Вопреки сюжету судьбы
Интервью с Беллой Ахмадулиной

Интервью:
Марина Розанова
Elle
Досье: Белла Ахмадулина
Есть поэты, как бы совершенно отдельно живущие от своих стихов. Белла Ахмадулина, в противоположность им, на свои стихи очень похожа. Когда я разговаривала с Беллой Ахатовной, меня не покидало ощущение, что выражение «поэт — это небожитель» по отношению к моей собеседнице имеет не переносное, а вполне прямое значение.

ELLE. Белла Ахатовна, всем, конечно известно такое учебное заведение, как Литературный институт. Как, по-Вашему, могут там научить человека стать поэтом?

Белла Ахмадулина
Если меня чему-то научил Литературный институт, так это тому, как не надо писать и как не надо жить. Моя юность как раз пришла на то время, когда травле подвергался Пастернак, и я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие. Они медленно изнутри самоуничтожались. Наблюдая их жизнь и жизнь тех, кого я отношу к избранникам Божьим, я понимаю, что добродетели одних в какой-то мере искупают вину других. Я когда-то написала «Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит». Я поняла, что жизнь — это отчасти попытка отстоять суверенность души: не поддаться ни соблазнам, ни угрозам.

ELLE. Что входит в понятие «соблазны»?

Б.А.
Я когда говорила о соблазнах, я говорила о соблазнах, которые меня не посещали: это стремление печататься во что бы то ни стало, или раньше — заграничные поездки, деньги, но я не корыстолюбива. Мне приходилось сторониться разве что какой-то суетности, которая неизбежно сопутствует человеку. Или надо совсем куда-то уходить, а такой возможности нет, поскольку есть муж и дети. Но когда я выгадываю уединение, я считаю это искуплением суетных грехов, многих пирушек, в которых я принимала участие. Дружеские застолья всегда были мной любимы, если это только не официальные презентации, которых я сторонюсь.

ELLE. А телеэкрана тоже сторонитесь?

Б.А.
Надо хорошо понимать, зачем ты появляешься на телеэкране. Некоторые люди очень успешно там себя изъявляют, но это редкий дар, а те, кто этим злоупотребляет, вредят собственному облику, потому что телевидение — это разоблачительное устройство. С лицом лукавым, или исполненным фальши лучше не появляться, потому что даже не самый проницательный зритель это заметит. Или знай, что ты хочешь сказать. Когда я что-то говорю, а потом слышу в ответ какие-то добрые слова, это значит, люди поняли, что я хотела им сказать. Часто так происходит благодаря телевидению, потому что книги трудно достижимы. Раньше они издавались в промежутках между запретами, но малыми тиражами, были больше даже известны пластинки с записями, теперь — коммерциализация в издательстве преобладает. Тем не менее с телевидением надо быть очень осторожным. Недавно я попала случайно в чудовищно бездарную программу, вманили в какие-то съемки, но меня, по счастью, там почти не видно. Причем автор назвал серию этих передач как-то вроде «Жизнь замечательных людей», и я ему говорила: «Когда кто-нибудь это увидит, то скажет, если у вас замечательные люди таковы, то какие же остальные?» Поехали снимать Петербург, так у него даже этого города замечательного снять не получилось, гонялся там за чайкой какой-то. Я ему говорю: «Оставьте хоть птицу в покое.»

ELLE. У Вас, как я слышала, вообще особое отношение к птицам?

Б.А.
Не только к птицам, вообще к животным. Душевная щедрость, которая распространяется на все живые существа, обязательно входит в устройство совершенной человеческой личности. Себя я не отношу к таковым, но в этом вопросе я полностью солидарна с Анастасией Ивановной Цветаевой, которая говорила: «Не только собаку, но все слово “собака” пишу большими буквами». Соотношение с живыми существами обязательно для человека, хотя оно причиняет много страданий: всю жизнь с детства меня преследует боль за бездомных животных, и вечно я кого-то подбираю и приношу домой, а теперь вот еще и дочерям отдаю...

