Пелевин В. Шлем ужаса: Креатифф о Тесее и Минотавре

Алексей Верницкий
Новое литературное обозрение
2006, №80
        Пелевин В. Шлем ужаса: Креатифф о Тесее и Минотавре. — М.: От-крытый мир, 2005. — 224 с.
        Пьеса — или, точнее, драматическая повесть — Виктора Пелевина «Шлем ужаса» является одной из написанных по заказу британского издательства «Канонгейт» для серии «Мифы»; предполагается, что в серии будут выходить произведения разных авторов, в которых сюжеты античных мифов разворачиваются в современной ситуации. В рамках этого масштабного проекта, кроме сочинения Пелевина, уже опубликована новая повесть Маргарет Этвуд, излагающая сюжет мифа об Одиссее и Пенелопе с феминистской точки зрения. «Пенелопиада» издана в русском переводе тем же издательством «Открытый мир», что и пьеса Пелевина 1.
        Таким образом, «Шлем ужаса» изначально был рассчитан на издание сразу по-русски и по-английски. Произведения Пелевина — не новость для англо-язычных читателей, и «Шлем ужаса» перевел тот же переводчик, который — пусть к его переводам и можно предъявить претензии 2 — переводит Пелевина уже в течение ряда лет. Таким образом, писатель мог полагать, что с его представлением о современной России хорошо знакомы не только отечественные, но и иностранные читатели, и поэтому посвятил свою книгу изложению своих религиозно-философских взглядов, не отвлекаясь на задачи социальной сатиры, которые он постоянно решал в романах конца 1990-х — начала 2000-х годов, от «Чапаева и Пустоты» до «Священной книги оборотня».
        По-русски «Шлем ужаса» был издан сначала в виде аудиокниги и немного позднее в «бумажной версии». Текст практически один и тот же, за небольшими исключениями: один герой удачно переименован (из Сартрика он стал Сливом) и изъяты некоторые (на мой вкус, весьма удачные) реплики в его ключевом диалоге 3. Можно отметить и то, что почти немедленно после выхода романа московский режиссер Живиле Монтвилайте поставила пьесу по «Шлему ужаса» под названием «Shlem.com» 4.
        Название книги взято из скандинавской мифологии. Шлем ужаса (aegish-jalmr) принадлежал клану Одина; главное свойство этого предмета заключалось в том, что носящий его наводил ужас на все живое вокруг. Символически шлем изображается магическим знаком в форме снежинки. С другой стороны, подзаголовок пьесы — «креатифф о Тесее и Минотавре» отсылает к хорошо известному древнегреческому мифу 5. Слово «креатифф» — иронически переделанное «креатив», записанное по принципу транслитерации русских фамилий, заканчивающихся на «ов», «ев» и т.п., в иностранных языках (прежде всего в немецком). «Креатив», в свою очередь, — в жаргоне российских рекламщиков — означает «идею в широком смысле этого слова. Креативом может называться идея как самого рекламного сообщения, так и [форма] его подачи. Как правило, креатив, креативная идея, креативная реклама должны содержать оригинальное творческое решение подачи информации нужной аудитории» 6.
        Критики в разных изданиях откликнулись на выход этой книги; к сожалению, большинство из них ввела в заблуждение форма текста. Так, например, Павел Басинский 7 пишет: «Роман-миф Пелевина написан об Интернете». Похожие констатации есть у Ольги Лебедушкиной 8 и у других критиков. В самом деле, герои «Шлема ужаса» вынуждены общаться друг с другом с помощью компьютеров — однако разве мы узнаем из этой книги что-нибудь новое о высоких технологиях или об Интернете? Если и узнаем, то не больше, чем о железнодорожном транспорте — из книги Венедикта Ерофееева «Москва—Петушки». Компьютеры в «Шлеме ужаса» — мотивировка действия, но никак не объект описания.
