Александр Бараш. Средиземноморская нота. М.: Мосты культуры — Иерусалим: Гешарим, 2002.
Эта книга — дневник путешествия во времени и пространстве. Путешествие, как способ освоения. Путешествие-возвращение. Композиция книги тщательно продумана. Пускаясь в жизнь, как в приключение духа, автор-герой держится ариадниной нити культурной традиции, мечтая возвратиться, как вернулся Одиссей в стихотворении Мандельштама — «пространством и временем полный». Сначала герою Бараша открывается Восточное Средиземноморье: Крит, Византия, Финикия, рядом — Эллада, Египет. Это пространство пронизано временем и наполнено, как ветром, бесконечными смыслами погибших культур. Каждое географическое название — имя цивилизации. В новой книге стихотворений Александр Бараш говорит не только об Израиле, но и о Палестине. Именно о «Палестине» — говорит как бы поверх последних исторических бурь, связанных с восстановлением государства евреев, в этом имени есть некая благость запустения, святость богооставленности, зовущая к себе первозданность, а в поэте горит романтическая страсть путешественника-первооткрывателя, отыскавшего наконец всеми забытый, но благословенный клочок земли... Так чувствовали европейцы, впервые открывая для себя Землю Обетованную в XVIII, в XIX веке. Она казалась им неожиданно найденным древним кладом. Для Бараша «вжиться» означает «ощупать» все мыслимое культурное пространство вокруг, в глубь времени и в ширь географии, сфокусировать его в своем сердце, почувствовать свою неотрывность от всего, что было и будет. И если
…Исходная точка – мы все заранее умерли Нет оснований суетиться Оглядимся вокруг – это пейзаж после смерти
— то «выжить» означает одновременно и остаться запечатленным в срезе-сломе времени, как стрекоза в янтаре, и прорастать сквозь эти сколы и разломы:
Ты оказался частью целого Твое индивидуальное сознание — кусок расколовшегося сосуда Остается только — начать строить дом...
Книга начинается стихотворением «Остров Спиналонга», здесь заявка и ключ к замыслу целой книги как единой композиции:
сесть на влажном соленом ветру на корточки перед разбитой византийской мозаикой и пачкая руки светящейся пылью до ломоты в коленях перебирать камешки и черепки – вернувшись в детство – на развалины Коломенского и Нового Иерусалима
<...>
У меня нет снобизма живущего – по отношению к мертвым Слишком ясно что мы – одно и то же причем в любую минуту Мой интерес к вам – это любопытство одного из вас прилетевшего посмотреть на то что сталось с телом Задавайте вопросы
Путешественника не отпускают картины покинутой земли, «Коломенское и Новый Иерусалим». Об этом Бараш написал в книге прозы «Счастливое детство», напечатанной в журнале «Зеркало»: «Асфальтовый двор — еще теплый и в листве, ранняя осень. Брат с приятелями-третьеклассниками поджигает спиртовые таблетки — и воздух над ними искривляется в змеином танце, сияет ясным разрывом в прозрачной ткани мира». Нежная память. Мне по душе мотив этой прозы. Ее прозрачность, легкое струение, похожее на змеиный танец подогретого воздуха. Прогулки с самим собой по московскому детству. Бережное, затаив дыхание, перебирание сокровищ в чуланах памяти, когда ее волшебный фонарик зорко выхватывает из небытия самое ценное — точные приметы эпохи. Проза дышит младенческой правотой. Свет, от нее исходящий, напомнил мне «Охранную грамоту» Пастернака. Но здесь — скорее импрессионистические акварельные наброски, чем живописные этюды. Все мягче и отстраненней. Есть тут отстранение и от собственной прожитой жизни. Ноты меланхолии, даже недоумения. Невыносимость какой бы то ни было назидательности, убежденности. Физиологическая невозможность восторга. Школа постмодерна, краха безоглядных энтузиазмов. В «Средиземноморской ноте» густая вязь стиха затягивает, и невозможно прервать течение мысли, она ведет и тянет за собой, как прогулка с интересным собеседником, когда напряженно ловишь каждое слово, то кивая, то горячо возражая... Смысловая насыщенность стиха, его наполненность пространствами и временами вызывает естественное для русского автора воспоминание о Мандельштаме:
Почти первертная по страстности любовь моей юности – автор Кувшина и Батюшкова – салют тебе от блудного племянника Не лепо ли ны бяшет погрузить эллинистическую душу русского слова в тот мир из которого она появилась?
