Как стоим мы перед Господом, предстоим, таким небольшим скопом, толпой, плохо разделяющейся на отдельные лица, робеющей, переминающейся с ноги на ногу, протягивающей дневнички проставить оценки, расписаться, распустить по домам. Как мы этим скопом (мягким, мультяшным, вяленьким) месим ноябрьский ледяной мох, поддерживая друг друга под пластилиновые локотки, пугаясь крутобоких троллейбусов с округлыми вмятинами от божьих пальцев. Как мы этим скопом примерно одновременно залазим на ночь под разные одеялки, тихо дышим, слушаем, что Он нам там нашептывает; потом записываем в тетрадочки, потом читаем, думаем: как же это? Кто же это говорил со мной?
Юлия Тишковская (основной круг сообщества «Полутона», объединяющего по большей части молодых поэтов), некоторое время назад выложила в собственном ЖЖ цикл стихов «Праздник урожая», вот с этим почти детским «мы», приходящим из «ой-дид-ладо сеяли, сеяли» и «испекли мы каравай», и с этим бесконечным предстоянием Ему нас, маленьких, слабых, дерзких:
горят костры сожженных за право знать твои настоящие имена
Эти тексты речь ребенка, бегущего по огромному полю и незаметно для себя вбегающего во взрослый мир; замирающего в ужасе, поворачивающего назад, чтобы вернуться в свое ясное, теплое, золотое, принести панацею; обнаруживающего, что грани между этими двумя мирами нет, есть только взгляд такой, другой:
кому нужны мои знания о том, что никто не знает.
всхлипы в пододеяльной стране. пока хватит воздуха
Тишковская разбивает строчки так, что они оказываются соразмерны короткому дыханию человека, который говорит, ожидая, что его перебьют, не дослушают, нетерпеливо заставят скорее перейти к сути, как взрослые понукают ребенка, не чувствуя, что сам рассказ, собственно, и составляет событие, что последовательность слов и образов не ведет к прагматичному резюме, а составляет, собственно, ту картину, которую нам пытаются передать.
принцесса, сюда! я кидаю стрелы! да не тебя я не тебя
спасибо спасибо
Острое внимание к вещам и персонажам, от которых раскрывшего в изумлении рот ребенка мы настойчиво утягиваем за руку прочь и на которые с возрастом сами учимся закрывать глаза (женщина, выносящая за нами судно, сгнившая трава, муха на грязном полу), и сострадательный анимизм, атрофирующийся у нас с годами (извини, пожалуйста, бутылка, // что я на тебя наступила), оказываются здесь в центре внимания и становятся инструментами для описания трагедий глобального масштаба:
этот дядя возле мусорных баков ранним утром и поздним вечером когда меньше народу
его тоже выбросили
Эта ненадрывность речи в сочетании с масштабом высказывания дают в стихах Тишковской вполне ошеломляющий эффект: как если бы тебе показывали на ладони стеклянный шар, в котором под нежную музыку снежинки кружатся не над развеселыми снеговиками, а, скажем, над замерзающей насмерть Дарьей. И любовная лирика в «Празднике урожая» построена по тому же принципу никто себе вен не режет, клятв не дает и насмерть не прощается. Здесь разворачивается совсем другая история, в которой главной точкой напряжения оказывается дистанция, непреодолимая и упорно не преодолеваемая обоими участниками игры. И обсуждение этой дистанции, речь о ней тоже идет дистантно, осторожно, как если бы последнее слово должно было всегда остаться недоговоренным, оставить место для отступления:
Зная твой оптимизм, говорит, лишний раз подожду за углом. мало ли. Твой дом построен на одного.
все выстоит
В последнем тексте цикла, в самом его начале, Тишковская пишет: «...Именно тогда заготавливаются запасы, с помощью которых мы проживаем суровую холодную зиму и благополучно доживаем до новой весны.« В ноябре читать эти слова сложно; но да, запасы, скажем, некоторое количестве текстов (колосочек к колоску, зернышко к зернышку); скажем, некоторое количество мантр (амбары наполнятся нашим светом. мы не ведаем, что творим); скажем, некоторое количество внушающих надежду обещаний (сквозняка сегодня не будет), и мы, возможно, доживем до нового урожая, и будет ли там праздник этого мы отсюда, из ноября, сказать не можем, но, по крайней мере, нам будет, чем оправдать себя, когда начнется Великая Жатва.
Потому что урожай это жизнь, смерть, корм. Жизнь, смерть, корм.
|