        Дмитрий Бавильский 9 пишет: «...юзеры знакомятся, выясняют отношения, уходят в приват, возвращаются, кидаются друг в друга смайликами». Насколько я помню, герои ни разу не употребляют смайликов: им не до этого, их преследует ужас. «Привата» (то есть отдельной от всей компании переписки двух или нескольких людей) в их чате тоже нет, и это, кстати, очень важный прием. Он свидетельствует о невозможности какого бы то ни было частного общения: любое высказывание кого-либо из героев неизбежно становится известно всем остальным. Поскольку в реальности такая деформация общения почти невозможна, она может использоваться писателем для того, чтобы вызвать у читателя чувство разговора «на миру»: именно так общаются друг с другом герои в фантастическом рассказе Достоевского «Бобок».
        Майя Кучерская полагает, что «из восьми персонажей настоящий и пронзительный — только один Слив»; «Слив совершенно справедливо замечает: «настоящий один я» 10. Но ведь в новой пьесе Пелевина, как и в предыдущих его сочинениях, очень много места уделено манипуляции сознанием (особенно во время предвыборных кампаний): этим профессионально занимается Щелкунчик, в этом состоит его «лабиринт» — ибо у каждого, не только у Минотавра, есть свой «лабиринт». Аналогичные манипуляции наглядно демонстрируются на примере общения Ромео и Изольды. После стольких предупреждений читатель должен насторожиться: быть может, ему только кажется, что весь текст — это предвыборные дебаты, после которых он должен выбрать, кто из восьми персонажей «один настоящий»? О возможности попадания в такой порочный круг при анализе текстов Пеле-вина предупреждает Ирина Каспэ 11: «...фигура критика <...> прочно вживлена в текст, является его неотъемлемой частью», и в то же время «инстанция [критика] разоблачается как лишняя, несостоятельная и даже абсурдная».
        Среди статей о «Шлеме ужаса» выделяется рецензия Льва Данилкина 12, который пишет: «На самом деле, если приглядеться, Пелевиным покажется не только Сартрик, но каждый из восьми персонажей. Циничный политтехнолог Щелкунчик. Романтичный Ромео-и-Коиба. Аскетичная христианка Угли. Брутально-жовиальный Организм. Простодушная Изольда. Книжный Монстрадамус. Загадочная и своевольная Ариадна». Действительно, нам легко представить себе личность, разные части которой похожи на разных персонажей «Шлема ужаса».
        Эта статья призвана ответить на вопрос, на который, кажется, не ответил ни один из рецензентов: что же на самом деле происходит в «Шлеме ужаса»?
        Учитывая, что в начале пьесы герои обнаруживают себя запертыми и описывают свою ситуацию как поиск выхода, а в конце пьесы говорят о рождении ребенка и хор их голосов сливается в детский плач, можно заключить, что «Шлем ужаса» — это пьеса, персонажами которой являются разные грани одной личности, а описываемый в ней промежуток времени — это время перед рождением человека.
        Пьесы, действие которых происходит внутри одного отдельно взятого сознания, или одной души, известны под названием моралите. В таких пьесах участвуют аллегорические персонажи, олицетворяющие разные человеческие качества и психологические состояния, которые вступают между собой в борьбу за душу человека. Этот жанр был особенно популярен в XV веке; по мере того как пьесы (а также различные формы прозы) в жанре моралите становились все более морализаторскими (прошу прощения за каламбур), они переместились в область детской литературы 13. Я не утверждаю, что Пелевин осознанно писал свою пьесу в контексте средневековых пьес моралите, однако я считаю, что это сравнение правомерно и плодотворно.
        Сравнение с моралите помогает понять, почему Пелевин выбрал именно таких персонажей. Если мы посмотрим на средневековые моралите, мы увидим, что набор персонажей меняется от пьесы к пьесе; среди них попадаются Глупость, Надежда, Вера, Пять Органов Чувств и т.д., в разных комбинациях. Очевидно, персонажи пьесы выбираются так, чтобы вместе они более-менее убедительно составили целую личность. Однако конкретный набор персонажей определяется не столько философскими построениями, сколько фантазией автора пьесы. Я думаю, это же верно и в отношении «Шлема ужаса»: в этой книге одна личность предстает разобранной на восемь частей, и границы этих частей не определяются каким-либо учением, а изобретены Пелевиным. В частности, мне кажется, что не следует отождествлять персонажей «Шлема ужаса» с архетипами 14.
