Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Заречье
Аркадий Драгомощенко. На берегах исключенной реки

06.03.2008
Знамя
2006, №10
        Аркадий Драгомощенко. На берегах исключенной реки. — М.: ОГИ, 2005.
        «Никогда не знай. Откуда известно, что это весна, а не известь?» Мир ненадежен и подвижен. Драгомощенко — поэт вопросительных знаков. Едва ли у кого-то еще найдется такое их количество — при полном отсутствии восклицательных. Восклицательные оставим персонажу, жаждущему явить себя миру. Драгомощенко от самовыражения отказывается. «Я ненавижу «я», сидящее в том, что пишется, / как заноза в фарфоровой копии ступни мальчика, / изымающего занозу». Не следует переоценивать и знание. Оно — «лишь вращение в оптической точке сходства забвения и памяти». Попытаться увидеть предмет как он есть — это невозможно, так как невозможно полностью отрешиться от себя, но — насколько это возможно — слушать голос предмета, вне отношения к личным желаниям или предубеждениям. Важно увидеть камень — не отводя взгляда, не думая о стенах, пыли, бессмертии. Видеть мир в его безразличии к нам (мир для Драгомощенко не враждебен, а равнодушен и расстраивает наши планы только тем, что не способствует им).
        Скептицизм добавляет спокойствия и стойкости. Ярость бессмысленна — «это так же смешно, / как моросит с утра». Вместо нее — смелость смотреть. «Дрожь всегда несносна двоением, / «тогда», «дымом», праздною мыслью». Смелость быть отдельно. Нести разнообразие вещей. Идти «в лоб ровно, под стать прямой речи или / улице утром, горлом во сне ночью». Отдать это некому, «никто и не примет» — ну и что, человек несет это под личную ответственность. Поэзия Драгомощенко — современный вариант стоицизма.
        Спокойная речь. Опыт медитации. Некоторая торжественность делает речь неспешной — торопиться не всегда хорошо. Мир с учетом точки зрения предметов, живущих медленнее нас. Такому взгляду они позволяют себя видеть. «Длина волны синего разрешает узнавать его первым на рассвете». Это — личная встреча с предметами. «Надо дальше высовываться / в открытое окно, пристальней всматриваться / в муравья, и никому ни слова, включая, / что любишь утренние камни на рассвете, и / холодные ключи в горсти».
        Язык у Драгомощенко по возможности нейтрален: сообщение об этом, указание на то. Не увлекаясь сравнениями, потому что они уравнивают. Вглядываясь скорее в связи, соположения и превращения. Не совпадения, а встречи. Вне нищеты описания. Гореть и греть будут сами предметы. Мир развертывается. «Лишь гримасой по краю, в растительных жилах, / слепою розой, вспышкой плененный кристалл, будто морем присвоенный остров». Мир прозрачен, полон сквозных течений. Все — здесь. За кустами шиповника — ножи за десять рублей и ботинки за девяносто. «Виденья валькирий на голое тело в поликлинике за углом». У падения тоже есть сны, и интересно их увидеть. Идти насквозь, не мешая, «не разбивая стекол лбом, не разрывая на части / цветную бумагу, билеты на край света». Не теряя собственной иронии и свободы. «Ангелы, они оказались текучи, словно чтение / Иммануила Канта при переходе с 3-го этажа / на 5-й с велосипедом KHS Krest на плече».
        Птица «состоит из материи расплавленного расчета, / падения в воск взгляда, пустот плавания виска, / фальшивой клавиши и свинца / в дырах суждений». Мир в этих текстах очень богат и разнообразен. Возможно, что и речь у Драгомощенко постоянно переходит от одного к другому именно вследствие захваченности множеством и богатством предметов (вещей и предметов разговора). Связанность с бытием — через фото, серебряную ложку, букву, тень. Не убежать, но и незачем бежать — интересно же, вне зависимости от того, чем все это кончится. Ссадина — тоже мир, «где полярная капля / растит очертания, и черту очевидного тела / рассекает воздушная нить». Жизнь в рассеянном свете, без необходимости настаивать на какой-то ее точке в ущерб другим. Не потому, что они одинаковы, а потому, что самостоятельны.
