Сто пятьдесят семь фрагментов мира, спаянных электрошоком
О романе Вадима Месяца «Лечение электричеством»

Игорь Вишневецкий
Новое Литературное Обозрение
2002, №58
Досье: Вадим Месяц
Вадим Месяц. Лечение электричеством: Роман из 84 фрагментов Востока и 73 фрагментов Запада. — М.: ТЕРРА, 2002. 320 с.


        Вадим Месяц написал роман о буйстве физических сил, избытке чувств и воображения, книгу отчасти биографическую, не вполне лицеприятную и лишенную сантиментов; более того, книгу, читающуюся с увлечением, в один присест от доски до доски. Действие начинается в среде русских эмигрантов в Нью-Йорке (восточное побережье Америки), а затем перескакивает в Калифорнию (западное побережье). Перед нами — голые люди на голой для них земле, выпавшие из своих прежних ниш. Действующие лица романа — фотограф Грабор, его калифорнийская подруга Лизонька (она же Толстяк, прозываемая так в основном из-за всевместительных чресел), человек-глыба «большой Василий», полоумный искатель приключений на свою голову Поп без прихода, он же сын беглецов из СССР Алекс Бартенов, хозяин магазина «Съедобный рай» Хивук и его спутница, мулатка-трансвестит Мишел, меланхоличный Володя Фрид, маниакальный художник Эдуард Рогозин-Сасси — все они восходят к реальным прототипам, и, поскольку мне доводилось наблюдать некоторых из этих прототипов в жизни, свидетельствую: психологическая верность портретов оригиналам просто удивительна. Это несомненная похвала Месяцу: назовите мне еще одного русского писателя, кто сейчас умеет выхватить повествование из происходящего прямо перед его глазами и записать столь же увлекательно и психологически достоверно [1]. В повествовании, однако, имеет место некоторый сдвиг, связанный с типизацией реальных людей. Вот о Володе Фриде брошено скользь, что прежде он-де работал Дедом-Морозом. И вправду, всякий наблюдавший степенного «Володю» — в быту нью-йоркского поэта, пишущего об эдиповых чувствах к собственным родителям, — согласится, что деталь эта отвечает природе его больше, чем маска трагического героя. Однако в мрачном, мифическом, сновидчески-юнгианском эпосе о жизни сибирской крестьянской семьи, перемежающем в романе Месяца скачущее галопом американское повествование, выдумки нет и в помине. Рапсодические отступления о Сибири и памяти рода — просто-напросто литературно выправленная запись воспоминаний бабушки автора «Лечения электричеством» Анны Михайловны (см. пояснение на обороте последней страницы романа).         Книга Месяца переполнена действием (глаголы и отглагольные образования господствуют в романе над эпитетами), а также шумом перехлестывающих друг через друга голосов и ощущений; плюс вступает в права география — Атлантическое и Тихоокеанское побережия Америки и Сибирь. Так проживается мир сильным человеком в пору расцвета его чувств. Грабор, главный герой романа, по-настоящему не знает, как быть с доставшимися ему талантами. Он из числа тех, кому много дано и потому много с них спросится; только вот час, когда спросится, не назван, и потому, что уж греха таить, живет он подобно многим из нас, как если б не спросится уже никогда. Главное действие его жизни, обещающее вот-вот совершиться, бесконечно откладывается. Что же в остатке? Жадные поиски интимности, секс и снова секс, да приключения в Нью-Йорке и Калифорнии — одно другого сногсшибательней.
        Другим редким сейчас качеством книги является жесткая определенность хронологии. Возлюбленная без царя в голове, преследуемая голосами внутри своей расщепившейся личности Лизонька прилетает к Грабору из Калифорнии в Нью-Йорк в первый день бомбардировок Белграда, т. е. 24 марта 1999 года, и снова дает о себе знать в, как сказано на последней странице книги, «первый день бомбардировок Нью-Йорка», «наш первый безвозмездный день» — 11 сентября 2001-го. Те, кто прожил, как и русские персонажи «Лечения электричеством», эти годы в Америке (к примеру, автор этих строк), понимают, что выбор очень неслучаен. Позор, бессмысленность и ложь югославских бомбардировок каждый ощутил кожей; а уж того, как средства массовой информации на все лады разъясняли, что «мир есть война», а сослуживцы или просто соседи, участливо заглядывая в глаза, интересовались, не запаковал ли ты вещмешок, чтобы воевать на балканском фронте (а в уме работало: не пора ли на тебя настучать), — не позабыть долго. Однако 11 сентября стало уже общей бедой.
        Повествование Месяца оттенено политическим зазеркальем 1999—2001, которое делает не выдуманное почти, основанное на реально пережитом повествование — уже сверх-, сюр-реальным. «Идет второй день бомбежек Белграда, мир рукоплещет насилию. Второй день мы сидим в стане врагов, а не у себя дома», — возбужденно рассуждает Грабор. «— Белград-то зачем?» — спрашивает у него в недоумении не искушенный в плетении словес Большой Вас. Будучи фоном, текущая историческая обстановка фоном и остается.
        Две главные темы книги: условно говоря, «личная» — секс как спасение, и, еще более условно говоря, «историософская» — поиск собственных корней выбитыми из прошлых своих жизней людьми — напрямую с абсурдом исторической обстановки не связаны, хотя и приобретают невероятное от того обострение. Лечение смертельной дозой шока дает свои результаты. Здесь-то и вступает в права способность чувствовать, видеть шире и глубже, чем мы чувствуем обычно (хотя, конечно, это кто как привык чувствовать). Мир прозы Месяца, как и мир его лучших лирических стихов, пребывает в некоем экстатическом «всеединстве»: он превышает сумму всех своих составляющих. Поясняю.