ELLE. Вы как-то упоминали о своей особой дружбе с вороной...

Б.А.
В отличие от многих людей, которые считают ворон предвестниками зла, я всегда любила этих птиц, замечая их ум и по-моему, присущее им чувство юмора, в особенности, когда они заигрывают с собаками. Такое впечатление, что они смеются, когда пытаются дернуть собак за хвост, не больно, а так, в шутку. Долгое время я любила уединяться, чтобы писать стихи, в очень живописном местечке вблизи Петербурга на берегу Финского залива. Вот там я обычно на рассвете ходила кормить чаек, и это хорошо знали вороны, особенно одна. Я ее всегда узнавала среди других, для нее всегда приберегала кусочек сыра и отдавала со словами «Вороне как-то Бог послал кусочек сыра». Потом в июле там разразилась ужасная гроза, которая разорила гнездо этой вороны. И сразу после этого несчастья ворона стала прилетать за угощением ко мне на балкон. Она к тому времени очень хорошо знала мой голос, и появлялась тут же, как только я крикну: «Ворона, где ты?» А соседний балкон расположен очень близко, и мой муж, художник Борис Мессерер, начал укорять меня, что люди могут решить, что я сошла с ума. Я однажды встретила нашего соседа по балкону и поинтересовалась, не смущает ли его, что я разговариваю с вороной. Он мне ответил, что он — деловой человек, и ему некогда проводить время на балконе, так что ему совершенно все равно, с кем я там разговариваю. В течение нескольких лет, как только я приезжала, моя ворона это сразу замечала и появлялась. Не знаю, любила ли она меня, может, относилась с усмешкой, но угощение принимала с удовольствием.

ELLE. Судя по Вашей последней книге «Созерцание стеклянного шарика», Вы не только к людям и животным относитесь с трепетом, но и вещи считаете одушевленными?

Б.А.
Да, у меня в стихотворении «Непослушание вещей» есть такие строчки: «Иль неодушевленных нет вещей, иль мне они не встретились ни разу». Я ощущаю некоторые предметы как живущие своей жизнью, как умеющие играть с человеком, как наивное развлечение души... Что касается стеклянного шарика, то он вполне реален и подарен мне моим переводчиком, и я его вполне воспринимаю, как тот магический кристалл, о котором многие писали, в том числе Пушкин. Когда-то подобие этого современного игрушечного изделия имело магический смысл, так что мой шарик имеет предков, которыми пользовались какие-нибудь средневековые чернокнижники.

ELLE. Белла Ахатовна, не сочтите, пожалуйста за высокопарные слова, но несомненно, Вы сейчас принадлежите к немногочисленным живым классикам, можете ли Вы сказать, что истинному таланту непременно будет сопутствовать слава?

Б.А.
Известность вовсе не обязательный спутник таланта. Очень часто известность — это результат дурного читательского вкуса и рыночных устремлений издателей. Бывает, что таланту сопутствует слава, а может быть, он умирает в безвестности. Ширпотреб всегда более выгоден издателю, чем сложные вещи. Что касается меня, то мои стихи долго находились под запретом. Я никогда ничего не делала, чтобы печататься и тем более, чтобы снискать славу, так все как-то само всегда складывалось. Некоторую рекламу мне сделали советские власти, когда печатали обо мне фельетоны с очень интригующими названиями. Мне с юности была присуща жесткая ирония по отношению к жизни, как бы оборонительная от всего дурного, что соприкасается с тобой. Если всерьез считаться с осведомителем, с клеветником, то на это можно жизнь потратить. Я в тех фельетонах видела даже добрый знак. Те, кто создавал эти фельетоны, создали одновременно мне ту известность, с которой потом не могли совладать. Представьте: никто обо мне ничего не знал, и вдруг какие-то статьи с загадочными заглавиями «Чайльд Гарольды с Тверского бульвара», «Верхом на розовом коне», и читатели заинтересовались. Какая-то причудливая фамилия, кто такая эта Белла Ахмадулина? А потом моя известность никогда мне голову не кружила, просто по моему природному устройству. Разве что она мне создавала своеобразную охрану, потому что подчас без нее мои многие поступки могли бы повлечь более тяжкие последствия.