        Интересное различие между «Шлемом ужаса» и средневековыми моралите состоит в том, что в «Шлеме» имена персонажей несут дополнительную смысловую нагрузку. Например, персонаж, который в средневековом моралите был бы просто назван Вера, у Пелевина назван UGLI 666, так что читатель сразу видит в этом имени, с одной стороны, зловещие угли и число 666, а с другой стороны, английское слово ugly — «уродливый». Пелевину не нужно давать персонажу имя Вера, поскольку определяющее качество персонажа становится ясно само, из реплик. Поэтому имя «высвобождается» и может быть использовано с другой целью: для того, чтобы дать карнавальную оценку качеству, которое персонифицировано в этом герое 15.
        Важно отметить, что каждая средневековая пьеса в жанре моралите является не только независимым художественным произведением, но и изложением христианской точки зрения на процессы, происходящие в человеческой душе. Учитывая стойкий интерес Пелевина к буддизму, мы можем предположить, что «Шлем ужаса» может быть интерпретирован с точки зрения именно этого вероучения 16. Поэтому стоит вспомнить, на каких принципах основывается эта религия 17:
1.         После смерти личность человека распадается на составные части; однако эти части постепенно снова собираются вместе, составляя новую личность, которая рождается в новом теле.
2.         У некоторых людей такие части сосуществуют, но не составляют цельного «эго» — такие люди называются просветленными, и достижение этого состояния является целью буддизма. После смерти просветленного человека части его личности больше не собираются вместе.
        Если пьеса Пелевина описывает то, что происходит перед рождением человека, то становится понятно, чем заняты части личности: они естественным образом притягиваются друг к другу, стараясь вызвать к жизни новую личность, в которой они все соединятся. Эта личность и есть Тесей, о необходимости прихода которого персонажи говорят на протяжении всей пьесы: его появление должно совпасть с их выходом из лабиринта. В конце пьесы Тесей на мгновение появляется, но тут же снова распадается. Таким образом, Пелевин описывает радостное для буддиста событие: рождение просветленного человека.
        При такой трактовке становится понятным и кажущееся противоречивым поведение персонажей. Почему одни из них на протяжении пьесы высказывают близкие буддизму идеи (Ариадна, Слив), а другие упрекают их за это или пытаются остановить (Угли, Изольда)? Очевидно, Ариадна и Слив сохраняют обрывочную память о том, что в прошлой жизни этот человек стремился к просветлению, а Угли и Изольда выражают простое эгоистическое желание частей личности продолжать существовать вечно внутри постоянно перерождающейся структуры. Почему все они, от Ариадны до Угли, постоянно меняют свое отношение к Тесею и Минотавру? По той же причине: они колеблются между естественной тягой к соединению в новое «эго» и стремлением к просветлению, которое человек развил в прошлой жизни. Почему в конце пьесы Ариадна говорит «пора отсюда» и Угли опасается, что «она [Ариадна] удерет к этому гаду [Тесею]»? Ариадна выражает оставшееся от прошлой жизни стремление человека к просветлению, хотя в данной ситуации это высказывание бессмысленно: человек уже достиг просветления (составные части не сложились в личность), а отдельная часть просветления достичь не может.
        Таким образом, буддийское толкование этого текста оказывается наиболее естественным и непротиворечивым. Оба заявленных в названии мифа отвергнуты: пелевинский шлем способен порождать ужас не в окружающих, а в том, кто мог бы его надеть, — и остается ненадетым, а пелевинский Тесей отказывается ходить по лабиринту и не увозит с собой Ариадну.