        «Кто сказал, что терн только трава или / же «завтра», а мать-мачеха не имеет родства / ни со стрекозами, ртутью». Сомнение позитивно, оно открывает предмету или событию возможность быть неоднозначным, не только в привычных связях. Драгомощенко не стремится к единению, растворению («все во мне и я во всем»). Спокойный взгляд отдельного существования. Во всяком истоке — неразличимость. Если пространства еще нет, «я» и «ты» смешаны, нет возможности обращения. Всеединство останавливает течение вещей. Плотин — плотина. Но течение неостановимо, и плотина эта смешна, как детская — из снега. Кроме истока есть путь, развертывание. После развертывания — мир, ветер стрижей. В истоке — однородность молчания, исключающая слово. Развертывание не столь монументально, как исток. Но оно дает новые семена. Развертываясь, расходясь, мир становится менее плотным, более свободным. Развертывание, а не свертывание — дело живых.
        Исток — лишь убежище, «угол бегства». Исходный мир бесцветен. «Там, где все было всегда, пролегают рельсы, бурьян». Он постоянно затапливает, и «я» — ненадолго. «Поэтому пишется после «победа» и «лебеда». / Остается лишь — место». Предметы и слова, в конечном счете, никому не нужны. И человеку тоже, он принимает их свободно, а не по необходимости. Мир на рассвете, «еще не», и человек проявляет его. «И даже смерть здесь только слуха горсть, вот почему — парение. / Не блеск покуда, отнюдь не слепок, еще не пора горла». Политик живет в убогом мире без различий, в мире общего. «Где ты не то чтобы проиграл, просто здесь уже не успеть, / устал, то есть, когда ты пришел, никого уже не было». А человек с непредвзятым взглядом встречает мир многократно просторнее. «Никто даже мельком не видел / того, кто был рассеян кустом бересклета, росою, — / парение».
        Если единство и есть — то во всеобщем превращении. «Погода — единственное, во что переходит время». Не в достижение, не в результат, а в чистое изменение. Погода — не климат. Мир как динамика. «Мы же не приближаемся, но превращаемся в «тише»«. Возможно расстояние между предметом и им самим же, изменившимся, «расстояние между большим пальцем / и большим тем же пальцем». Птица ускользает из своего следа. «Шаг означает стремнину, предикат, половицу, / истории о двух берегах, меняющие родство». И есть движение навстречу. Песчаник нашаривает шаги из-под снега. «Тропа бесшумного щебня» может тронуть стопу. «Миг слюды на разломе ресниц», вспыхивающие мгновенность, радуга и прозрачность.
        «Обугленные системы того, / что видеть, когда спать расклеваны верхними [скорее, / «голодными»; склоняюсь к последнему] птицами». Текст вариантен. Это даже не черновик, а скорее возможности различных продолжений, все из которых развернуты быть не могут, и в этом — своя трагедия. «Когда спать расклеваны» — это и компрессия языка, избавляющаяся от потери времени на ненужные связки. «Как не спрячем, что спрятано в нас невольно — но / что? номера? числа? высказывания? вообще о любви? что значит «невольно»?». Ветвление каждого шага не исключает движения. «Протекающие наперекор дуге ламп во рту, / когда поцелуй превосходит ночь, как сухость гласные, / если лишить расстояния, когда пустоты речи / заливает мнимая влага...» Предложение снова и снова разветвляется в придаточные, также и потому, что чувство человека неотделимо от чувства других предметов (и одно приподнимает другое). «К пальцам легки рта мышцы» — целовать пальцы? грызть их в досаде? посылать воздушный поцелуй? Речь тоже делает мир многообразным и дает возможность иного взгляда. «Однако я видел киноварь береговой полосы, я видел фигурки и нескончаемое растворение в аметистовом падении отделенного неба, глядя из глаз, не моих, поскольку».