        Вот во «фрагменте востока» за номером 61 югославы сбили бомбардировщик-«невидимку» F-117A (что позволяет датировать происходящее 28 марта 1999 г.) и бармен-американец поит всю честную компанию: «Пьете бесплатно, за счет заведения. Ваши сегодня сбили наш. Самый секретный. Во цирк!» Хмельная беседа под сводки теленовостей переходит, понятно, на пропагандистские листовки, призывающие нью-йоркских русских воевать за братьев-славян: «По прибытии в Югославию обратитесь непосредственно в мобилизационный пункт или к сербским полицейским. [...] Помните, что вы представляете прежде всего не государство с сердечным инвалидом во главе, а весь российский народ. — [...] А что за инвалид такой? Клинтон, что ли? — Конечно, Клинтон. Кто еще?» (речь, разумеется, идет о Ельцине). Сказать, что герои не задумываются всерьез над войной — это ничего не сказать. Это для них не более чем еще одно приключение, каких в книге хоть отбавляй. Но в самом конце романа, наблюдая «клубы черной гари, поднимающиеся над главным местом городского ландшафта» Манхэттана, Грабор понимает, что фотокамера его впервые бессильна передать почти оргиастическую переполненность происходящим и выдыхает по сотовому телефону позвонившей ему из Калифорнии и целый год Бог весть где пропадавшей Лизоньке последние слова книги: «— Любимая. Мы хорошо жили. Приезжай».
        Природа Америки тоже обретает свой голос, вполне оргиастически — вровень с историей — переполняя сознание беглецов от самих себя. Позволю себе длинную выписку из 66-го «фрагмента запада»:
         «Через два часа начался снег, вкрапленный в скалистые породы: пейзаж цвета шерсти полярной собаки, гигантские бока опоссумов. Комариная мокрота летящего снега размазывалась на ветровом стекле, дворники нехотя разбрасывали ее; Лиза не любила переключать очистители на быстрый режим: считала это слишком истеричным.
        Однообразие местности становилось насыщенным, полным — снег наполнял местные ландшафты. Его количества, развешанные на хвойных лапах, пытающихся удержать падение на землю, были настолько велики, что даже мертвый лес оживал, в нем появлялся новый обитатель. Если не снег, то другое, что-то белое — то, что не заметно глазу: зверь или бродящее по лесу облако: что-то растворенное в воздухе, подвижное, внимательное, как сам воздух. Лизонька подумала, как бы выглядел пожар в заснеженном лесу: треск, ярко выраженный огонь и дым, летящий на дорогу вместе со снеговым крошевом».
        А еще в романе есть переизбыток секса: Грабор, Лизонька и другие персонажи совокупляются плотно и легко, как дышат, как пересекают американский континент с «востока» на «запад», как вляпываются в нелепые и часто опасные обстоятельства и чудом выскакивают из них. Текст Месяца принципиально многозначен, открыт для интерпретаций, ибо многозначна, открыта, превышает любое объяснение, сверхжизненна, если хотите, настоящая жизнь.
        Когда я завершал эти заметки, то решил посмотреть, что же думают о романе наши литературные критики. Больше прочих удивил меня Андрей Немзер, прекрасно разбирающийся в забытых Богом русских поэтах 1813—1836 годов, а вот по поводу книги Месяца выразившийся, что роман, дескать, «псевдоинтеллектуальный», и выдвигать его на мэйнстримного Букера не стоило. Проблема как раз в том, что роман совсем не интеллектуальный, не умственный, написанный «нутром», а потому немзеровские жанровые определения, — точнее, попытка навязать Месяцу условия игры, в которой ему не выиграть (ибо он играет в игру другую и по-другому), должны быть отвергнуты с ходу. Если уж говорить о жанровых особенностях, то «Лечение электричеством» ближе всего стоит к жанру романа-исповеди, романа-дневника, наподобие «Героя нашего времени». Лермонтовскому определению «герой нашего времени» возвращается изначальная двойственность: Месяц и приемлет своего героя, и видит его резко критически. Грабор внутренно типичен для тысяч тех, кто в начале девяностых отправился за Океан, — туда, где возможно было еще шире развернуться не находившим достойного применения дома силам. Америка играет здесь ту же роль, что в лермонтовские времена — по отношению к остальной России — Кавказ. Она — поле предельных осуществимостей и крайних психологических экспериментов, где каждый, наконец, равен самому себе. Именно западная, калифорнийская, вторая часть романа повествует об обретении той — сродни сибирской, азиатской, варварской — воли, которой не достает персонажам на урбанистических, восточных, нью-йоркских его страницах. Если раньше их лихая жизнь превышала размеры мира, законам которого волей-неволей приходилось подчиняться, то тут они, наконец, выходят в мир, превышающий их самих. Я не читал ни у одного русского столь вдохновенного описания абсолютно первичного, дочеловеческого ландшафта Северной Калифорнии (см. один из примеров выше). Однако Грабор куда симпатичней Печорина, ибо куда симпатичнее гниловатой улыбки Лермонтова возникающее со страниц романа внимательно-удивленное лицо его создателя Вадима Месяца. Именно на американском приволье возникает роман Грабора с неотвязной безумной возлюбленной-родиной. Нужно было не видеться с ней, как расстается на целый год с Лизонькой Грабор (мы не знаем, что происходило в этот год), чтобы понять, чего теперь не достает. Как книга об опыте поколения, сумевшего полюбить и принять собственное прошлое — моего поколения! — «Лечение электричеством», думаю, не имеет себе равных.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service