франции, Национального центра книги. Доклады на коллоквиум представили выдающиеся ученые, среди них – Сергей Аверинцев и Михаил Гаспаров с российской стороны, а с французской – профессора Сорбонны Мишель Окутюрье и Элен Анри, славист из Швейцарии Жорж Нива и многие другие. Были приглашены и переводчики французской поэзии: из Москвы – Ирина Кузнецова, Марк Гринберг, Борис Дубин, из Петербурга – Михаил Яснов, из Женевы – Роман Дубровкин, а также известный поэт и переводчик русской поэзии на французский язык Жан-Люк Моро из Парижа. На поэтические вечера в рамках этого коллоквиума собралось больше 20 поэтов из России и Франции – в основном те, кто принимал участие в выпуске альманаха «ДеПо» (День Поэзии), который был издан в 2001 г. одновременно на французском языке в Париже и на русском языке в Москве (и представлен осенью прошлого года на Втором международном поэтическом фестивале в Москве). В альманах вошли стихи 24 современных поэтов, по 12 с каждой стороны. Стихи русских поэтов переводили для парижского издания французские переводчики, а стихи французских поэтов для московского издания переводил Михаил Яснов.
– Видимо, будет и продолжение альманаха?
– Полагаю, что следующий выпуск альманаха «ДеПо» появится в 2003 году, к 300-летию Петербурга. В нем будут собраны стихи французских поэтов – в том числе и стихи о Петербурге, а с российской стороны, надеюсь, будут широко представлены и питерские поэты...
Да и на коллоквиуме в Сорбонне, на поэтических вечерах, российские поэты выступили достойно. Прошло два больших поэтических вечера, чуть ли не по четыре часа каждый. Пришлось крепко поработать – и мне, поскольку я переводил выступления французских поэтов, и моим коллегам, французским переводчицам Кристине Зейтунян, Мадлен Лежен и Элен Анри, которые переводили стихи наших поэтов.
В рамках коллоквиума было два отдельных заседания. Один – памяти Вадима Козового, выдающегося переводчика французской поэзии на русский язык, эмигрировавшего по политическим мотивам из СССР в 80-е годы. Другой – памяти Ефима Григорьевича Эткинда, знаменитого переводчика и литературоведа, также изгнанного из нашей страны в начале семидесятых. На втором заседании я и выступил с сообщением о ленинградской школе поэтического перевода, которая была связана в первую очередь с именем Е.Г.Эткинда.
– Так все-таки есть такая школа?
– Понятие московской и петербургской (а вернее – ленинградской) школ перевода сложилось в советское время и, как мне кажется, было вызвано не творческими, а сопутствующими творчеству причинами. В Москве было больше возможностей, было легче напечататься, поэтому был выше процент литературного брака. Так сложился миф о московской вседозволенности, легковесности, «разгульности», которая «подобает москвичам», говоря словами Александра Кушнера. В Ленинграде было куда сложнее получить работу, добраться до того поэта, которого хотелось перевести. Поэтому на нашу долю приходилась подчас более сложная, более изощренная работа, от которой по тем или иным причинам отказывались москвичи. Так возник миф о ленинградской точности, скрупулезности, «сухости стиха», повторяя того же Кушнера...
По большей части, это надуманная проблема. В Москве были замечательные переводческие альманахи, которыми руководили выдающиеся переводчики – скажем, Морис Ваксмахер или Аркадий Штейнберг, а в Ленинграде – не менее известные семинары Эльги Линецкой или Татьяны Гнедич. Но зададимся вопросом: чем школа Ваксмахера отличается от школы Штейнберга, а школа Штейнберга от школы Линецкой, а школа Линецкой от школы Гнедич? Только тем, что за партами этих школ сидели разные люди со своими индивидуальными творческими установками. Но одновременно мы все были приверженцами одной школы, одной традиции – русского поэтического перевода. География не столько разделяет, сколько уточняет позиции и приверженность к той или иной из зарубежных культур. Вот Вадим Козовой добрую часть жизни прожил в Париже, Роман Дубровкин живет в Женеве, Георгий Бен – в Лондоне. В Вашингтоне сейчас живет одна из лучших учениц Линецкой – Елена Баевская... Действительно, нужно говорить, скорее, о разнице манер, творческих установок. Сейчас – тем более. Времена изменились, мы делаем одно дело, что москвичи, что петербуржцы. В Петербурге есть крупные издательства – «Азбука», «Амфора», «Симпозиум», да и московские издательства приглашают нас, предлагают работу. И никаких причин выделять петербургскую школу перевода нет...
