Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Время собирать камни
Арсений Ровинский. Зимние Олимпийские игры. — М.: Икар, 2008.

25.03.2010
Новый мир
2009, №5
        Давайте начнем с очевидного, потому что остальное будет слишком неочевидно.
        Арсений Ровинский – несомненно, состоявшийся самобытный большой поэт, очень хорошо понимающий, что он хочет делать и делает. Если попробовать как-то грубо его отклассифицировать – как некий вид животного отнести к какому-то классу, не посягая на уникальность вида, – то это линия Мандельштама, то есть столбовая линия русской поэзии. Предельно сжатое, как бы заархивированное письмо, с очень длинными шагами от слова к слову, от ассоциации – к следующей. Очень гордое письмо, откровенно пренебрегающее наивным читателем и его трогательными ожиданиями.
        Конечно, это эпос – в том смысле, что не лирика. Если еще уточнить, – в том строгом смысле, что Арсений Ровинский отдает себе отчет в существовании вещей, превосходящих чувствилище автора, и не делает кумира из своих переживаний. С другой стороны, автор с полным (лирическим) накалом переживает коллизии чего-то большего, чем его (автора) отдельная жизнь. Конечно, не только эмигрантский опыт сближает Ровинского со Сваровским и Швабом. Воистину, прекрасен их союз.
        Творческое усилие пронизывает стихи Ровинского снизу доверху – от отдельного слова до архитектуры целого. Про слово – не голословно. Например – пострелушки, дихторша. Вот, пожалуй, чуть менее тривиальное соображение – из двух равноправных форм бытования стихи Ровинского выбирают скорее письменную, чем устную. В них хочется вглядываться – и лишь изредка произносить. А вот вам подтверждение этого наблюдения – рифма «дверного – немного». Она именно что бумажная, произнесение разрушает ее.
        Что еще? Возможно, главное – о чем бы ни писал Ровинский, он пишет о Родине. Впрочем (казалось бы) – о чем еще писать эмигранту?..
        Остальное, повторяю, фундаментально непонятно.

        Начинаем, например, искать сближения Ровинского с другими поэтами – и радостно находим, да как-то подозрительно легко, словно улики, подброшенные настоящим преступником мнимому. Разборки А. Ровинского с Б. Пастернаком отражены в дельном предисловии Дмитрия Кузьмина. А мы попробуем увидеть что-нибудь посовременнее.
        Стр. 26, начало стихотворения:

                Кто они, где живут, что вызывает смех их,
                что их тревожит, что заставляет плакать?


        Тут можно подыскать пару – да не хочется, потому что Арсений Ровинский попал не в какую-то частность, а в точно узнаваемую интонацию Михаила Айзенберга.
        Стр. 28, короткое стихотворение целиком:

                Из пепла Мурома и суздальского праха
                котлы с живой и мёртвою водой
                доставлены по слову Мономаха
                и слиты подле ямы выгребной.

                Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
                Налимы в омуте, русалки на воде —
                уже мне не понять, о чём они толкуют,
                в коломенских лесах, в небесной слободе.


        Это уже Александр Еременко. И вообще, и в частности:

                И Шуберт на воде. И Пушкин в черном теле.
                И Лермонтова глаз, привыкший к темноте...
                Я научился вам, блаженные качели,
                слоняясь без ножа по призрачной черте.

                Как будто я повис в общественной уборной
                на длинном векторе, плеснувшем сгоряча.
                Уже моя рука по локоть в жиже черной
                и тонет до плеча...


        Стр. 29, начало:

                Концерт музыканту важнее
                искусства, как Брежнев сказал.
                И трудно с ним не согласиться –
                ведь он Шостаковича знал…


        Согласитесь, Пригов-Иртеньев. И не зря я привел номера страниц – это натуральный парад соответствий. Стилизации? Зачем? Нет. Пародии? Нет. Скорее – подбор отмычек.
        Сквозное впечатление от примерно половины книги – ускользание. В стихотворении угадывается нечто главное; открываешь следующее, чтобы уточнить свое смутное предположение – а там угадывается главное, но уже другое. В какой-то момент даже кажется, что ускользание и есть основная тема книги. Но потом понимаешь, что Ровинский ощупывает нечто настолько огромное, что детали с трудом складываются в целое. Как в известной притче про слепых и слона, с тем только трагическим отличием, что слона хотя бы зрячий в состоянии окинуть взглядом, а это – никто. Впрочем, давайте раскроем карты – речь, конечно, идет о Родине. И велика она не только физико-географически, но и, так сказать, системно.
        То есть неуютный простор по ту сторону вагонного окна – это, конечно, Родина. И столик в вагоне-ресторане – Родина. И неудачник, и герой, и эскимо, и граненый стакан, и натюрморт из икорки. При этом разные элементы сочетаются в разные системы, но системы между собой как бы не пересекаются. Я лично видел на Арбате, как кришнаит пытался впарить специальную литературу казаку. Впечатление поразительное – не карнавала, а участника одного карнавала, по ошибке попавшего на другой. Но загвоздка в том, что никакой ошибки в Арбате нет. И Родина – это все сразу. Трагедия и анекдот одновременно. И много чего еще.
        Поневоле вспоминается отрицательный герой «Терминатора-2», робот из жидкого металла, очень пластичный персонаж, легко мимикрирующий под кого угодно, но не просто так, а ради своих гнусных целей. А потом и он погибает в чане кипящего металла, а напоследок еще по разу воплощается в эти чужие лица. И его немножко жаль. (Дурного – немного). Кстати, родственный терминатору образ тоже есть у Ровинского, – в стихотворении, давшем название книге, то есть ориентировочно ключевом:

                Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
                правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
                коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
                ей нужно только подумать — «плыву, плыву».
                В Шереметьеве мама сказала — «Стране нужно олово»,
                папа сквозь слёзы добавил — «Не ссы, дружок».
                Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
                и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.


        Москва для Ровинского не то чтобы город и даже не медикамент, а скорее настроение, ощущение. Впрочем, это стихотворение не такое уж туманное. О нем хотя бы можно говорить на языке смещений и сдвигов. Олово вместо золота, ноздри вместо глаз. Такие замены по идее должны давать смеховой эффект или – в случае неудачи – не давать смеховой эффект. Здесь они дают другой эффект – странно-печальный. И голубой цвет становится зловещим, как у Есенина, где голубые рты.
        Еще о смещениях и сдвигах.

                Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне,
                да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
                чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
                а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.


        Какая потрясающая последняя строка. И по ритму она выравнивает анапест чуть ли не в гекзаметр (хотя это невозможно). И рифмы нет – чтобы острее выделяться. И ощущение тревожной потери вроде бы вытекает из смысла, но давайте прикинем – сердце и должно быть безмозглым, а так как оно было не в груди, а на ладони, то уж беды не будет, если слетит. Но ощущение не тает; как-то опасно лежат слова…

        Начало стихотворения:

                В Киеве, в Киеве я…

        Не повторил бы – мы бы легко поверили: в Киеве. А так возникает сдвиг, «ненужное» усиление, как бы очень в Киеве – и парадоксально лично я начинаю сомневаться. Тому, кто действительно в Киеве, не надо уговаривать себя, что он в Киеве. И Киев, вслед за Москвой, получается суммой иллюзий, ощущением…
        Еще одно небольшое стихотворение целиком:

                по улице Советской уже который год
                троллейбусы не ходят не бегает народ
                «проезд закрыт, товарищ!» — говорит мне гражданин
                «объезд по Комсомольской и Розы Люксембург!»

                я трогаю берёзу стволы других дерев
                а если я здесь вырос родился например
                химер в окошко видел ангелочков милый друг


        Ложный намек на Ахмадулину, потом какая-то интонационная перекличка с Окуджавой, но нарастает сдвиг, особенно в предпоследней строке: если, например. И страшноватая последняя строка…

        Арсений Ровинский собирает камни – пришла пора. Точнее, фрагменты немереного тела. А потом другой витязь найдет пузырек мертвой воды – глядишь и срастется. А потом (дай Бог) третий подольет живой воды – и подымется. Это в лучшем случае. А что случится тогда со стихами Арсения Ровинского?
        Тогда они отойдут в прошлое. Знаете, есть такие стихи, которые буквально сами хотят, чтобы их запомнили. А вот эти стихи искренне хотят, чтобы их забыли. Такое ощущение… Прекрасные стихи искривленного времени.
        Стихотворения, присланные из Дании. (Шутка.)
        Еще одно небольшое целиком, где преломляются, как в нескольких стеклах, несколько «родин»:

                С высоты невысокого здания
                виден лес, журавли за рекой.
                Вот один улетел на задание,
                вот отправился следом другой.

                Задохнись от прозрачности газовой,
                тишины этих белых высот,
                никому никогда не рассказывай,
                чтó в твоих сухожильях поёт.

                После двух в совершенном беспамятстве
                заскочи в гастроном угловой,
                на орехи потрать, что останется,
                и за слово ответь головой.


        Вероятно, надо сказать несколько слов и о самой книжке как издательском продукте. Издано хорошо и стильно, снабжено графическими иллюстрациями Ани Желудь. Графику как таковую оценить не возьмусь (да и с чего бы вдруг). А насчет способа сочетания стихов с иллюстрациями – я бы предпочел более прочную и менее явную связь, так сказать, глубоко-ассоциативную. А тут – перекличками, на одном гвозде. По-моему, Ровинский и Желудь вполне самодостаточны; тут художник не подчинился воле поэта.
        С другой стороны – отчего не попробовать и так…


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service