Предмет: перемена
Рецензия на книгу Андрея Левкина «Цыганский роман»

Александр Уланов
Русский журнал, 3 ноября 2000 г.
Досье: Андрей Левкин
Андрей Левкин. Цыганский роман. - СПб.: Амфора, 2000.


         «Медь на вкус похожа на бинт, пропитавшийся сукровицей и йодом; она вкуса боли, с какой человек отдирает губы от озверевшей от холода меди. Боль вырывает яму, ров вокруг того, что ее причинило, там яма, конус, сходящийся к самому центру Земли». Так металл и геометрия поясняют боль. Как можно увидеть/вспомнить именно это - человека, состояние, мгновение, вещь? Притом, что вещь тоже может обидеться, как обижается человек, когда его путают с кем-то другим.
        Абстракций, похоже, не существует. Но есть предметы - не помогут ли они? Бог - «вроде дощатого настила, мостков, как возле озер: начинаясь от берега, тянутся через топь с сырой травой и жижей с полузатонувшими там министерствами, строевыми шагами и праздничными демонстрациями, выдвигаясь над поверхностью озера; там, у обрыва, может быть привязана лодка, а может и не быть». И святые в церкви для Левкина - тоже скорее предметы, которые «можно пересчитать, их тоже немного. И пахнут они даже не ладаном, а старым деревом, пылью, одеждами тех, кто зашел сюда с рынка».
        Может быть, и общение между людьми точнее через вещи? «Я тебе уже ничего не скажу, дам только какой-нибудь зеленый квадратик, а ты мне ответишь малиновым ромбиком». Дело даже не в стертости слов, имена остаются, просто добавляются цвет, форма, вкус - от которых свои деревья ассоциаций - и независимость существования.
        Предметы меняют нас. Девочка, купившая и надевшая какую-то дешевую бижутерию, становится немного другой. «И чем больше такого она будет надевать на себя поочередно, тем больше и дальше она будет растворяться в слабой кислоте перемены, теряясь в собственном же теле». А человек интересен лишь пока меняется; хотя статичного в нем больше; это и видит взгляд нелюбящий; любящий видит - перемены. До выбора - хотя бы покупки - человек такой, как все. И на рынок приходят скорее за «отрезом, отрезком следующей жизни». Рынок - случайное сочетание людей и вещей. Но случайно и созвездие, поражающее нас. И не важно даже, что люди «будут делать, хотя это, конечно, просто, и не важно, что именно они станут чувствовать, что, конечно, интересно, но хотелось бы узнать вид лестницы, цвет краски, которой покрашены ее стены». Важны детали. Цвет гирь каким-то непостижимым - но явственным - образом влияет на итог взвешивания.
        Фиксированных значений у предметов нет, они - превращаются. Истлевающие тряпки замечательны. С ними происходят «почти красивые вещи: они расходятся, распространяются вширь, в них начинает проступать сетчатый каркас, потом они становятся просто клеточками: становятся похожими на тетрадку в клеточку. Но там ничего не написано, хотя и просвечивает нечто, если взглянуть сквозь тряпку на свет». Это уже не тряпка, это сумерки. «Где-то в этой серой сеточке что-то не застряло, там что-то должно было бы оказаться, а не оказалось». А сбежавшие попугаи становятся детскими площадками. Неопределенность ищет каждый раз заново, кем бы ей стать. Каждое отсутствие - и выходящее из него желание - ново, неизвестно и слегка пугает. Но определенность не меняется, следовательно - мертва. «Что-то, как-то, какой-то - от этих «то», погружающих излагаемое в марево, прятаться не надо. Было бы не зыбко - как бы жить?» Что значит текст, картина и прочее? - все, что подумал тот, кто читает, смотрит. Именно немотивированное, дополнительные детали, какие-нибудь пальцы Сивиллы, вышедшие за раму картины, и позволяют быть. И пусть речь запинается дальше - продолжая жить - обсуждая, сколько Ленинграда в таблетке аспирина.