– Как становятся переводчиками? Давайте посмотрим на живом примере, который перед нами, – на примере Михаила Яснова...
– Как многие, я в детстве писал стихи. Лет в 12–13 пробовал переводить. Учился я в обычной школе, не языковой, учил французский язык и переводил. Мне повезло – довольно рано я познакомился с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, он стал моим первым учителем в переводе. Так же как Глеб Сергеевич Семенов (который, кстати, тоже замечательно переводил стихи) – в поэзии. Начал я с детских стихов – Мориса Карема, Жака Превера...
– Был ли у вас момент выбора профессии? Мучались ли над вопросом: кем быть?
– Помню, сыну было 6 лет, когда он спросил: «Папа, ты всегда хотел быть писателем?» Я ответил ему: «Всегда! Так это на всю жизнь и осталось». А он говорит: «Вот и я – всегда хотел быть шофером, так это на всю жизнь и осталось...» Шофером, правда, он не стал, стал музыкантом, но на всю жизнь у нас осталось общее: любовь к языку, слову, литературе. А сочинять я начал лет в семь...
– И только стихи? На прозу никогда не тянуло?
– Проза – не мое. Я все-таки бегун на короткие дистанции. Не очень усидчивый, мне необходимо постоянно двигаться. А на ходу можно сочинять только достаточно короткие вещи...
– Но над переводами-то сидеть приходится?
– Да и переводы я беру чаще недлинные. Недавно, правда, перевел две довольно больших прозаических вещи Гийома Аполлинера – «Гниющий чародей» и «Убиенный поэт», но это была очень увлекательная работа. Много пришлось поработать и над переводом, и над комментариями – там такие словесные игрища!..
Этим, кстати, меня привлекают и детские стихи – возможностью поиграть в слова. Во взрослой лирике такую игру далеко не всегда можно и нужно реализовывать. Хотя я всегда обращаю внимание на то, что мои детские стихи написаны не только для детей, но и для родителей. Поскольку я пишу, в основном, для маленьких, стихи, на мой взгляд, сначала должны понравиться родителям, должны быть понятны и любимы взрослыми читателями – тогда мамы, папы, бабушки и дедушки прочитают их своим детям и внукам.
– Моей младшей дочке особенно нравится «Я рашпрощалша с прошлым / И штал ужашно вжрошлым...» в вашем стихотворении «Я взрослею» про то, как выпадал молочный зуб... Ваши стихи «Чучело-мяучело», «Два боксера», «Сказка про Динозафрику», «Чудетство» любят и дети, и взрослые. Да вы и известны прежде всего как детский поэт...
– На самом деле у меня четыре «ноги», на которых я стою уверенно и которые для меня равноценны. Лирика, перевод, детская поэзия и литературная эссеистика. Ни одна из этих «ног» не может существовать отдельно, все поддерживают друг друга, а энергия перетекает, как в сообщающихся сосудах... Понятно, что перевод отнимает гораздо больше времени, чем все остальное, – это работа скрупулезная, требует тщательности. Но я чаще перевожу не отдельные вещи, а делаю книжку. Поэтому нужно писать статью, комментировать переводы – заниматься, прежде всего, исследовательской работой. У меня опубликованы пять книг лирики – «В ритме прибоя», «Неправильные глаголы», «Алфавит разлуки», «Подземный переход» и «Театр теней». Сейчас подготовил к изданию шестую, ищу издателя, как уже повелось, с этим – основные проблемы. Легче с книгами для детей – их вышло уже десятка два: «Лекарство от зевоты», «Носомот с бегерогом», «В гостях у Свинозавра», «Чучело-мяучело», «Когда я стану школьником», «Щенячья азбука»... Только что наша Центральная детская библиотека сделала мне (и, надеюсь, моим читателям) подарок, издав небольшую, но, по-моему, очень симпатичную мою книжку «Бабушка в автобусе»... Что до переводных книг, то их много: самые мои любимые – с переводами французских стихов. А это Сирано де Бержерак и Андре Шенье, Шарль Бодлер и Поль Верлен, Артюр Рембо и Гийом Аполлинер, Жак Превер и многие поэты ХХ века...
– Михаил Давыдович, вы же выпускник филфака ЛГУ?