ELLE. Вы отзываетесь обо всех талантливых людях с огромным восхищением. Но талантливые люди обычно сложны, Вам никогда не приходилось разочаровываться при личном общении?

Б.А.
В устройство моего характера очень прочно входит отстраненность обожания. Потом по величии творчества человека всегда можно сказать о величии его души.

ELLE. У Вас уверенность в величии души любого гения? Скажем, по свидетельствам современников, у Достоевского, к примеру, был характер, далекий от совершенства.

Б.А.
Я не сомневаюсь в неимоверных человеческих достоинствах Достоевского. Это слишком явлено в его произведениях. Что касается свидетельства современников, то делать подобные выводы могли бы только те из ник, которые одарены собственным талантом. Большинство исследователей — это обычно приживалы чьих-то гениев. А даже в том случае если эти свидетельства исходят от талантливых людей, то они могли просто не ладить друг с другом. Кто сказал, что один великий человек обязаны ладить с другим? Но он не может не ценить его талант.

ELLE. Исходя из собственного мироощущения, Вы можете сказать, что поэты особенно тяжело переносят несовершенство мира?

Б.А.
Лишь великие избранники уравновешивают человеческие злодеяния. Был Рафаэль, был Леонардо по одну сторону, и тысячи преступлений по другую. Но, разумеется, не одни великие имена значимы для продолжения добра в мире. Я вспоминаю одного потрясающего человека, который всю жизнь подлежал гонениям и обыскам просто за собственный способ мышления. Но в нем не было ущербности изгоя, и когда я его спрашивала, как же его дети переживают все обыски, он мне отвечал: «Дети-то привыкли, вот собачка очень нервничает». Я знаю много прекрасных простых деревенских людей. Я видела в них тот душевный свет, который украшает человечество. Только этим равновесием, очень условным, приходится себя утешать. На меня всегда очень влияют те горестные новости, о которых я слышу по телевизору. Чтобы совсем не впасть в уныние, которое издревне считается грехом, и неспроста, потому что унынием человек рискует погасить свечу своей духовности, я искала счастье в друзьях, умела их любить, любоваться ими.

ELLE. Есть какие-то человеческие качества, которые Вы могли бы отнести к определяющим доброго человека?

Б.А.
Юмор всенепременно присутствует в правильно устроенных людях. Я не говорю о юмористах и о вульгарных попытках смешить. Мне вспоминается Булат Окуджава. У него было замечательное чувство юмора. Он был из тех избранников человеческих, которые умеют смеяться над собой. Он, например, рассказывал, как во время выступления от приступа скромности начал с того, что стал публике объяснять, что никакой он не музыкант, и нот он не знает, и на гитаре он играет примитивно, и стихи сейчас как-то не пишутся, и что начал было писать прозу, а она тоже не идет... «Так вот, — заливаясь хохотом, продолжал Булат, — мне вдруг с заднего ряда кто-то кричит: «И зачем ты тогда сюда пришел?» У него был чудесный смех. Многие видели Булата строгим, но он был очень добрым. И он никогда не рассказывал, как помогал людям, потому что полагал, что если ты что-то хорошее сделал, и об этом упомянул, это уже не считается.

ELLE. Булат Окуджава был Вашим ближайшим другом?

Б.А.
Я обычно говорю, что я была ему не другом, я была ему братом. Ко мне как-то в Грузии подошел человек и сказал: «Я решился к Вам подойти, потому что я двоюродный брат Булата Окуджавы». Я его тут же расцеловала и сказала: «Видите ли, я — родной брат Вашего двоюродного брата». Ольга, жена Булата, теперь вдова, потом стала называть меня деверем, братом мужа.

ELLE. Он Вам, по воспоминаниям многих, доверял, как никому...

