Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Урок сопоставления

13.04.2009
        Бородин Василий. Луч. Парус: Первая книга стихов. — М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008. — 64 с. — (Серия «Поколение». Вып. 22).

        «Луч. Парус» — оба образа, использованные в названии этой книги, вызывают ощущение одиночества. В двух словах четко нарисована картина: тонкий луч пробивается сквозь облака, и парус одинок под небом. Но это одиночество — не такое, как на картинах Каспара Давида Фридриха, где человек или айсберг стоят, выделяясь одинокой фигурой среди плоского ландшафта. «Луч. Парус» — это одиночество, тонкое, как луч, и напряженное, как парус, — динамическое равновесие между двумя равно значимыми фигурами. Луч не касается паруса, но вместе они составляют композицию, в которой все внимание сосредоточено на том, как они разделены. Разделение, обозначенное в названии точкой, и есть предмет книги Бородина. Это разделение — совершенно не такое, как в строке Мандельштама «Бессоница. Гомер. Тугие паруса…»: там функция точки сходна с «перечислительной» функцией запятой. У Мандельштама точка помечает каждый элемент серии, как название помечает борт корабля флотилии. У Бородина же точка разделяет не два элемента одной серии, а два независимых предмета, которые не перечислены, а сопоставлены друг с другом.
        На таких сопоставлениях и держится его поэзия, она вращается вокруг них, исследует и ищет новых связей. Сопоставление здесь — и тема, и форма. На сопоставлении балансирует, как на точке опоры, подвижная конструкция стихотворения. Похожее, несхожее, одинаковое и неожиданное уравновешиваются, и потому так часто упор приходится на союз «и»: «ветер карлик и ветер посох», «вышел и срезался и Гагарин», «пестрел дым и стрел дым», «светься и светься», «будет мир и будет тот», «голод и божий тмин», «лежит гнездо и льется свет»…
        Сопоставления заставляют слово поворачиваться неожиданным ракурсом, раскрывая новый смысл в непривычном синтаксисе. В каждом из приведенных примеров читателю предлагается заново проанализировать функцию, осуществляемую союзом «и». Он формирует здесь своего рода синтаксические весы, на обе чаши которых автор кладет образы. У Бородина предложение управляется не классической парой «подлежащее—сказуемое», а именно этими раскачивающимися качелями, предлагающими свою обособленную логику.
        Например, читая строку «будет мир и будет тот», мысленно взвешиваешь «мир» и «тот», пытаясь определить их взаимоотношение. Эта пара — не само собой разумеющаяся. «Тот» либо указывает на что-то иное по отношению к миру, либо называет что-то или кого-то, кого в этом мире нет. Возможно, в этой строке разорвана связка «мир тот», вместо которого нам предлагается рассмотреть этот «мир» отдельно от его нездешности, потусторонности. Мы можем вообразить, что за миром находится мир иной, но «будет мир и будет тот» разъединяет саму возможность слияния «мир тот». Вместо того чтобы подчеркивать общность, союз здесь разъединяет сущности. Как молекула, разъединенная на атомы, «мир» и «тот» находятся во взвешенном состоянии, а «и» не объединяет их, а только создает возможность равновесия. Не мир иной, а саму инакость хочет передать это сопоставление:

                пережди созвон пустот
                будет мир и будет тот

        «Созвон пустот» напоминает миф о музыке сфер, в которой звучит мировая гармония. Но не хрустальные сферы, а пустоты, существующие отдельно друг от друга, создают здесь звучание. И это звучание не вечно и гармонично, а лишь временно: оно длится, пока «мир» и «тот» не отделились друг от друга. Когда в таком космосе «мир» и «тот» разъединятся окончательно, они станут Лейбницевыми монадами, — и тогда уже ни звон, ни пустота не будут для них общими, а гармония умолкнет. Стихи существуют, пока еще идет «созвон пустот», пока в мире существуют связи.
        Поэзия Бородина исследует их, и самые мрачные моменты в ней возникают, когда связи начинают рваться. Через всю книгу тянется образ разделения света и тьмы. Так же как одинок луч в названии, одиноки и свет, и тьма, и мир. Все предметы в этом мире словно обросли толстой кожей, которая не позволяет им дотронуться до другого; огрубелость наружного слоя мучительна настолько, что стихотворение пытается разорвать и высвободить что-то под и за границей мира:

                тьма просто тьма луч петляет как мед в меду
                тянется на меня и я опять иду
                вон проникаясь вырванными тобой
                миром и всем за миром...

