В клубе «Улица ОГИ» прошел персональный вечер поэта Полины Барсковой – на московских литературных подмостках гостя редкого и экзотического. По множеству причин. Как реальных – в 90-е годы Полина уехала в Америку, там живет и преподает словесность; так и «метафизических», поскольку она – поэт, безусловно, питерской закваски, предполагающей особый, «акмеистический» способ мышления, уводящий за пределы – культуры, языка и т.д. – в неуютное, мировое, необжитое… Оттого петербургская поэтика постепенно размывается на родине, обретая в пространстве диаспоры новый облик и новую жизнь, удивляя по возвращении свежестью и смелостью выбора, гибкостью голоса.
Это «очищающее возвращение» и было внутренним камертоном вечера. Он оставил впечатление иных возможностей, иной оптики. Сходное, если говорить о нынешних «тридцатилетних», лишь с эффектом выступлений Марии Степановой или чуть более младшей Марианны Гейде. «Текущий литпроцесс» делает ставку на «нормальные» или «вменяемые» стихи (выбор определения зависит от поэтической «ориентации»). Но лучшие поэты, как им и полагается, непредсказуемы, и из двух возможностей выбирают… пятую. Полина Барскова показала это в полной мере. Ей, кажется, удалось наконец воплотить мечту, о которой она часто говорит и на вечере поведала тоже, – перестать быть «молодым литератором». Полина, бывший вундеркинд (в 15 она уже победила во Всесоюзном литературном конкурсе), производила впечатление «артиста в силе», обладающего тем избытком энергии, который придает длинным текстам, так свойственным ей, своеобразную барочность, витиеватую, дикую, с королевской уверенностью сближающую далекие материи, разные культуры, материки и языки.
Тютчевско-фетовская натурфилософия взрастает на американской почве, мытье головы навевает мысль о шекспировском «Гамлете» в переводе Лозинского, Пушкина сменяет Эмили Дикинсон, лексика же хранит память о всех трех веках существования русской поэзии, и автор не спешит от этой памяти освобождаться – из боязни обвинения в «филологичности». Правильный, соизмеримый с поэзией масштаб мира. Но меж тем, обостряя поэтический слух, эта макароническая роскошь показала, что вот и постмодернизм, с его честной сложностью и наивной верой в «текст», превратился в «ретро». Однако ведь и от «новой эстрадности» все как-то подустали… Жаль, что публики в зале было не так много. Инаковость происходящего заставляла задуматься.
|
