Начинается все внезапно, почти и не начинается даже, а продолжается прерванный рассказ. «Привлекая к себе внимание какими-то дурацкими звуками». Или обыденно, почти разочарованно: «А Москва скользила и падала». Или с обрывка разговора, начало которого затерялось где-то в уличном шуме: «...что он верит в Бога, а на самом деле в Бога не верит, а любит лишь себя самого». Причем говорящего чаще всего не видно. Так, некие голоса в каком-то пространстве, тоже почти не обозначенном. Да это и не важно. Главное даже не содержание разговора, не реальность схематичных субъектов, а нечто другое. «– Да что же произошло? – Мы поговорили с тобой, с меня этого достаточно».
Конкретных характеров и описаний нет. Да и можно ли у голосов увидеть телесные оболочки? Наверное, можно, но каждый раз они будут другими, чем минуту назад. «Человек – не внешность и даже не фабула его жизни, человек – это неподвижность, пространство, в котором все вокруг и происходит». Возможно, это связано вовсе не с бестелесностью, а с чем-то другим, более определяющим характер повествования,– с размытостью мира, с отсутствием твердой поверхности, с зыбкостью окружающего, с обыденными миражами на улицах и в окрестностях происходящего. «Я никакой. Или, точнее, я не знаю, как бы тебе себя описать. Однажды утром я был брюнетом. Но вообще-то чаще я блондин». Неуверенность в постоянстве внешнего облика, в том месте, где вообще ничего постоянного нет, – это обычная жизнь персонажей Андрея Бычкова.
Обличье не просто неважно, оно неуловимо и изменчиво, это воспринимается как способ существования – и не обсуждается как ненормальность или экстравагантность. Человек имеет право на неосязаемость и размытость облика. «Подобно нандовым рыбам, имитирующим сухие листья на поверхности воды, подобно нандовым рыбам, день за днем в неподвижности среди сухих листьев, ожидая...»
Человек устал жить в обыденности и привычности. Он догадывается, что жизнь не исчерпывается только простотой и понятностью. («А как рассказать о непонятном, когда все так понятно».) И все, что происходит на его глазах, – только круги по поверхности, а остальное, главное – затаилось в глубине, в водоворотах, в иле. Надо только привыкнуть к густому подводному дыханию, обходясь водой вместо воздуха. Или, если сказать иначе, то – возможность жить на уровне четвертого ангела Апокалипсиса, зацепившись за радужные круги воздуха или за сети дождевых облаков. Жизнь не в пустоте, а в пространстве между – жизнью и прозой, водой и временем «нет», голосом и словом «обернись». «Время проекций, когда все поднимается в вертикаль и обращается в точку. Время не для рассказа».
Сюжет, как и персонажи, проходит сквозь пальцы и уходит в песок, превращая его в отсутствие. «Быть может, отсутствие – это и есть полнота Бога?» И Бог – не высшая справедливость, а видимость присутствия, существо, в котором «есть и тьма». Все становится проще, когда прибавляется сложности. Рассказ движется, как пловец, раздвигающий телом воду, уходя на глубину, производя собой параболу, касающуюся дна и связанную с поверхностью сюжета лишь двумя точками – ухода в него и выхода. «Время, когда сюжет убивает течение времени, когда идея убивает сюжет». Вневременное и внепространственное существование. Медленное проговаривание, повторение, словно попытка убедить себя в правильности произнесенного. История скользит, стекает к своему окончанию и все же обрывается внезапно и ничем. «Оборачиваться не имело смысла, я все знал и так».
Повествование существует отдельно и параллельно, действие почти отчуждено от того, что происходит внутри. Внешнее и внутреннее в человеке слишком отдалились друг от друга, чтобы суметь совпасть в какой-либо гармонии с миром или хотя бы с самим собой. Этот разлад – между собой и собой – главная тема всех текстов Андрея Бычкова.
Разлад, как разрез посередине тела, отделяющий себя от себя и себя от мира. «Он мог выйти из себя самого, оставляя вместо себя самого почти себя самого, а сам в это время идти, например, навстречу себе, как другой».