        Несмотря на наличие буддийских мотивов в других книгах Пелевина, «Шлем ужаса» оказывается едва ли не единственным его текстом, в котором просветление представлено максимально близко к тому, как оно понимается в классическом буддизме. Почти во всех предыдущих текстах преображение героя походило больше не на просветление, а на символические смерть и перерождение. Это перерождение (как выражаются буддисты, «в соответствии с накопленными заслугами») происходило либо в более романтичном и духовном мире (например, «Жизнь и приключения сарая номер XXII», «Желтая стрела»), либо, наоборот, в мире крайне неприятном и дискомфортном (например, «Девятый сон Веры Павловны»). Пелевин экспериментировал с внутренним диалогом в «Жизни насекомых»: в этом романе два персонажа (Дима и Митя) ведут между собой долгие философские диалоги и постепенно сливаются, оказываясь разными частями одной души; такое слияние в точности противоположно тому, что, согласно буддизму, должно происходить с частями личности при просветлении 18. Но только в «Шлеме ужаса» он нашел художественное выражение просветления, которое, смею предположить, с буддийской точки зрения безупречно.
        В заключение поговорим о том, в чем состоит новизна конструкции «Шлема ужаса» в контексте современной фантастики и в контексте русской литературы.
        В фантастических книгах мы часто сталкиваемся с тем, что разум героя перемещается из одного тела в другое или несколько личностей сталкиваются в одном теле 19. Однако, как правило, если в тексте описано, как разум распадается на части, эти части оказываются неравноправными: одна из них в большей степени представляет «эго» героя, чем все остальные. Редким примером, приближающимся к тому, что происходит в «Шлеме ужаса», является ироническое «Путешествие седьмое» из «Звездных дневников Ийона Тихого» Станислава Лема: автор выстраивает этот рассказ так, чтобы в принципе невозможно было сказать, что из многочисленных Ийонов Тихих, появляющихся в этом тексте, кто-то один более настоящий, чем другие. Еще один, тоже иронический, пример распадения личности на равноправные части — король-демагог из пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»: он объясняет каждый свой поступок не как совершенный лично им, а как результат пробудившегося генетического влияния своих умерших родственников.
        Что касается места «Шлема ужаса» в русской литературе, то он важен потому, что это произведение представляет буддистскую картину мира в отсутствие героев-буддистов (или героев-проповедников, которые часты в произведениях Пелевина — от Затворника из «Затворника и Шестипалого», до лисы А Хули из «Священной книги оборотня») или специфически буддистской среды.
        В течение нескольких десятилетий после Серебряного века русская художественная религиозно-мистическая литература находилась в состоянии кризиса. После того, как она возродилась, и до сего дня в ней доминируют два типа сюжетов: возвращение героев к христианству или обращение к языческим или нью-эйджевским учениям, в которых могут быть перемешаны все учения, от индийских до индейских. Вследствие того, что эта дихотомия — либо христианство, либо нью-эйдж — остается доминирующей, другие религии в русской художественной литературе оказываются представленными слабо. В русской литературе существуют авторы, пишущие с точки зрения других религий — например, Равиль Бухараев или Эли Люксембург. Однако, как мне кажется, эта тема возникает в их текстах не непосредственно, а постольку, поскольку религия играет важную роль в жизни описываемых ими народов — татар и евреев соответственно. Выходя за рамки литературы, из значительных художественных событий можно упомянуть фильм Владимира Хотиненко по сценарию Валерия Залотухи «Мусульманин» (1995), в котором ислам представлен как полноценный способ организации жизни, противостоящий деревенскому пьянству и беспросветной рутине, — но скорее как образ религиозной жизни «от противного».
        Что касается Пелевина, то в его книгах буддизм предстает не только как полноценное мировоззрение (к тому же не сводящееся к идее «умрешь — начнешь опять сначала»), но и как метод письма. В пьесе-повести «Шлем ужаса» это становится особенно ясным.


[1] Этвуд М. Пенелопиада / Пер. с англ. А. Блейз. М.: Открытый мир, 2006.