Б.А.
Когда Булату исполнилось 60 лет, готовился его юбилей, а он родился 9 мая, и всю войну прошел рядовым солдатом, не имея никаких наград, и как его Бог спас для нас — непостижимо. Он ужасно не любил помпезных празднований Дня победы. Он говорил о страшных кровопролитиях, и считал, что война — не повод для ликования. Так вот, когда приближался День победы, совпавший с его юбилеем, он пришел ко мне с искренней тревогой, испуганный и спросил с опаской: «Как ты думаешь, мне не могут насильно орден дать?» Я ответила тоже совершенно искренне: «Нет, не бойся, надо наверно, заполнять какие-нибудь бумаги...» Но юбиляр опасался напрасно, никому это в голову и не приходило.

ELLE. Поэтическое отношение к миру иногда чревато тем, что реальность в какой-то момент возьмет свое и окажется суровей наших представлений. Бывало, что Вас что-нибудь обижало?

Б.А.
Я не обидчива. Это действительно так. Люди, которых я считала и считаю своими друзьями, никогда меня не обижали, а наоборот всегда помогали, и любовь всегда мне помогала, как бы ни развивались события. Мы всегда связаны, я всегда ощущаю связь вне зависимости от расстояния — очень многие мои друзья теперь живут далеко.

ELLE. Но Вы ведь не можете о себе сказать, что Вы — человек не ранимый?

Б.А.
Моя ранимость связана скорее с состраданием, чем с ущемлением самолюбия. Тем более, что я счастлива в браке. У всех людей бывают житейские затруднения, но они не имеют заглавного значения. Конечно, постоянная забота и опека моего мужа меня очень охраняет, не говоря уже о том, что он занимается книгами, публикациями. Может, это некоторая рассеянная разбалованность такая, у меня есть строчки, обращенные к нему: «О поводырь моей повадки робкой». Он, кстати, очень болезненно воспринимает, если кто-нибудь не то что-то написал в мой адрес, а мне се равно, меня это больше смешит. Когда мне говорят, что шестидесятники надоели, вечера в Политехническом музее устарели, я отвечаю: «Да мне все это самой ужас как надоело». Что я? Есть более великие примеры. Когда говорят, вот Лермонтов, как он был раним, я отвечаю: «Вы не заметили, что раним был, наоборот, Мартынов?» (Тот, кто убил Лермонтова на дуэли.) Это он был очень обидчив, и вот чем это кончилось. Он тоже пописывал, он тесно соотносился с Лермонтовым, а тот к тому же его еще мартышкой называл, любя. Обидчивость такого рода она очень опасна для других людей, и мне не присуща. Это, думаю, правда. Другое дело, что я не сношу оскорблений, но на них должно уметь отвечать, и я отвечаю словом. Уметь отвечать не низкой схваткой, а надменным отстранением.

ELLE. А сможете Вы графоману дать понять, что его считаете плохим поэтом?

Б.А.
Нет, а зачем? Подлинные графоманы, я думаю, действуют по тем же правилам и законам, что и гении. Он не виноват, что графоман: он подвержен такому же вдохновению и такому же упоению. Единственные из графоманов, к кому я испытываю чувство отчуждения, это те, которые хотят прежде всего печататься. Если же графоман бескорыстен, это безгрешно. Я одного такого знаю. Он мне звонит и в полном счастье сообщает, что, к примеру, прочел что-то на Красной площади и несколько человек его слушали, и больше ему ничего не нужно. Он абсолютно чистый, его образ просто лучезарен. Неважно, что он плохо пишет, важно, что он светится от вдохновения. Ужасно, когда человек, может, и имеет какие-то заурядные способности, но тщеславен, корыстолюбив, стремится к подавлению чужого таланта.

ELLE. У Вас есть какое-нибудь собственное мерило таланта?