        Пусть все остается как есть, потому что все рядом, надо только увидеть, для чего тоже не надо ни химии, ни магии, просто - попытаться пройти через штукатурку, облепившую предметы, мешающую заметить их сложность, их связи. Ненавязчиво, осторожно, поодиночке. «Можно, ненароком, зашагав в ногу, убить весь этот чуть клейкий, слегка медовый воздух, и останется облезлая жилая площадь на шестом этаже». Уважая чужую свободу (интересна свалка - место, где вещи свободны, где можно встретить свое прошлое - видя вещь, похожую на тобою же сношенную) - и сохраняя свою. Взгляд доброжелательный и дружелюбный, удивленный - но и немного чужой. Свобода и должна быть чуть холодна и отстраненна. Именно такая, она - часть любви. Или любовь - ее часть. Потому что все балансирует. «Существующие на свете вещи умеют стоять на ребре своего несуществования». И свою жизнь нужно поддерживать «в постоянном и чутком равновесии, держа ее как бы перед собой на руках». Даже если это ужас - или память о нем. «Катать между ладоней какие-нибудь жемчужные горошины, всхлипывающие, хлюпающие, превращаясь, что ли, в земноводное, в рыбу с икрой - раздираемую икрой изнутри - и только холодная невская вода, корюшка в мае на гранитных ступеньках - остужала бы - а в выпуклых глазах, ограничивая все остальное, видеть только какое-то лицо».
        Потому Левкину интересен Мемлинг - художник, «живущий и работающий без постоянной нервной дрожи». Бурных гениев нам уже хватит. А если иногда немного мешает тело - его можно отстранить не мистикой, а, например, превращением в артефакт посредством татуировки. Оценок там уже нет. «Иногда это полезно, а иногда нет - впрочем, и то, и другое вполне сомнительно в своей оценке, поскольку пережившему человеку разница уже неведома».
        Левкин - японец с их вниманием к вещам, острым и бережным ощущением непрочности и ускользания всего, находящегося рядом? Левкин - цыган, свободный кочевник в городе и по городам? «У нас, цыган, ни времени, ни места, то есть - территория больше даже России, и ее не объедешь; а времени так много, что оно длится и не кончится: вот мы и не стареем, а только рождаемся и умираем». Ведь у цыган нет не только своей страны, но и своего Нового года. Значит, он приходит тогда, когда его захотелось отпраздновать, когда нужно переключить счет времени. «Цыганский Новый год наступает тогда, когда появляется штучка, которой не было раньше». Время отсчитывается по переменам, и новый город может оказаться Новым годом.
        Может быть, политическая журналистика Левкина тоже - со стороны вещей? Со стороны такой устойчивости, которую и революция не опрокинет - возможно, также и потому, что из этой устойчивости выходит. «Раз зима, январь, то особенной разницы между пятнадцатым и восемнадцатым годами нет, так же, наверное, пахнет ржавой селедкой». Пристальность, смещенность, необычность взгляда и языка обеспечивает рассказ о чем угодно - дружеской компании или политическом кризисе, - как обеспечивает золотой запас бумажные деньги.
         «Грустный по никакой другой причине, как то, что немножко ушиблен волной, лишь ее небольшой резонатор, записыватель, немножечко фотограф, чуточку кайфовальщик, отчасти поэт» - это Мемлинг? или сам Левкин? Неважно. Важно, что «по мосту горбатится сияющая коробочка трамвая, кренящаяся, грозящая треснуть на повороте; ветер царапает крыши; обозначая высоту, вниз падает окурок; среди тяжелых, до черноты зеленых листьев горит электрическая лампочка, возвращая ближайшие к себе листья в зелень и, делая их покойно-восковыми, а подружка в доме составила на пол маленькую лампу, мягко - того не замечая - поглаживает себя, и свет лежит на ее ногах от щиколоток до колен и, несомненно, ее обжигает».






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service