Персонажи Бычкова из тех странных людей, которые прислушиваются к темноте и попадают в состояние «не здесь, а там», думая, что «вещи проникают друг в друга, что они все – части одной бесконечной вещи, бесконечной, потому что она везде, даже там, где на первый взгляд ее нет». И человек может стать вещью, спрятаться от жизни, если успеет поймать свойства вещей в себе самом. Догадавшись о свойстве вещей быть разными, «он переливался, как жидкость, из сосуда в сосуд. Жизнь никак не могла его поймать». Быть может, в этом спасение от «узкой одинаковой ширины, кухни, семьи». Может показаться, что это похоже на бред алкоголика или галлюцинации наркомана на почве сексуальных расстройств. Усталость, растерянность человеческого существования, отсюда – жестокость или жертвенность поступков. Эротические переживания близки к садизму воспаленного воображения, но тем не менее эстетичны. «Потому что любовь – это казнь». «Потому что любовь смертельна». «А свобода для чего, знаешь? – Для смерти». Бычков утягивает читающего в водоворот того самого тихого омута, где на самом дне подсознания водятся черти запретного рая, смыслового аффекта, ироничного упражнения в несерьезной медитации. Состояние персонажей кажется украденным из времени бессонницы и раздражает своей нелогичностью и необоснованностью.
«Тела, ты всегда завидовал телам. Они ничего не выдумывают, существуя лишь в своей протяженности, отношения с пространством легки, это время все губит». Фантастическое становится способом существования сознания и «ночью быть не здесь, а – как через таблетки – там». В таком состоянии и может происходить контакт с внешним – отражая или перемещаясь – «умел быть зеркалом, но как бы жидким».
Персонажи живут в симметричном времени, где вещи проникают в сознание, а человек уходит в предметы. «А Стрелец хотел умереть через вещи, чтобы стать шаром». Инакость разума – естественное противостояние полюсов раздвоенного «я» предметов.
Этому состоянию помогает пыль, «которая размывает границы». Все происходит в пограничном состоянии, в состоянии приближения – ни здесь, ни там. Причем определение или осознание, что есть «здесь» и «там», не важны. Не важно даже их разделение – лишь ощущение приближения к той размытой черте, когда нет даже уверенности, где ты сейчас, и кто ты есть сейчас, и что вокруг тебя и в тебе. Ощущение присутствия – не важно чего – чего-то, чему невозможно дать определение. «В конце концов, важен лишь факт присутствия, а все остальное можно и выдумать».
Тексты Бычкова возникают в пространстве разреженного воздуха, дышать им невозможно из-за нарастающего кислородного голодания.
Именно в этом состоянии и появляются глянцевые видения, блестящие словесные капли – вне и за пределами дыхания, отыскивая трещины в блестящем шаре, отражаясь в нем, отталкиваясь от него, обволакивая и вновь скатываясь в отдельное, отдаленное от мирового шара состояние. «Я один. Эти летящие дуги, самоходящие повороты. Если поднимается к поверхности – дышит, если падает – распускается плавниками, если уходит, то в боковую поверхность».
Очень тянет на «ту сторону», почти безболезненно отказываясь от привычек, тела, обыденности и цельности жизни. Почти соглашаясь на возможность полета в никуда, в состояние «ничто», сквозь стены, предлагая ветру развеять или пустоте всосать тело, остающееся только собой. Пространство не ограничено ничем, необозримо и пугает своей необжитостью. Поэтому язык вынужден размечать это пространство, ставить вешки и обозначать веревочные прозрачные коридоры, проницаемые и увлекаемые ветром. «Свет померк, и возникли слова, болезненные границы, незримые границы, отделяющие одно от другого».
Эта болезненность речевого отстранения от себя, увиденного в отраженном световом потоке, тоже пытается создать свое обоснование, впрочем, почти безразличное к какой-либо конкретной персоне.
Это проза рассеянного света, размытых очертаний, прикосновений, погружений и уходов. Нет смысла искать смысл жизни, если жизни на самом деле нет. «Что-то, что больше всего, то, чего нет, а это и не важно, потому как никто не знает – есть или нет на самом деле». И все же не оставляя попыток побега, даже если это побег из себя. «Но у жизни своя игра через смерть, как на море волна. Она поднимает одно и опускает другое, чтобы бежать дальше».
Такова здесь жизнь, и убежать от этого невозможно. «Всякое бегство – это возвращение, и его, возвращения, невозможность». Так продолжается этот путь без конкретной цели, почти без дороги, угадывая движение по способу течения воздуха или направлению взгляда. Но мир это и «Нерль и Поречье, травы, которые она собирала вместо цветов, дедушкины пчелы, горелки, поленницы и заноза, висящий полдень, тень бабочки, мягкая пыль, дым из трубы и снег, который режет глаза, и еще яблоко, которое хрустит, потому что это так».
|