[2] См.: Vernitski Anat. Viktor Pelevin and the Translation of Omon Ra: A Missed Opportunity // New Comparison. 2000. Spring. #29.
[3] Лев Данилкин — который, видимо, писал рецензию на «Шлем ужаса» до выхода бумажной книги, — почти полностью цитирует эти «пропавшие» реплики Сартрика в своей рецензии, опубликованной 18 октября 2005 года на сайте журнала «Афиша» (http://msk.afisha.ru/books/book/?id=8281488).
[4] Официальный сайт спектакля имеет тот же адрес в Интернете: http://shlem.com.
[5] Однако мы увидим, что оба эти мифа постепенно разрушаются и становятся ненужными в ходе повествования. Как говорит один герой о другом в романе Пелевина, «Чапаев и Пустота»: «Насколько я могу судить, они презирают все символы, к чему бы они ни относились».
[6] Из словаря рекламных терминов и жаргонизмов в Интернете: http://propel.ru/slovar/kreative.php.
[7] Басинский П. Ужас «Шлема» // Литературная газета. 2005. #48 (http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg482005/Polosy/7_2.htm).
[8] Лебедушкина О. Про людей и нелюдей // Дружба народов. 2006. #1 (http://magazines.russ.ru/druzhba/2006/1/le10.html).
[9] Бавильский Д. Вы слышите их? // Взгляд (интернет-газета). 2005. 13 декабря (http://vz.ru/culture/2005/12/13/15575.html).
[10] Книжная полка Майи Кучерской // Новый мир. 2006. #1 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2006/1/kn16.html).
[11] Каспэ И. Низкий обман, или Высокая реальность // НЛО. 2005. #71.
[12] См.: http://msk.afisha.ru/books/book/?id=8281488.
[13] Последний важный пример моралите — знаменитый фильм «Волшебник страны Оз» (1939), в котором четко указывается, что друзья героини являются не отдельными существами, а частями ее личности.
[14] Например, психолог Эрих Нойманн, который считает Ариадну одним из архетипов, переосмысляет сюжет битвы с чудовищем как битву с драконом-матерью за обладание принцессой-сестрой (Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания / Пер. с англ. А.П. Хомик. М.: Ваклер; Рефл-бук, 1998). Такое толкование «Шлема ужаса», как мне кажется, было бы неудачным.
[15] С другой стороны, такие «необязывающие» имена позволяют Пелевину усложнить характеры: например, Угли выделяется среди персонажей не только верой, но и ханжеством. Кроме того, имена выбраны Пелевиным так, чтобы их первые буквы складывались в слово Minosaur, то есть Минотавр без Тесея (без буквы «t»).
[16] Интересно отметить, что в этом тексте Пелевина вообще нет буддийских терминов, в отличие от его других книг 2000-х годов, в которых постоянно мелькают слова «Тибет», «дзогчен», «Шамбала» и т.д. Как сказал Пелевин в интервью, «сейчас я стал понимать, что в настоящей буддийской книге не должно быть ни единого слова про буддизм» (Новикова Л. «Вдали от комплексных идей живешь как Рэмбо — day by day». Виктор Пелевин о себе и своей новой книге. Цит. по: http://www.ozon.ru/context/detail/id/1497276/).
[17] См. подробнее: Ермакова Т.В., Островская Е.П. Классический буддизм. СПб.: Азбука-классика; Петербургское востоковедение, 2004; Rahula W. What the Buddha taught. N.Y.: Grove Press, 1974 (первое издание — 1959 г.). В русском переводе И.В. Берхина эта книга доступна в Интернете: http://book.ariom.ru/txt322.html.
[18] Следует добавить, что момент слияния этих двух персонажей не совпадает с кульминацией «Жизни насекомых»: напротив, он оказывается почти незаметным на фоне очень сложной сети взаимосвязей между многочисленными героями этого романа.
[19] Одним из лучших текстов на эту тему я считаю рассказ Рея Брэдбери «Уснувший в Армагеддоне».




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service