Алексеев Г. Избранные стихотворения. — СПб.: Геликон Плюс, 2006. — 576 с.
Поэт, прозаик, художник, архитектор, искусствовед Геннадий Иванович Алексеев родился в 1932 году в Ленинграде, провел там почти всю жизнь (за исключением военных лет) и умер в 1987-м. «Ни в чем не участвовал, ни к чему не привлекался, никуда не избирался и ни к чему не примыкал — всегда был в сторонке. Вспыльчив, необщителен, нерешителен и самолюбив», — писал он в иронической (и, как многие его произведения, не опубликованной при жизни) автобиографии.
Алексеев известен как мастер свободного стиха. Но Борис Романов, автор приложенной к сборнику статьи об Алексееве, сообщает, что в библиотеке ЦДЛ видел его сборник с недовольными пометками верлибриста В. Бурича: «метр». Действительно, многие стихи состоят большей частью из белого разностопного ямба, причем инверсии не оставляют сомнений в том, что метр возник в речи не случайно. Есть стихотворения, написанные дактилем, есть рифмованные сонеты. Однако не в меньшей степени, чем классическое стихосложение, на произведения Алексеева оказала влияние музыка — особенно на их композицию (музыку Алексеев хорошо знал и любил). Много стихов, озаглавленных «Вариация на тему...».
Многие стихи построены на анафорах. Реплики или описания делятся на несколько параллельных потоков:
Вы
ретиво пляшущие вдали!
вы
бесшабашно пляшущие вдали!
вы
искусно пляшущие
на изрядном от меня расстоянии!
(С. 368)
Нарастание интонации за счет повторов — и иронический перелом в конце. Порой вариации напоминают минимализм Вс. Некрасова, однако неизвестно (по крайней мере, мне), был ли Алексеев знаком с его текстами.
Возможно, верлибр Алексеева — следствие неприятия ложного пафоса советской рифмованной поэзии. Попытка говорить о возвышенном в эстетическом смысле (его существование Алексеев, в отличие от концептуалистов, не ставил под вопрос) как можно более беспафосным языком.
Сражаясь с вечным злом
один в пустынном поле
старайся не простудиться
(С. 478)
Видимо, Алексеев искал баланс между естественностью интонации и содержательностью концентрированной формы. Верлибр в этом случае — только прием, метод концентрации смысла.
Одна из основных задач для Алексеева — разговор с миром: «Что рассказать // деревьям... что показать / птицам? / Что подарить / камням?» (с. 130). Это не слишком характерно для русской поэзии. В сочетании со стремлением к максимальной концентрации и «пунктирностью» движения стиха это заставляет вспомнить скорее Эмили Дикинсон и ее «письмо миру».
Алексеев внимателен к тому, что можно было бы назвать ежедневными чудесами в жизни окружающих нас предметов. К летающему на улице листу бумаги. К Александровской колонне, которой приятно постоять на площади под дождем. К тому, что купол Исаакия непоправимо одинок.
Облако в стихах Алексеева может быть зазнавшимся или угрюмым. Манекен можно пригласить в кино. И совестно бродить среди голых осенних деревьев в ботинках на толстой подошве. Такое эмоциональное сопереживание предметам в русской литературе до него встречалась разве что у Елены Гуро.
Предметность Алексеева связана с недоверием к эпитетам, поскольку те легко клишируются. «Ведь ясно же, / что шея / бесподобна», потому пусть будет так: «...вот шея, / вот лопатки, / вот живот, / вот родинка на животе» (с. 122) — они сами за себя скажут. А через предметы могут быть поняты и мысли — то мелкие и круглые, как крымская галька, то плоские, как камбала, то гибкие, как стебли кувшинок. «Пришло странное чувство / имевшее форму усеченной пирамиды / и похожее на гробницу фараона Джосера» (с. 394). Машиной времени может стать предмет: стена с афишами, где и название давно прошедшей выставки, и дата открытия еще не построенного цирка. Алексеев ироничен, но это не ирония наблюдателя: его герой вовлечен в события даже на рассматриваемом им изображении. Он подставляет ножку мужчине с кинжалом, преследующему женщину, на чернофигурном кратере или поддерживает ребенка, давая отдохнуть Марии, или ищет себя на полотнах «малых голландцев».
Несомненны параллели с французским экзистенциализмом. Отказ от всех иллюзий освобождает. «Приникший к родному отчаянию / пусть подремлет сладко» (с. 349). «О блаженная безнадежность!» (с. 374). Часты и неслучайны в его стихах упоминания Сизифа. «Не люблю / когда меня отвлекают от работы / дурацкими вопросами: / зачем-де восстанавливать / все равно все разрушится» (с. 321).
