Затяжной прыжок
О стихах Данилы Давыдова

Людмила Вязмитинова
Новое литературное обозрение
№91, 2008
Досье: Данила Давыдов
Давыдов Данила. Сегодня, нет, вчера: Четвертая книга стихов. — М.; Тверь: АРГО-Риск; KOLONNA Publications, 2006. — 96 с. — Книжный проект журнала «Воздух». Вып. 20.


        Четвертая книга стихов поэта, литературоведа и критика Данилы Давыдова, уже отмеченная премией «Московский счет» как одно из десяти лучших поэтических изданий года, продолжает сюжет, четко обозначенный тремя его предыдущими сборниками 1, — сюжет, о котором подробно говорилось в моей рецензии на его третью книгу 2. Давыдов — яркий представитель того направления современной русской поэзии, которое наследует делу концептуализма 1980—1990-х годов. Это дело состояло не столько в демонстрации невозможности подлинного личного высказывания и основанной на нем достоверной картины мира, сколько в исследовании причин этой невозможности. Бесспорно, основным объектом концептуалистской работы была всепроникающая идеология советского общества и сформированный ею тип массового сознания, но суть проблем, затронутых концептуализмом, лежит гораздо глубже сугубо советской проблематики, что обнаруживается со временем все более явно.
        Формирование Давыдова как поэта совпало со временем заката концептуализма как главного течения в современной литературе — тогда, усвоив его эстетические и гносеологические уроки, молодые авторы вновь утвердили возможность личного высказывания и построения лично окрашенной картины мира 3. Однако в этой группе «реабилитаторов» много пишуший и активно участвующий в литературной жизни Данила Давыдов заявил о себе как о самом большом скептике. Демонстрируя поиск все новых приемов организации прямого личного высказывания и построения законченной картины мира, Давыдов неизменно воспевал сомнение в их возможности. Внешне могло показаться, что он, наряду со многими, просто насмешничает и играет парадоксами ради самой игры или разрабатывает экспериментальные методы работы с языком, но на самом деле, как и в случае с концептуализмом, речь шла об исследовании серьезных проблем.
        Действительно, производимое концептуалистами — а вслед за ними и Давыдовым — выявление и исследование структур художественной речи требовало работы аналитического ума, как бы поднявшегося над ее стихией. Конечным же итогом этой работы должно было стать не дотошное исследование, а обновленная поэтическая речь. В связи с этим важен возникающий в конце второй книги стихотворений Давыдова трагический образ невозможного субъекта такой речи:

            Тихо орех лежит,
            Как змея на скале,
            Под скорлупой трещит
            Мыслящее желе <...>
            Если же упадешь
            Со скалы, оступясь, —
            Только орех убьешь,
            Но не нарушишь связь.

            («Грецкая ода» 4)