– Да, я поступил на филфак в 1964-м, на вечернее отделение, балла не добрал на дневное – имел глупость писать сочинение на свободную тему, да еще на такую: «За что мне нравится зарубежная поэзия?». Учился не на языковом, а на обычном русском отделении. Я был тогда настолько увлечен русской литературой, еще школьником занимался во Дворце пионеров в литературном клубе. Это же была середина 60-х! Современная зарубежная литература для нас почти не существовала – «железный занавес»... А здесь все кипело – московские поэты собирали стадионы слушателей, у нас во Дворце пионеров происходили жаркие литературные дебаты. Но довольно скоро пришел интерес и к иностранным авторам.
– Что вам дал университет?
– Очень благодарен Дмитрию Евгеньевичу Максимову – я занимался у него в блоковском семинаре, а защитил диплом по творчеству Хлебникова. Мне посчастливилось еще застать в университете и послушать Макогоненко, Проппа, Бялого, одно время на филфаке вел факультатив Е.Г.Эткинд... Но самое главное: университет дал мне круг общения. Многие из моих друзей и коллег – университетская команда. Например, профессор Людмила Зубова, с которой мы вместе учились в школе и занимались во Дворце пионеров, или известный ученый Александр Лавров. На одном курсе мы учились с Борисом Авериным, ныне профессором университета. Да и многие мои коллеги-литераторы кончали университет примерно в то же время, что и я.
– Франция известна тем, что на законодательном уровне защищает свой язык от иностранных влияний...
– Скорее, это законодательные инициативы. Но французы, действительно, весьма щепетильны к чистоте своего языка. Прежде всего, это относится к англоязычной экспансии, а во Франции к английскому старая неприязнь, исторически сложившаяся. Поэтому, честно говоря, там не особо нужны законодательные меры, пекущиеся о чистоте языка – французы и сами не будут делать английские вывески на своих фирмах. Они также активно выступают против внедрения американской культуры – в том числе и потому, что внедряется не самое хорошее, что есть у американцев, а масскульт. И хотя Дисней-ленд под Парижем все же построили, но, по-моему, здесь он не играет той роли, как в Америке. Однако времена меняются, Европа движется к единому языку. И весьма симптоматично, что им становится так называемый «упрощенный английский» – очень поверхностный, бытовой. Именно он становится языком межнационального общения. И французам «внутри» общей Европы так или иначе приходится с этим примириться, чтобы общаться с итальянцами, немцами, испанцами, греками, скандинавами. И все-таки – все должно идти естественным путем. Любое насилие – в том числе насилие над языком – недопустимо. Поэтому понятно, что хозяин английского магазина во Франции пишет вывеску по-английски, и тут никаких запретов быть не может. Так же, как у китайского ресторанчика – вывеска с китайскими иероглифами, у японского или русского – у каждого на своем языке...
– В России уже давно обсуждается реформа орфографии. Как вы к ней относитесь?
– Отрицательно. Языковая реформа может иметь место тогда, когда сам язык вынудит общество ею заняться. То есть, только тогда, когда язык окажется в определенном «тупиковом» состоянии. Но такого нет и в помине! Русский язык активно живет, развивается, изменяется, одни заимствования впитывает, другие – отторгает. Все идет своим путем, язык – это живой организм... Конечно, прискорбно, когда безграмотные люди вещают по радио или телевидению. Или пишут в газетах. Или полагают, что они писатели, и издают безграмотные книги. Всем этим хоть пруд пруди! Но язык-то здесь причем? От того, что начнут как-то по-другому писать слово «парашют», ни безграмотность, ни языковое хамство не исчезнут. Государство должно поддерживать не мифические языковые реформы (и вбухивать в это огромные деньги), а издавать как можно больше книг для детей, и классических, и современных – причем книг, доступных каждой семье! У нас еще сохранилась замечательная семейная традиция языкового, поэтического воспитания – вот ее нужно всемерно поддерживать, тогда ни о каких реформах никто и думать не будет. А смотрите, что, например, происходит в нашем городе: у нас так и не сложилось ни одного нормального детского издательства – зато последовательно изничтожались и бывшее издательство «Детская литература» (где оно сейчас?), и детская пресса. В 1992 году был попросту уничтожен, может быть, лучший детский журнал того времени – наша ленинградская «Искорка», носительница замечательных традиций отечественной детской литературы. И что – пришло что-нибудь достойное ей на смену? Кое-как сводит концы с концами «Костер» – кто ему помогает? Если бы наша власть всерьез думала о языке и языковой культуре, то средства и интеллектуальные силы должны были бы направляться на возрождение детской литературы – отсюда путь в семью, в школу, и так далее. А языковая реформа – это не более чем путь к обогащению для чиновников и к получению очередных регалий для «причастных» филологов...
