 следующая публикация . Никита Елисеев |
|
Весело и убедительно, точно и смешно
Никита Елисеев. Предостережение пишущим: Эссе. — СПб.: Лимбус Пресс, 2002.
|
«Предостережение пишущим» Никиты Елисеева воспринимается совсем не так, как воспринимается какое бы то ни было предостережение. Свои чувства и мысли могу передать словами «интеллектуальная веселость».
Книгу приятно, весело, увлекательно читать. Предостерегающего автора интересно, познавательно, весело слушать. «Тонкий и нервный, вдумчивый и взбалмошный, дерзкий до неприличия и осторожный до неразумия», – так характеризует автора издательская аннотация. Прочитав книгу, соглашаешься: так и есть.
Автор обошелся без вступления и заключения. То есть не захотел акцентировать и структурно воплощать свой предостерегающий пафос. Автор вуалирует учительность и, так сказать, «перст, страстно поднятый». Но то и другое в книге есть. Очень даже.
Критическое кредо автора сомнений не вызывает: «главное умение писателя – умение ставить слово подле слова», «язык, стиль – вот идеология писателя. Вот его патриотизм, религиозность или революционность».
Только если у писателя есть эта «идеология», имеет смысл говорить о его идеологии как таковой. Первая часть книги, посвященная по преимуществу современной литературе, доказывает это очень убедительно – и смешно.
Открывающее книгу эссе «Пятьдесят четыре» – это показательный «срез» нынешней литературной ситуации на основе букеровского лонг-листа из пятидесяти четырех сочинений. «Драконовская» работа шестилетней давности не устарела ничуть. Ситуация не изменилась: идеологии много, а с умением ставить слово подле слова – проблемы.
Сильно досталось роману Олега Павлова «Дело Матюшина» – за дело. За то, например, что «Одуревшего Матюшина стащили с вышки, где сторожил он убийцей свой труп». Здесь впору одуревшего читателя со стула стаскивать. Чей же труп сторожил Матюшин. Свой или чужой? «Писателю, который пишет вот так, – припечатывает Елисеев, – а интервью дает такие, «словно он лауреат Пулитцеровской, Нобелевской, Гонкуровской и Ленинской премий одновременно. – еще одну премию давать нельзя. Из педагогических соображений». Сейчас, когда роману Павлова «Карагандинские девятины», написанному еще похлеще «Матюшина», дали-таки Букера, это звучит особенно смешно. И грустно, конечно.
Несогласие вызвал у меня только анализ романа Михаила Бутова «Svобода», тоже букероносного (эссе «Либерти! Бля! Либерти!»). Этому роману, так же, как и «Матюшину», не хватает, по-моему, «идеологии», чтобы всерьез разбираться в его идеологии и символике и сочувственно пересказывать такие, например, романные составляющие: «Андрюха, за невыплаченные долги прибитый бандитами за уши к рекламному щиту в подземном переходе,– главнее, важнее главного героя, в конце концов вписавшегося в изменившуюся действительность...» Да, Бутов педалирует в романе эту уж-жасную подробность, но как, помилуйте, можно прибить голову за уши к чему бы то ни было? Затылок либо нос не позволят...
Центральная работа первой части – эссе «Травма патриотизма. Г. Владимов. «Генерал и его армия». Елисеев исследует, приходя к сильному выводу, «болевую точку», «мучительнейший вопрос» книги, ее «невыговоренную тему» – генерал Власов и его армия. «Вы говорите, изменник? А Ленин в таком случае кто? <...> Вы говорите, герой? Но тогда почему Ленин – изменник? <...> Парадокс усугубится, если вы согласно кивнете: генерал Власов такой же изменник Родины, как социал-демократ Владимир Ульянов. <...> Приходится констатировать, что Власов – такой же наследник и ученик Ленина, как и генералиссимус Сталин».
Изящно и убедительно автор объясняет остававшуюся для меня загадочной «псевдонимность» Киева в романе: «Хвалящие и ругающие роман не заметили самого главного, провоцирующего. Чуть ли не прямым текстом Владимов говорит: при взятии Киева была допущена ошибка. Позднее она была исправлена, но какой ценой и какой кровью! Владимов заранее готовился к полемике – вот почему (чтобы избежать упрека в «сочинительстве») он называет Киев Предславлем. <...> Никто не оценил этой литературной вежливости, никто не заметил то важное фактическое, а не идеологическое, что хотел сказать своим романом Владимов».
Впрочем, и в романе и в анализе романа для меня остается непонятной такая подробность: «мученик Андрей Стратилат». Все знают Федора Стратилата – хотя бы по новгородской, четырнадцатого века церкви Федора Стратилата, что «на Ручье». Разве есть еще один Стратилат, Андрей? А если нет, то что это значит?
Ярко и убедительно проявился в этом эссе постоянный, сильнейший аналитический прием автора – сравнительно-сопоставительный, «компаративистский». Елисеев великолепно умеет видеть доказательное сходство, включать текст в литературную панораму, находить разительные параллели. «Выстраивается вполне гегелевская триада. «Август Четырнадцатого» – вся истина (отчего мы проиграли войну), «В августе сорок четвертого...» – «момент истины» (как чуть было не упустили, но все-таки поймали шпионов...), «Генерал и его армия» – август 43-го (отчего мы выиграли войну). Все «три августа» посвящены тому, как непрофессионалы губят отлично задуманное дело. <...> «Так не воюют!» – в сердцах восклицает Георгий Воротынцев, главный герой солженицынского романа, на заседании Ставки. «Именно так и воюют», – угрюмо думает генерал Кобрисов на военном совете».