        Сумерки, полусвет, радостная игра светотени — невозможны. Тягучий свет липнет к самому себе, как мед, а неразбавленная тьма ни с чем не смешивается. Вырваться из тьмы и вырваться из света равнозначно разрыву границ этого густого мира, в котором все субстанции стремятся замкнуться в себе. Потому все сопоставления в этом мире либо насильственны и разрушают связь, либо неестественны и соединяют то, что противостоит соединению.
        В то же время мир этот замечательно живописен, и отдельные образы складываются в картину, которую хочется разбирать на мельчайшие детали. Если сравнивать эти стихотворения с живописью, то вспомнятся не изощренные композиции Возрождения и не цветные симфонии экспрессионистов, а скорее полотна Брейгеля или Босха, на которых отдельные сюжеты хоть и сосуществуют на общей плоскости, но замкнуты каждый в своем мире. Такое же здесь и освещение. Свет не льется из окна и не нисходит столпами из-за облаков. Каждый образ освещен отдельно, детально, выпукло, свет сосредоточен на образе и как будто наполняет его изнутри. Не смешиваясь с тьмой, свет пытается вырваться за собственные границы:

                ...льётся свет
                не льется каплет вспыхивает
                жжёт и говорит
                я сам себе из пустоты
                беру себя и вижу след
                не льется каплет вспыхивает
                лжёт и не горит

        В этом монологе от лица света словно бы фотон говорит сам с собой, отчаиваясь, что не может обогнать себя. Чтобы видеть свет, фотону надо увидеть, как он летит. Но именно потому, что он сам — свет, свет для него не летит и льется, а лжет и не горит. Экзистенциальная трагедия заключается здесь в сознании собственного предела и невозможности его преодолеть, невозможности увидеть мир снаружи. Поиск путей за грань тщетен, а вера в то, что только снаружи можно увидеть мир как он есть, обречена, потому что для этого миру пришлось бы вывернуться наизнанку. Свет, самое светлое, что есть в мире, мрачен и темен от переполнения собой.
        Но так же, как самые темные моменты в этом мире надо искать на свету, надежда вспыхивает там, где темнее всего:

                агнче развесься
                пыль говорит
                светься и светься
                мир не горит

        Пусть мир не освещен, не горит, но черная пыль, которая призывает ангела, — это не мертвый пепел навсегда потерянного и утраченного. Из черной пыли может родиться что-то совсем новое, и потому стихотворение продолжается предчувствием:

                вот-вот и музыка жива
                как ранняя трава
                как изрешеченный змеёк
                как каменный паёк

        Тут уже не «созвон пустот», за которым только распадение на атомы: наоборот, музыка может родиться из извивов травинки, пробиться из-под камня. Субстанции тяжелеют и преобладают, но их плотности и тесноте противостоят малые сдвиги, случайности, сбои. Такие сбои рождают движение именно там, где оно замедляется и рискует совсем замереть или превратиться в механическое повторение.

                выбери время сними с него
                кожицу тонкую как с губы
                кожицу тонкую как с судьбы
                выбери время сними с него

                свету не падать уже лежит
                жмурится холодно мнется вспять
                жмурится холодно мнется спать
                свету не падать уже лежит

                выбери время замкни его
                током объятьями навсегда
                током объятьями и всегда
                выбери время замкни его

        Обездвиженность света, этот мрачный образ, много раз повторяющийся в книге, здесь особенно ощутим, потому что наложен на жесткую форму четверостишия, в котором каждая последняя строка повторяет первую, а каждая третья — вторую, с небольшим нюансом. Именно этот нюанс, однако, рождает движение, не дает течению речи в стихотворении остановиться и замереть.
        Свет в стихотворениях Бородина одушевлен, он — словно живое существо, коченеющее на снегу, и его смерть грозит остановкой времени. Если «время замкнется», механизм повтора сотрет ту малую толику движения, которую создает вариация в третьей строке. Но самая малая из вариаций, «навсегда / и всегда», изменяет структуру стихотворения и оставляет читателя не в безысходности, а в удивлении.
        Эдгар По в своем «Вороне» достигает эффекта безысходности и неотвратимости повторением слова «никогда», безжалостно отбивающего ритм, словно похоронный колокол. Минимальное же различие в паре «навсегда / и всегда» смещает баланс, заставляет жесткую конструкцию стихотворения немного покачнуться. И снова этот баланс удерживается «золотой серединой», стрелкой весов между чашами. Союз «и» разделяет последнюю строфу не совсем в середине и нарушает в ней абсолютность порядка. Из-за «и» предпоследняя строчка кончается анжабеманом, и заключительная фраза читается как «и всегда / выбери время». Этот сбой не нарушает ритма в строфе, но сдвигает порядок в предложении и заставляет звучать слово «время» в последней строке не так, как в первой.
        Связи не рвутся, но натягиваются. Метроном не сбивается, но в «и всегда» слышится человеческий выдох, а дыханием время меряется по-иному, чем механическим отсчетом секунд. Повторение и вариация уравновешивают друг друга на весах, но поэт перехитрил технику, положив палец на стрелку.
        Эта книга — в первую очередь эксперимент, исследование феномена сопоставления. Внимание автора притягивается к аллитерациям и очень точным, даже тавтологическим рифмам именно потому, что сопоставлять схожее — сложнее, чем разное, а малые различия позволяют отчетливее понять, как колеблется семантическое равновесие и натягивается фонетический парус слуха. Но эксперимент этот ведется не для того, чтобы написать универсальное уравнение совершенного баланса. На карту поставлен целый мир, в котором и свет, и само время могут превращаться в живые существа и в котором одно сказанное слово и даже звук могут изменить их жизни. Ад и рай, жар и холод, счастье и горе в этом мире связаны множеством нитей, которые протянуты сквозь не связанные на первый взгляд вещи. Такие, как парус и луч или гнездо и свет.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service