«Ветка, отрубленная от соседней ветки...»
В. Полещук. Мера личности: Избранные стихотворения

Андрей Щетников
Новое литературное обозрение
Вып. 79, 2006
        Несколько ярких журнальных публикаций в конце 1990-х годов и заметная подборка в вышедшей в 2001 году в издательстве «НЛО» антологии «Нестоличная литература» обратили внимание читателей современной русской поэзии на стихи Виктора Полещука – поэта, ныне живущего в небольшом городке Гулькевичи, районном центре Краснодарского края. И вот наконец-то издана первая книга Полещука, названная по одному из вошедших в нее стихотворений – «Мера личности».
        В Гулькевичи Полещуку пришлось перебраться из Душанбе, когда в начале 1990-х годов в Таджикистане началась гражданская война. Исход русских с южных окраин российской колониальной империи – из бывших братских советских республик – был вдвойне тяжелее оттого, что еще несколько лет назад ничто его не предвещало, жизнь, казалось, текла так, как она могла бы течь еще долгие годы.
        А с Таджикистаном Полещука связывает многое, и этот узел завязан крепко. Кроме прожитых там лет, это еще и внимательное восприятие традиций средне-азиатских литератур, и знание языка: Полещук переводил поэзию с фарси – и классическую, и современную.

        ...В сарае своего душанбинского дома я оставил папки
                                                        с воспоминаниями старожилов о довоенном Таджикистане,
        я не перевел философские рубаи Джами, так и не издал избранного Хайяма,
        не успел осмотреть древнезороастрийские памятники на Памире,
        не искупался в Вахше.
        Мне снятся осенние вечера в Душанбе, мирзочульские дыни,
        пыльная фисташковая роща на холмах.
        На православном кладбище лежит моя мать.
        Могила заросла, и памятник осел. Надрывается сердце.

                        «Двоюродная земля» («Знамя». 2000. #8)

        Почти все стихи Полещука – длинные повествовательные верлибры. Тем не менее, несмотря на масштабные размеры, лучшие стихи Полещука лишены длиннот: их многочисленные детали – точны и осязаемы, разветвленные фразы наращивают смыслы и делают стихотворения многомерными, речь всегда скрыто или явно диалогична. Вот, к примеру, начало стихотворения «Экономика пути»:

        Одноногий человек идет по дороге.
        Из пункта А в пункт Б.
        И думает: «Удивительный край – Таджикистан!
        Анаша продается рубль закрутка,
        в чайхане можно переночевать
        под тем же паласом, на котором спал днем,
        рикши бегом возят пассажиров,
        в сентябре тридцать градусов тепла».

        Достаточно нескольких фраз, чтобы ощутить реальность мира кожей и иными чувствами. Попробуйте удалить из стихотворения вторую строчку, и вы сразу же почувствуете, что без отсылки к элементарной школьной математике оно потеряет одно из важнейших измерений. Абстрактный герой школьных задач, шагающий из пункта А в пункт Б, оказывается инспектором по бюджету Яванского райфинотдела С.А. Кокошиным, добирающимся домой из столицы республики и сочиняющим письмо с рационализаторским предложением товарищу Н.А. Булганину.
        Зачем нам читать – переложенное в верлибр – это странное письмо с его канцелярскими оборотами? Зачем нам знать, сколько стоили пятьдесят лет назад килограмм хлеба, литр молока, мешок картошки, рубашка из поплина, ведро воды, переплет 1 см2 документов и проект коровника? Зачем все эти детали – и почему они так притягивают наш взгляд? Мы сами не всегда это понимаем, но слушаем внимательно:

        Одноногий человек идет по дороге.
        Из Орджоникидзеабада до перевала Чормазак
        он доехал на цистерне бензовоза,
        а до места добирается пешком.
        На его лице улыбка сменяет думу, дума улыбку,
        в руке подарки – новые сандалеты сыну
        и штапельный платок с кисточками жене.