         «Мыслящее желе» — метафора мозга (как известно, содержимое грецкого ореха вызывает визуальные ассоциации с мозгом человека), или, шире — ума, мышления (той его ипостаси, которая традиционно связывается с губителем-«змеем» — или со змеиной мудростью), возможности познания и выражения познанного в слове. В целом в книге «Кузнечик» этот образ оказывается связан с ключевым мотивом, который можно было бы назвать «икаровским», — историей гордой, но обреченной на неудачу попытки возвышения человеческого разума над стихией жизни, таящей непостижимые для этого разума законы.
        Можно сказать, что возможности современной ему поэзии Данила Давыдов поставил на службу не столько онтологическим, сколько гносеологическим проблемам. При этом он работает не с клише массового сознания, как концептуалисты, а со своим собственным, личным, конкретным сознанием, идентифицируя себя как одного из представителей некого сообщества «мы», делающих общее дело, которое можно обозначить как решение «проклятых вопросов» модернизма в условиях современной жизни. Не случайно для его стихотворений так характерны посвящения и обращения, адресованные другим представителям «мы». В рецензируемой книге есть тексты, посвященные поэтам Наталье Ключаревой, Валерию Нугатову, Татьяне Миловой, Данилу Файзову, Андрею Сен-Сенькову; в одном из произведений этого сборника фигурируют начинающиеся со строчных букв «кузьмин», «наташа ключарева», «сережа соколовский» и «ваншенкина». Еще один постоянный мотив стихотворений Давыдова — описание реальных событий и пересказ разнообразных бесед внутри этого сообщества — так, одно из стихотворений рецензируемой книги называется «Ответ коллегам, интересующимся, почему я до сих пор не написал роман» и содержит подробный ответ на этот вопрос, в иных условиях могущий быть оформленным в аналитическую статью. Вообще, лирический герой Давыдова настолько приближен к автору, насколько это только возможно. Характерны для его текстов фразы, понятные в полном объеме, вероятно, только друзьям и близким знакомым: например, в одном из стихотворений рецензируемой книги появляется вводная конструкция «как кононов говорит», в других упоминаются такие названия, как «альманах «Окрестности»», «журнал «Часы»» или «Липки-2002». Текст с такими «маркерами личного», как пишет Дмитрий Кузьмин, «у… непосредственных предшественников концептуализма (Яна Сатуновского или… Михаила Нилина) выступал бы носителем самородной эстетической ценности, извлекаемой из речи, а у [Льва] Рубинштейна — балансировал бы… на грани жизни и смерти языка, у Давыдова представляет собой абсолютно черное тело: ясно, что для автора все упомянутые лица и организации, все [эти] ситуации нечто означают, нагружены каким-то (в т[ом] ч[исле] эмоциональным) содержанием, однако читателю эти значения принципиально недоступны. Таким образом, Давыдов констатирует, что сами по себе ни происхождение текста из сугубо приватных источников, ни его явное прорастание из культурной и литературной традиции не обеспечивают художественного, эмоционального, интеллектуального качества, между тем как лирический субъект может реализовываться на любом речевом субстрате. Данный прием — назовем его «зоны непрозрачного смысла» — чрезвычайно характерен для почти всех авторов-постконцептуалистов. Особенно часто материалом для него служат личные имена» 5.
        При внешней бесстрастности (ведь речь идет о «чистом» разуме и атмосфере научного исследования, возникающей от его союза с опытом) в текстах Данилы Давыдова сквозит ощущение мучительного дискомфорта — от катастрофической раздвоенности говорящего, который очень хочет высказаться, но испытывает сильнейший скепсис, а главное — от ощущения принципиальной неисправимости несовершенств как человека, так и окружающего его мира. Как пишет Вячеслав Курицын, «литература Давыдова вообще кажется… умозрительной, конспективной, проективной: будто не совсем тексты, а их схемы, макеты действующие в натуральную величину. Мне в них не хватает жаркости переживания и яркости мира: но за счет этой выхолощенности, может, и создается сила впечатления — мир у Данилы холодный, слякотный, осененный крылами безнадежности и беспощадности. Все в нем происходит более-менее зря» 6. На уровне поэтики это порождает устойчивый для Давыдова интерес ко всякого рода двусмысленностям (как правило, не эротического свойства) или смысловым мерцаниям: игре слов, возникающей при переходе с одной строки на другую, немотивированным повторам, игре шрифтами. На метрикоритмическом уровне это приводит Давыдова к устойчивому использованию особого типа организации стиха, который Юрий Орлицкий назвал «гетероморфным» 7: внутри каждого текста появляются и исчезают признаки той или иной стихотворной организации: рифма, звукопись… В итоге в одном тексте могут соединяться фрагменты в диапазоне от ритмизованной прозы до стиха вполне классической формы.
        В четвертой книге Давыдова преобладают быстрый ритм, короткие (в отличие от предыдущих книг) тексты с изобилием рифм, имена собственные начинаются со строчных букв (за исключением слов «Бог» и «Господь»), а прописные только временами появляются в начале строки, но могут отсутствовать в строках типа «осень. листья облетели». Интонация невозмутимого рассуждения сочетается с сюжетами, свидетельствующими о феерической абсурдности окружающего мира, и с характерной самоиронией, доходящей до самообвинения (необходимо отметить, что Данила Давыдов относится к редкому типу авторов, которые, констатируя несовершенства окружающего мира и собственных обстоятельств, претензии предъявляют в первую очередь к себе). Вот характерный пример:

            с удовлетворением отмечаю: стал взрослой гадиной
            обладающей эдакой душевной впадиной
            когда хочется плакать получается только смех во тьме
            эдакой право имеющей идиотиной
            растерявшей и бэ и мэ

        Здесь в драму «гордого сознания» вписана знаменитая дилемма Достоевского о «дрожащей твари» и «право имеющем» носителе разума и воли.
        Новая книга Давыдова разделена на главы под названиями «РАЗ», «ДВА», «ТРИ» — это вызывает ассоциации со считалкой и с командой самому себе; однако по мере чтения книги возникает ощущение все-таки скорее командысчета при разбеге для прыжка. В главе «РАЗ» продолжено исследование ситуации все того же «мыслящего желе»:

            режиссура наколенная
            сиротлива и скучна
            мысль ворочается пленная
            но под плёнкою стена
            <…>
            издеватель раздеватель
            до мяса и костей
            разных всяких познаватель
            непозванных гостей
            <…>
            если мир театром назван
            значит вешалка есть ад
            там не язвы и миазмы —
            оболочки там висят
            вот где совесть неучёная
            пребываешь ты пока
            и уму непокорённая
            ты танцуешь гопака

         «Я» героя книги, восклицая «мне больно от отсутствия меня» и ощущая, что «есть то за что не жалко подохнуть» и что «жив как ни странно Бог», вдруг обнаруживает себя в знаменитой ситуации Данте:

            и вот в лесу глухом печальном —
            ведь каждый знает этот лес! —
            блюду свой интерес
            сижу мечтаю молча об огне первоначальном

        Направления, куда устремлены и эта мечта, и название книги, совпадают: они уходят в прошлое — туда, где аналитический ум еще не властвовал над миром. Давыдов спорит с традиционным романтическим представлением о поэте как об особом, возвышающемся над толпой существе, обыгрывая известную импровизацию Пушкина-лицеиста — при этом его мысль расширяется до сарказма по поводу величия homo sapiens как такового:

            не гений он и человек ли? мудрено сказать
            то есть он есть но как он есть каким манером
            куда его влечёт недальновидный следует заметить ум
            а равно и не по летам задрюченное тело —
            неведомо

            но вот над горизонтом
            встаёт природы царь встаёт уже стоит
            блин! посмотри! какой нелепый вид
            рефлексия увы взрывается экспромтом
            и наш субъект вовек не будет индивид

        В духе этой характеристики описан мир в главе «ДВА» — как фрагментарно-абсурдно-параноидальный, содержащий в глубине неизбывное и неуловимое злое начало (такая картина мира хорошо представлена еще в раннем стихотворном цикле Давыдова «Больницы», опубликованном в первой книге его стихов). Однако интерпретация этой картины такова, что становится понятно: мир таков не сам по себе, а в восприятии человека, не способного познать его и воспроизвести в своем сознании в виде целостной структуры. Рефлексирующему герою только и остается, что «говорить натужно / о постклассической борьбе», — но все же у него «есть причина плакать и есть причина смеяться». Этот смех и плач, то есть не зависящие от «гордого разума» чувства, разбивают «орех»: раскалывается скорлупа бесстрастности — и возвышенная отстраненность сменяется стремлением к активному участию в жизни: «мораль ясна: протри сосуды / и в темь гостеприимную пустися налегке». Герой отправляется дальше в поисках «жизни причала». В результате в главе «ТРИ» появляется качественно новый аспект творчества Давыдова — обращение к социальной стороне жизни. Но социальные вопросы, как и гносеологические, растворяются во всеразъедающей смеси скепсиса и стоицизма:

            вот теперь смотри, какие забавные картины
            предлагают нам трудолюбивые власть имеющие мужчины

            вот, смотри, как время наваливается на нас
            пускает нас под откос.

