Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Ещё фрагменты речи влюблённого

18.03.2008
        Сергей Соловьев. Дитя. — М.: Издательство Р. Элинина, 2001. — 132 с. Сергей Соловьев. Я, он, тот. — М.: Комментарии, 2002. — 80 с. Сергей Соловьев. Птица. М.: Комментарии, 2002. — 48 с.
        «Но не время еще и не пол времени меж ладоней, извлеки его треньем так, как предки твои извлекали огонь. Стало быть, я, он и тот, и один из нас женщина — кто? — это еще предстоит». Половина времени? «Пол» в смысле «секс»? «Пол» в смысле «опора»? Скорее, все это вместе. Именно в неопределенности, пластичности, недосказанности можно искать язык для современной любви. Потому что для того, чтобы двое могли стать одним, каждый из них должен быть по меньшей мере раздвоен. (Только раздвоен ли? — подвижны и понятия числа или части. «Анна хочет одной быть, которая третья, на отшибе себя».)
        Вне определенного возраста. «Мне никогда не было 22, как, впрочем, и 14, и 35», — то есть, скорее, было и это, но в каждый момент не только это. Вне определенного момента. «Время здесь местное, в зависимости от места: в той вон пещерке — складчатое; там, за кустом, его вовсе нет, а на западном склоне лежит узлами». Но и местность подвижна, в двух книгах из трех — берег, где к переменам моря добавляется напряжение на границе воды и земли. «Местность приходит в себя: встала, присела к зеркалу, чешет охру, голову наклонив...» Чтобы превращение могло состояться, им должно быть захвачено все.
        Опыт современной эротики — это опыт современной мистики. «Третья земля как прах и третий бредет пыля четвертой как будто нет хотя она вот зияет боль порвано порвано смято господи не тесни не плющ горло что я тебе что от меня боль тебя рвет в клочья жжет жалит что ж ты меня сглатываешь и отрыгиваешь сглатываешь и отрыгиваешь на ладони свои кто ты скажи хоть имя пальцы его размыкаясь на горле скользят к груди движутся к животу пуп развязывая как рой пчелиный гул...» Современный вариант поединка с ангелом. Поиск включает в себя и боль.
        Персонажи скользят и проходят друг сквозь друга, расходясь и касаясь. Есть мучение неузнавания. «Да, спас меня, перевернул, кого? меня? Жизнь еще, еще один камешек, розу-дерево, еще одну свечечку затеплить, но куда же их ставить столько, куда, колеей, каймой двудорожной, ешь-ешь, дорогой, любишь-голубишь, смотришь-следишь, не узнаешь, наотмашь, бедненький, и ладонь прячешь, не твоя, что ли?» Так могли бы говорить персонажи «The Sheltering Sky» Пола Боулза, будь они помягче. Когда уже ничего друг от друга не надо — они находятся то ли на пределе чуждости, то ли, наоборот, в ситуации, когда два человека вокруг друг друга, как воздух, и все, сделанное одним, автоматически оказывается существующим для другого.
        Речь в прозе Сергея Соловьева держится на неожиданных открытиях-связях (змея — младенец: «ни зренья, ни слуха, ни обонянья, вся — термотактильность, вся — жгут церебральный, антенка в извиве, тепло и тактильность, улыбка, дитя»), на превращениях смыслов и звуков. Например, «дыма» в «ты и мы», «гермафродита» в «лягушку» (frog) или Эриха Фромма:
        «Авгуры урча свечи не уходи как капроновый свет чулок на голову поджигая куда вода игл дымы ты-мы я-болочка полочка ветерок вей нин гер ма фро г фро м форм фоб вдет в дев свет...»
        Сюжетные мотивировки («был проездом, снял номер в том же отеле, она была горничной, имя не помнит, ему было тридцать...») выглядят совершенно лишними. И звуковой ритм подчас слишком навязчив по сравнению с ритмом образов, слишком негибок для ощущения расплавленности, когда два тела, в опровержение законов физики, занимают одно и то же место в одно и то же время.
        Женщину ищут среди страниц разорванной книги — Эко, Вейнигер, Юнг, Борхес, Розанов, Библия, Платон... У персонажей получается трактат-реферат о Божественном младенце — и о развитии многоклеточного зародыша. Но абстракция чувствуется на вкус. ««Скорость вращения электрона в атоме углерода составляет десять тысяч миллиардов оборотов в секунду». Куда ж ей такой прилечь? Таких и не отпевают. Потрогал языком слюну во рту: точно, десять тысяч». В таком чувственном — но всегда не только чувственном — мире женщина тоже может искать себя в смешении языков и имен. «И все твари земные и птицы небесные, и все гады, пресмыкающиеся по земле, и всякий древесный плод, и трава полевая, слыша имя свое, обступили чрево ее, и познала она свои имена, ища среди них себя и не находя». Соловьев решается на новый апокриф, психологическую трансформацию Библии. Бог-творец для Соловьева — наблюдатель, не допускающий для себя однозначных (мертвых) утверждений. «И сотворил любовь, и сотворил страсть, и, как свет от тьмы, отделил одно от другого, и отошел, глядя, не говоря ни «хорошо», ни «лучше»«.
        «Песнь песней» и математика, психология и телесность. Самым сильным действием обладает самое слабое прикосновение, «caresse» Эмманюэля Левинаса, даже его ожидание: «...и стрекозы пытаются сесть на сосок-ходунок / то вперед то назад то под воду уходит клюет / и они зависают над ним выжидая».
        При написании такой прозы и таких стихов есть опасности и соблазны, старые и новые. Старые — романтические клише и патетика. Причем стихосложение добавляет патетики более, чем проза: «...любушка жизнь моя давай спустимся к людям / это ж безумие блажь / я ж люблю тебя так что едва на ногах». Опасности новые — например, в том, что страх потери превращается в ограничение свободы, своей и чужой («боясь отойти от тебя дальше голоса-взгляда»).
        И еще. Может быть, если человек полагается только на природный ритм, человек гибнет вместе с гибелью одного ритма? — а их много. В книге (фактически поэме в прозе) «Дитя» все сосредоточивается в ожидании ребенка, а когда тот рождается мертвым, все рушится.
        Об этом знает постконцептуализм — и стремится описать лицо любви множеством масок. Но маска — только один из возможных предметов. Об этом знает Соловьев-художник — автор проектов, растущих из необычности вещей. То предложить народам обменяться монументами (Тадж-Махал на Красную площадь, Василия Блаженного в Дели), то отправить в плавание в датских проливах призрак отца Гамлета в виде светящегося буя, изрекающего шекспировские фразы.
        И в подвижности, в неожиданности предметов и языка любовь узнает себя в новой сложности и прежней простоте, «раздваиваясь книзу на левое «да» и правое, как сквозь лед просасывая ее сосцы новорожденные, выгибая спину ее в испарине, передрагивая от плеча к плечу...». Летучая мышь и не рожденный еще ребенок — оба спят вниз головой и летают, наяву или во сне, не важно.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service