– А какая была необходимость в 1918 году, когда была проведена реформа русской орфографии?
– Но ведь тогда только убрали из языка несколько букв: ер, фиту, ять, которые к тому времени уже практически не существовали как звуки. И реформа в основном была типографской – гораздо легче стало набирать тексты на обновленном языке. Хотя... Кто поручится, что та реформа не уничтожила большой пласт культуры? Сейчас же реформа и вовсе бессмысленна: нельзя вводить сверху то, что должно идти снизу. Каждая форма слова содержит огромное количество ассоциаций, аллюзий. Без них не существует культуры. И чем больше мы упрощаем язык, тем больше обедняем свою культуру.
– Но как все же быть с иностранными заимствованиями, которые наводняют, засоряют русский язык?
– Язык будет сам от них очищаться – при необходимости. Мы с вами не можем сейчас оценить, что хорошо, а что плохо. Вам, скажем, какое-то заимствование не нравится, а мне нравится – ну и что? Важнее, что мы понимаем друг друга... Но я резко против любого законодательного вмешательства в сферу языка. А то, что молодежь употребляет множество английских слов или переиначенных англицизмов – это их дело. Это не моя субкультура, я к ней не имею никакого отношения. Я буду писать и говорить на своем языке – надеюсь, его можно назвать русским литературным языком. Посмотрим, кто победит.v
В 80-е годы, когда у нас появились первые панки, я попросил моих молодых друзей и они меня познакомили с такой панковской компанией (крашеные гребешки и тому подобный антураж, вы представляете). Целый вечер я провел с ними. Они употребляли два слова чаще других: «олдовый» (это значит «плохой») и «вломный» (то есть «хороший») с разными вариациями. И пообщавшись с ними, я написал маленькую поэму, употребив множество им понятных слов. Например:
...И звенел звонок в прихожей,
И являлся гость расхожий,
И входила к нам сама
Бундесовая фирма –
С чуваками расписными
В модеиновых клифтах,
И с чувихами крутыми,
И с понтилами в летах,
Чтобы хряпнуть на халяву,
Легкий кайф словить на славу,
А потом, с подначки,
Побашлять на тачке...
Прошло 10 лет – и где теперь эти слова? Многие ушли, стерлись в памяти. Был бы жив язык, он все наладит самостоятельно, без нашего вмешательства. Все постороннее уходит, не задерживается в языке, чужеродное – не приживается.
– И никакой очистительной, «дворницкой» работы в языке не надо? Все наладится само собой?
– Помочь языку выжить и выздороветь мы можем. Но только не запретительными мерами. На радио, телевидении нужны культурные программы, связанные с хорошим русским языком. Послушать настоящую русскую речь – это лучшая защита от любых насаждений, от любой иностранщины, от любого жаргона.
– Ваша Студия художественного перевода при Французском институте существует уже пять лет. Кто там занимается?
– Занимаются, в основном, студенты – или недавние студенты, – знающие и любящие французский язык и французскую литературу, но еще больше – свой родной язык.
– Каковы достижения студии?
– Что такое достижение в литературе? Не знаю. Могу только сказать, что за эти годы в Студии выросло несколько, на мой взгляд, замечательных молодых переводчиков французской литературы, Что с ними будет дальше, посмотрим. Но на ногах они стоят крепко. Мы к тому же выпустили в прошлом году книгу новелл современного французского писателя Даниэля Буланже «Сад Армиды» – я очень признателен министерству культуры Франции и посольству Французской Республики за поддержку этого начинания: книга была включена в известную программу помощи отечественным издателям «Пушкин», так что мы нашли и своего издателя, и, надеюсь, своего читателя.
...Как рассказал напоследок Михаил Яснов, сюжет с французским писателем и слепым нищим имел продолжение – уже в Петербурге.
– Когда я вернулся из Франции, то рассказал эту историю жене. А она, оказывается, ее уже слышала – на своих занятиях французского языка. Ее преподавательница рассказала этот эпизод как образец классного пиара! Я все же надеюсь, что сама по себе история не стала от этого менее романтической...
|
|