        Но, разумеется, и речь ненадежна. «Какого рода? Направо — лес, налево — страна» — например, категория рода (или иного класса), которую требует язык, произвольна, могут быть смешаны понятия любого объема, лампочки сложены с апельсинами. Речь у Драгомощенко постоянно выясняет свои границы, порой отменяет себя, указывает на не-речь. «Раздели на вино, крапиву, признание, а дальше говори / на пальцах горячих камней». Вне слов, через предметы и тепло. След — осязаемый, а не проговариваемый. «Тогда глаза обращены к дорогам, ведущим / в глубины пыли, растворенье различного». Пространство отказывается принимать вывеску названия, «принадлежать языку, в котором оно по-прежнему остается белой утренней комнатой». Внесловесное дополняет языки и создает новые. «Ладонь, мотылек полудня, трещина на губе, / любовная влага, ножа ничтожность, следы / соприкосновенья возлюбленных — как нужное дополнение / к модальности отсутствующих языков». В конечном счете, только несловесный опыт и позволяет говорить. «Не горела кукуруза на холмах — не говори, что знаешь, как опускать руки в огонь».
        Всякий день — день возможной смерти. Но он «до дна листа доносит изморось, блеск черного камня». Всякая встреча — первая и последняя, из-за хрупкости и изменчивости. «Не помню, когда в первый раз, / то есть в последний, видел лишайник / или щавель». Память ненадежна — человек не помнит, когда написал что-то, когда прочел. Будущее тем более сомнительно. Есть настоящее. И оно оказывается очень подходящим для лирики. «Возможны птицы. Вероятно время. И речь чуть сонная; ключицы, / прикосновенье рук».
        Предметы — посредники при встрече с Ты. «Где лучше глазами с тобой встречаться. В зените? / Там зияние вселяет надежду, совершенно-слепяще. / Либо в низинах, где ты и туман не отличны ни в чем». Длительность бесполезна, она «ничего не взращивает», важна именно встреча. И тепло внесловесного позволяет оказаться в будущем. «Ты стала тенью дерева / до того, как оно стало». Ты — одновременно и близость, и удаленность свободы и возможности. «Как хранится в каком-то отделе мозга «любовь», / рядом с другим, возле стекла, но другому ни имени, / а есть расстояние, а к нему ни губой, ни глазом». Головокружение и горение движения навстречу, сквозь. «Тогда снова к тебе, не написать — тебе в воздухе; / дым, тебе легче письму, и зеленый, как щавель, / выдохнуть, — весны чернь, когда задыхаешься / и вино катится из руки и перекусываешь воду, где закидывается голова...». Лирика и тепло — не в демонстративной страсти, но в личной скрытости. «И не высаживай мак, и не говори, что любишь» — потому что слова неточны или пусты, потому что любовь либо ясна из несловесного, либо отсутствует.
        Каждый человек — сплетение предметов и памяти. «Ты вообще — репейник, / матрица уподобления в устье цвета, / налет зернистый на языке, кислотная забава / послеполуденного расписания» — но это только ты, и более никто. Человек — текучесть, странник, бормочущий перечень городов. «Кто я пред тем, как / проснуться, кто? — в кого превратиться?» И ты — «в одежде или без нее» — постоянное ускользание, когда все уходит из рук и остается «разъеденная присутствием фотография, ветер стрижей, / сор в глазах». Боги поддаются счету, человек — нет. У мертвых — мудрость, а у живого — тепло. «Потому что противительный союз обладает покуда / силой, а мята наутро в поту и лед тает в руке». Постоянное «но» в стихах Драгомощенко — оглядка, разветвление, сопротивление.
        Присоединение прозы к книге стихов вполне органично. Это не послесловие, а чуть измененная форма существования того же стиля, того же взгляда, который над различием прозы и поэзии. Бронза текстов напоминает порой о латинском стихе. Спокойная безнадежность понимания. Гораций, родившийся лет на триста позже и не надеющийся ни на Мецената, ни на Августа. Драгомощенко — посторонний. «Предпочитаю далекие трамвайные остановки, субботние вечера на отшибе, деление молекул в размеренном сечении стрижей».
        Всякая интерпретация текстов Драгомощенко неизбежно неадекватна, в том числе и эта. «Среди которых пятая форма будущего «никогда», / подобно капле в ожерелье Индры, открывает вращению неизъяснимое настоящее».


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service