        Тем не менее появляется чувство общности с людьми, существующими вне привычного круга «мы»; представитель «мы», хоть и отделенный от массы людей, оказывается глубоко с ней связан.
        Остается последний вопрос: как спасти этот мир от его губительного несовершенства, то есть в чем заключается добро? Еще в книге, озаглавленной этим словом, Давыдов откровенно саркастически выразил свое отношение к идее о том, что «красота спасет мир»: «красота спасет мир уже спасает щас еще немножко…» Теперь же он приходит к мысли, что оправданием мира может быть только привязанность к другому человеку — и не абстрактная, а конкретная и оттого трудная, «неправильная»:

            близкий умер
            далекий похуй
            трубачи устали
            мир честен
            будь добр позвони мне
            позвони мне

        В конце книги автор прощается со своим «орехом»:

            ...закружится
            голова сама собой

            закружится и отвяжется
            полетит в такую даль
            где узоры наши кажутся
            мифом или басней что ль
            безголовому не боязно
            эту графику приять
            пусть она никем не познана
            ну и пусть ее бы блядь

        И в следующем, последнем и, на мой взгляд, лучшем в этой книге стихотворении «ласковый ход вещей или неласковый их же ход…» возникает картина мира, в которой «по эту сторону» и «по ту сторону» объединены. Первые четыре строфы по ритму и интонации напоминают текст Владимира Маяковского «Мелкая философия на глубоких местах», но в последней звучит голос ранее незнакомого Данилы Давыдова:

            есть здоровый смысл в нездоровом сне
            есть причины быть несмотря ни на что
            есть огонь в воде и вода в огне
            и когда ответят тебе: ну и что
            отвернись к отсутствующей стене
            перестав быть ничем став ничто

        Прыжок совершен — в качественно новое «ничто», слитое с миром, структура которого не может быть выражена на языке аналитики и строгой логики. Однако механизм работы синтеза «разума» и «чувства» нуждается в предохранительной системе скепсиса, адептом и мастером которого является Данила Давыдов. Это тем более актуально, что, как справедливо говорится в одном из текстов его новой книги стихов, мы живем в некой «зоне перехода» нашей культуры в «нечто», которое пока еще «мерцает». Ощущение этого привело его к созданию шуточной теории «киберпочвенничества», придуманной в середине 2000-х, года за два до шумного успеха баллад о людях-роботах Фёдора Сваровского. Эта «теория» предполагает налаживание жизни в новых условиях и тщательного осмысления создавшейся ситуации, в ходе которого без доли скепсиса — если даже не пессимизма — не обойтись.


[1] Давыдов Д. Сферы дополнительного наблюдения. М., 1996; Он же. Кузнечик. М., 1997; Он же. Добро: Третья книга стихов. М.: Автохтон, 2002.
[2] Вязмитинова Л. Между сфер с неизвестными скоростями // НЛО. 2002. № 56.
[3] Подробнее см.: Кузьмин Д. Постконцептуализм (как бы наброски к монографии) // НЛО. 2001. № 50; Вязмитинова Л. Словарь, или Музыка рэгги для птицы-корректора // НЛО. 2002. № 55.
[4] Подробный разбор этой строфы см.: Вязмитинова Л. От полыньи Полины к снам Пелагеи Иванны (поэзия поколения 90-х) // Знамя. 1998. № 11.
[5] Кузьмин Д. Постконцептуализм (как бы наброски к монографии). С. 474.
[6] http://www.guelman.ru/slava/writers/dav.htm.
[7] Орлицкий Ю.Б. Гетероморфный (неупорядоченный) стих в русской поэзии // НЛО. 2005. № 73.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service