Вторая часть книги как раз и посвящена сравнительному анализу: «Хорекалиныч», «Моцарт и Сальери. Опыт истолкования», «Отто Вейнингер и Василий Розанов. Проблема самоненависти», «Два поворота винта. Генри Джеймс и Оскар Уайльд», «Бунин и Достоевский», «Три писателя». Это последнее эссе выстроено как литературоведческий детектив. По-моему, автор-сыщик сделал настоящее открытие, отыскав прототип Фердинанда, «пройдохи, василиска счастья», из рассказа Набокова «Весна в Фиальте». Собрал улики, отбросил «ложный след», нашел затекстовые подтверждения и предложил ослепительную гипотезу. Не скажу какую, чтобы не лишать будущего читателя удовольствия.
Скрытая неприязнь самого автора, а не только Бунина, к Достоевскому сквозит в работе, показывающей «следы такой неприязни в текстах Бунина; не в высказываниях, но – в текстах». Причем не в «Петлистых ушах» или «Деле корнета Елагина», где непримиримый спор очевиден и уже был исследован, а в «Деревне» и «Суходоле»: «Здесь полемика настолько яростная, что – вот парадокс – она не замечается не только читателями, но и исследователями».
Проблема «самоненависти» в статье о Розанове и Вейнингере выводит критика за границу литературы к общественным настроениям, отечественной ментальности и опасным социальным феноменам. В первой части эта граница пересекается в эссе «Критик с пушкой» и «Сюжет усреднения». Самоненависть, комплекс кающегося дворянина, кающегося интеллигента с его жаждой опроститься, кающегося «столичного жителя» с его вечной виной перед провинциалом, индивидуалиста с вечной виной за индивидуализм – все это автор считает неплодотворным и опасным. «Энтузиасты «опрощения» сверху, энтузиасты «усложнения» снизу – и вот результат, неудачный трагический выброс истории: спекшаяся масса икринок тоталитарного общества, застывшая в очередях».
По какому принципу выделена в книге третья часть, я не поняла. «Вий» и «Хлестаковщина» – опыт истолкования, как и «Моцарт и Сальери». «Фро»: к истории заглавия рассказа Андрея Платонова» – литературоведческий детектив, как и «Три писателя». «Колбаса и «Офелия» – тоже опыт истолкования («Зависти» Юрия Олеши). Во всех четырех работах тот же мощный сравнительный анализ, что и во второй части. В общем, не знаю, почему эта глава отдельная, сообразительности не хватило.
Опыт истолкования таких произведений, как «Вий», где, казалось бы, каждое слово десять раз прокомментировано, показывает не только то, что автор – смелый и авантюрный исследователь, но и то, что после всех комментариев в нашей классике еще полным-полно тайн. Только читайте внимательно.
Легко сказать. Уметь надо.
Очень убедительно автор показал, что «Вий» может быть прочитан как exempla (пример из средневековой проповеди, поучительный рассказец на тему о том, как нехорошо грешить, красть, чертыхаться, божиться и прочее): «Что за черт!»– сказал философ Хома Брут. Это его первые слова в повести. Первый раскат грома. А вот и второй: «Ни чертова кулака не видно». <...> Очень скоро ведьма-панночка так встретит бурсаков: «Вот черт принес каких нежных панычей». Для Гоголя это – не просто фразеологизм. Констатация факта. В классической средневековой exempla было бы так: Один школяр, заблудившись в степи, посулил черта, черт же подсунул ему хутор, где обитала ведьма». Мотивы гномов и железа позволяют автору высказать смелую гипотезу, что Хома Брут, попав на хутор сотника, тем самым попадает в подземное царство Вия. Тут кое-что любопытное можно и возразить. В 1842 году при переиздании «Вия» в «Сочинениях» Гоголь снял оба фрагмента, где детально изображались и назывались гномами сюрреалистические существа, что «сквозь окна и двери посыпались с шумом» в церковь. В окончательном варианте повести они нарисованы обобщенно, без подробностей в духе Дали, а слово гномы последовательно заменяется на чудовища, нечистая сила, несметная сила. Гномы уцелели только в одном-единственном предложении, когда петух прокричал: «Это был уже второй крик; первый прослышали гномы». Мне грешным делом кажется даже, что гномы там зацепились по недосмотру. Как соотнести эти замены с гипотезой подземного железного царства?
Завершает книгу эссе о «Зависти» Юрия Олеши. Этот роман в последнее время привлекает все больший интерес и осознается как остроактуальный. Вот, например, даже «Вопросы философии» (2002, #10) обращаются к «Зависти» – см. Е.Р. Меньшикова, «Редуцированный смех Юрия Олеши».
Чувствуется, что автор особенно, напряженно любит творчество Олеши. Кстати, пользуется одним его действенно-раздражающим приемом. В книге «Ни дня без строчки» Олеша постоянно «цепляет» читателя категорическими заявлениями: «жасмин, самый красивый цветок на свете», «нет ничего прекраснее кустов шиповника!», «самый красивый из земных звуков – это рыканье льва!» и так далее в том же духе. «Лучшее, что придумано в литературе о привидениях, – вторит Елисеев, – первое появление призрака женщины в «Повороте винта». Невольно хочется возразить: уж прямо лучшее? уж прямо нет ничего прекраснее? Зато запоминается...
В отличие от всех известных мне исследователей Елисеев специально и подробно останавливается на тайне «Офелии», этой то ли существующей, то ли не существующей «машине», убедительно показывая, что в этом «изобретении» – «квинтэссенция, скрытая главная сущность как программности текста, так и его органичности. <...> Эта машина – вершинное создание Олеши-фантаста и Олеши-реалиста <...> одна из лучших шарад Олеши». Разгадку шарады – то есть цепочку гипотез – тоже приводить не стану, чтобы будущий читатель вместе с автором погрузился в «самое интересное и таинственное».
|
|