        А вот еще одно стихотворение, «Калан», в котором пересказывается известная по жизнеописаниям Александра Македонского история об индийском гимнософисте, решившем сопровождать завоевателя мира в его походах. И вдруг пересказ сменяется жестоким фарсом: мудрец Калан получает от своих новых хозяев униформу цвета хаки, дачу за колючей проволокой и бронированную каюту с портативным баром, подводными иллюминаторами и цветомузыкой. На мгновение мир становится как нельзя более современным – но рассказ вновь словно бы возвращается к тщательному следованию первоисточникам, воспроизводимым с отстраненностью профессионального историографа:

        В дороге же Калан заболел
        и изъявил желание покончить с собой.
        Александр не стал перечить софисту –
        более того,
        он приказал соорудить для Калана
        торжественный погребальный костер.
        Относительно того, где произошло это событие,
        в источниках царит полная неразбериха:
        Страбон сообщает, что это было в Пассаргадах,
        Элиан – неподалеку от Вавилона,
        а Плутарх и Ариан вообще не указывают места совершения ритуала.

        Внезапное сообщение о хаки и колючей проволоке свидетельствует, что и мудрец Калан мучается от тех же проблем, что и люди ХХ века. В стихотворениях Полещука, даже и исторических по сюжету и даже снабженных ссылками на источники, живут, огорчаются и радуются всякой малости, мучаются от боли и умирают люди, ставшие хористами и участниками трагедий современного мира. В стихотворениях Полещука много персонажей – как мало у кого из нынешних поэтов, – и все они, так или иначе, – вынужденные переселенцы. История – это пространство изгнания и бесприютности (здесь стоит вспомнить роман Михаила Шишкина «Венерин волос», где говорится о том же, но у Полещука в сравнении с Шишкиным меньше катастрофизма и больше стоицизма). Полещук возобновляет традицию европейской политической поэзии 1960-х, прежде всего немецкоязычной – от Гюнтера Грасса до Андреаса Окопенко. Но, в отличие от них, Полещук пишет не только о посттоталитарной ситуации, а о новом состоянии мира, в котором все традиционные общности людей, все уверенные в себе и казавшиеся устойчивыми государства обречены, поэтому любой человек – беженец.

        Описать все это жирным
        карандашом реализма
        значит впасть в жестокость,
        но не трусость ли – уйти от вопроса?
        Растрачивая краски, ноты, слова на зло,
        творишь уже новое,
        а избегая – играешь в страусиную политику.
        У неземной тяги к совершенству –
        железобетонные бахилы низменных страстей.
        Поэт задыхается между Сциллой и Харибдой
        и все равно борется. Только за что?

                        «Химический карандаш»

        Стиль Полещука безошибочно узнаваем. Порой его речь становится цепочкой коротких, в одну строчку предложений, – в каждом таком предложении живет свой видящий и свой говорящий. Одну фразу может произносить участник диалога, а другая, графически от нее никак не отделенная, оказывается авторским комментарием к предыдущей; но ведь и предыдущая фраза была поставлена так, что мы теперь готовы принять ее за авторскую ремарку. А иногда ничего этого нет, говорятся самые обыденные слова, и это – настройка зрения. Весь сор, скопившийся к концу дня, сжигают, а золу перебирают, чтобы найти золотые крупицы. Верлибр – это сложная штука, здесь слова живут не внешним приводом метра и рифмы, но внутренним дыханием и жестом:

        Дышали березы,
        сороки торопились с вестями,
        огромное солнце светило не только в небе,
        но и внутри меня.
        Через две недели
        она, наконец, отступила (стояла московская зима):

        – Ты думаешь, это просто?
        У меня перегорело все воображение.
        Прости. Я не знаю.
        В занавесках звенели звезды.
        Так цвел хмель мороза.
        Я бросил руку во тьму сокровенности,
        уронил лицо на грудь,
        там что-то бедствовало и пело.
        Безотчетное жгучее единство
        и высвобожденный покой.
        Утром хватило брякнуть пустое.
        Впрочем, так не поступают.
        Не надо.

                        «Гибель молодости»

        А еще стихам Полещука присуща сознательная включенность в традицию. Так что название для книги выбрано – самое правильное. Ведь традиция – не в том, чтобы писать в рифму, а в том, чтобы знать твердо: были люди до нас и после нас будут тоже. Был Рудаки, был и Омар Хайям. Из праха стал человек и прахом станет. А потому мы и вдыхаем запах сырой земли, радуемся солнцу, женским взглядам и каплям дождя, вспоминаем молодость и скорбим об ушедших.

        Пахнет тиной.
        Я переживаю самого себя.
        Эта незавершенность мироздания в мысли,
        это самовосполнение человека.
        И даже смерть не ставит точку,
        быть может, открывается новая дверь.
        Я один.

                        «Вероятности»






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service