Б.А.
Я уверена, что обязательная черта талантливого человека — это немедленно чувствовать и любить талант другого человека. Я уверена, что все злопыхатели бездарны. А вот у Венички Ерофеева, автора книги «Москва-Петушки» было очень своеобразное мерило таланта. Он был необыкновенно ироничный человек, и писательский талант оценивал своеобразно. Он говорил, «этому я налил бы рюмку, а вот тому — полстакана, а уж вот тому — целый стакан». Ко мне он был очень благосклонен и говорил: « Уж кому-кому, а Ахатовне я стакан бы налил.»

ELLE. У Венички Ерофеева — нелегкая судьба, это не расплата за талант, как Вам кажется?

Б.А.
Но нельзя же сказать, что он был несчастен, оттого, что работал лифтером в генеральском доме. Ведь не хотел же он быть сам одним из тех генералов в этом доме, которые мимо него надменно проходили. Многим великим своей судьбой приходилось платить за свой дар, но сами они ее не воспринимали трагически. Веничка был очень лучезарным человеком.

ELLE. А Вы когда-нибудь чувствовали, что за свой дар чем-то платите?

Б.А.
Конечно, но я уже говорила, что равнодушна к людской укоризне. Я, правда, очень переживала за судьбу своих детей, может, они были лишены чего-то, потому что творчество — это соперник счастливого детства детей. Но все-таки я старалась, чтобы у них были праздники, елки, подарки. Они всегда присутствовали, когда к нам в гости приходили интересные, талантливые люди. Правда, также они присутствовали при горестных разговорах, когда приходили мои друзья, которые подлежали гонениям. Хотя и в этом была хорошая школа оптимизма. Все эти люди были к моим детям добры, и даже Дедов Морозов для них играли.

ELLE. Вам приходилось в жизни встречаться с такими людьми, чьи имена вошли русскую историю классику, и не только русскую — вообще в мировую. Общение с ними было для Вас естественно или все-таки вызывало робость?

Б.А.
У меня всегда было очень щепетильное отношение к избранникам моей литературной любви. Это робость другого рода. Это почтительность, отсутствие фамильярности. Я по сию пору бережно храню в душе память о встрече с Владимиром Набоковым, а она произошла незадолго до его смерти, отчего стала мне еще дороже. Когда мы вопреки положенному сюжету судьбы в свое время оказались под Рождество в Париже, я совершенно ни на что не рассчитывая написала письмо Набокову, всю ночь писала, никак не полагая, что я его увижу. Тем не менее, нам сразу же позвонила его сестра, сказала, что ее брат сразу же заметил мое письмо и приглашает нас к себе. Я любовалась Набоковым, восхищалась им и поражалась, как величие этого человека совпадает с его обликом, образом.

ELLE. Извините, пожалуйста, что значат Ваши слова «вопреки положенному сюжету судьбы»? Так бывает?

Б.А.
В данном случае я имела в ввиду чисто житейский сюжет. Мы оказались в Париже благодаря хлопотам Марины Влади, несмотря на то, что нас никак не могли в те годы выпускать за границу. Я не имела в виду глобальное понятие судьбы.

ELLE. У Вас было когда-нибудь, чтобы Вы особо ощутили, что такое глобальность судьбы?

Б.А.
Мне пришлось пережить то, что называется клинической смертью.

ELLE. Вы испытали те ощущения, о которых так часто говорят, рассказывая о клинической смерти?

Б.А.
Нет, ничего у меня такого не было. Почти неделю врачи меня спасали, а когда я пришла в себя, то ничего не соображала, ничего не помнила, и видимо, сильно обидела врачей, потому что, когда я очнулась, еще в полубессознании моими первыми словами были: «Угодила-таки в подвалы НКВД». Потом я, конечно, очень извинялась. Но все-таки я думаю, нечто потустороннее от этого состояния сохранилось у меня, потому что в этом году я создала огромный и довольно загадочный цикл стихотворений. Мысль об этом осталась, и там есть даже такое заглавие «Отлучка мозга». Сознание возвращается к своему бессознанию и думает, что мозг был вблизи последней черты и некую тайну постиг. Возможно, это было отчасти предуведомлением. Я люблю повторять: как жаль, что свой последний миг ни один певец воспеть не может.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service