Основатель самиздатского литературного альманаха «Эпсилон-салон» (Москва, середина 1980-х), активный участник краткой эпохи массового возвращения к авангарду, тотальной моды на обэриутов, концептуализм и соц-арт, Александр Бараш не порывает связей с «последней классикой». К Мандельштаму не только любовь, но и чувство родства. Мандельштам всю жизнь рвался на экуменические просторы Эллады, и русская речь была для него выходом к морю. Иосиф Бродский, призванный к скитальчеству, но при этом тщательно избегавший сентиментальности, тоже испытывал «влеченье, род недуга» к Средиземноморью и похоронить себя завещал в Венеции — на острове, омываемом волнами Адриатики. Может быть, тяга к простору «мировой культуры» — общий «вектор» для выходцев из ассимилированных еврейских семей, идущий от ощущения какой-то замкнутости, неестественности их бытия? Но Бараш — не скиталец и не изгнанник. У Бараша — внутренний покой свершившегося возвращения. Но это — тревожный, томительный покой, неподвижность, грозящая взрывом. «Новая жизнь» («Vita Nuova») в интерпретации Бараша оставляет ощущение «героической обреченности».
…И мы как бы не находим себе места А когда находим – то между Египтом и Вавилоном Замечательная площадка чтобы умереть за родину Жить – практически невозможно Ничего материального за что можно уцепиться Ты скажешь – так это и вообще невозможно И будешь права – мы как всегда в центральной болевой точке Наконец-то дома
Может показаться, что не всегда «погружение» поэта в тайны средиземноморских культур достаточно проникновенно, имена и названия порой перечисляются скороговоркой: «Вот город который проклял Иисус», «Сепфорис — главный город Галилеи», «Здесь Йеуда А-Наси закончил Мишну», «здесь... родился Иоанн Креститель», что поэт грешит «туризмом», а толпа цивилизаций за окном выглядит как дежурный мифологический антураж. Но такова поэтика «пейзажа после смерти». «Любопытство к пейзажу сильнее всего остального». Александр Бараш обрел точку обзора, дом на холме, центр тяжести мира, с террасы которого как на ладони — Иерусалим.
за горой – овцы в пещеры Скоро – ровно в двухтысячный раз – родится тот кого Иоанн крестил поблизости от Кумрана
Здесь все рядом и пешком — полдня пути к пустыне, где прилипшие к ущельям, словно ящерицы к скалам, монастыри отмечают земной путь Иисуса.
между Иерихоном и Эйн-Геди и в горной пещере над воспаленным блеском Соленого моря где отвлечь могут только – песчаные зайцы заняться наконец тем что одно на свете не оставляет вкуса дерьма во рту: ожиданием встречи с Б-гом
Таков закон этого неподвижного места, этой черной дыры времени, этого «кипящего котла самой живучей смерти». И Бараш завороженно делает шаг в сторону этой всепоглощающей магнетической силы. И не случайно лучшие (на мой взгляд) стихи книги — в цикле, посвященном Иоанну Мосху, автору «Луга духовного», христианскому писателю-подвижнику, путешествовавшему по Палестине в VI веке.
Я ушел бы в глухую долину с горизонтом глядящим во тьму жил бы в легкой пещере питаясь своей немотой Но меня не хватает на то чтобы быть одному Я бессмысленно пуст как сухой водоем Чтоб заполнить себя — нужно камень с груди отвалить и откроется ключ над дугою оплывших террас и горящим лучом прорастет сквозь меня эта нить для которой я лишь водовод а источник — вне нас И тогда я смогу на закате огромного дня сесть на белые камни у входа в свой ласковый склеп и прикрывши глаза ощущать как идет сквозь меня и уходит — не встретив препятствия — смерть
Море должно быть рядом. Но дом — в горах. Здесь больше духовного простора. Здесь горние ветры. Александр Бараш строит дом.
|