История бессмысленна: 25 лет воевать неизвестно за что, добираться до Коринфа — и на случайной остановке быть убитым фракийцем, польстившимся на сандалии. Человек — мост в условиях войны: рано или поздно его взорвут. Любой шаг, по Алексееву, опасен. Угол Исаакия торчит в конце улицы, и трудно не разбиться о него в кровавое пятно. Но человек ответственен за окружающих, порой делая для них то, что никто другой не догадается.
Надо позаботиться о Фонтанке,
чтобы она текла куда следует.
(С. 230)
Надо что-то делать: подмести набережную, почистить наждаком плащ Медного всадника. Нужно начать — и что-то чуть-чуть сдвинется, заколеблется. Что-то начнется, наконец. Пример — пленник Микеланджело, связанный, напрягшийся, не зовущий на помощь, надеющийся освободиться сам. На гравюре Дюрера «Рыцарь, дьявол и смерть» у дьявола болит нога, смерть простудилась. «Хватит ныть! / — говорит рыцарь. / Все трое продолжают путь» (с. 93).
Умение жить — собственно, умение строить жизнь из моментальных переживаний. Интенсивность взаимодействия с миром. Пример «коктейля Алексеева» — тень стрекозы, мраморная голова Персефоны, вой спортивного автомобиля, вечерняя прогулка по набережной и телефонный звонок среди ночи. Жизнь — новость, каждый день — неожиданность.
Все же повезло,
изрядно повезло нам
со Вселенной...
(С. 523)
Алексеев был поэтом, который не выживал, а просто жил и умел получать удовольствие — как именно, зафиксировано в его «коктейлях образов». При том, что Алексеев видит и «непричесанные окна», и «запуганную площадь», и «озлобленный фонарь» — но и «изысканные формы мороженой трески на прилавке», а за ними — пешехода с крыльями (с. 384).
Для Алексеева культурной, близкой реальностью становятся, например, поздние римские поэты: он с увлечением варьирует стих Тибулла (пусть и взятый из русского перевода). У Алексеева много любовной лирики, очень нежной. Реальная любовь — когда любимая всегда перед глазами. «Изгиб канала / напоминал изгиб ее руки / когда она причесывается / глядя в зеркало» (с. 310). Герой его пьет коньяк из пупка любимой — а до истории ему дела нет. Поздние римские поэты, вероятно, были близки Алексееву и своим предпочтением частной жизни.
Отсутствие берега — повод для радости, а не тревоги. Очень часты у Алексеева образы открытой двери и протянутой ладони. «Протяни руку, / и на твою ладонь / сядет стрекоза» (с. 75). Герой его стихов точно знает, что на ладонь могут положить и камень, — но никогда не жалуется, если мир не отвечает. Он знает, что ответ наверняка принесет много неожиданного и на эту неожиданность будет необходимо отвечать сочувствием и вниманием. Дадут кота в мешке — развяжи мешок и погладь кота. Хочется познакомиться с девушкой — у нее в сетке голова Олоферна, вот и неси голову за ней.
Цель Алексеева — вернуть в разговор слова «чудо» и «истина». Это возможно, если вновь вернуть им смысл, обнаружив явления, о которых говорят эти слова, в домашней, невозвышенной обстановке, с помощью иронии. Однако герой Алексеева не сомневается в их существовании. Пафос снимается, «экранируется» иронией, а содержание высказанного остается. Вот, например, вечность стоит рядом с домом — ранним утром люди на нее смотрят, зевая и поеживаясь. Или целая Вселенная смущенно улыбается и спит, уткнувшись носом в плечо героя. «Ничего особенного — / типичная же даль!» (с. 60).
Сонеты Алексеева отличаются от его верлибров: повествования и повторов в них почти нет, вместо этого — короткие предложения, связанные ассоциативно.
Всю ночь ворочались, никто уснуть не мог,
Слепые статуи глядели на людей.
Рождались тысячи сомнительных идей.
Сапожник был, как прежде, без сапог.
(С. 492)
Порой это близко поэзии сюрреалистов:
Сенека облачился в галифе.
Во рту Лукреция гаванская сигара.
Он приглашен на аутодафе.
(С. 506)
Часто сонеты состоят почти целиком из номинативных перечислений, в которых отдельные фрагменты связаны ассоциативно:
Три камушка, засушенный цветок,
«Роллс-Ройс», «Фиат», старинная карета,
Два бутерброда, медная монета,
Бутылка пива, клетчатый платок.
(С. 512)
Алексеев говорил о «бойкой девчонке / по имени «метафора» / сопливой девчонке / взрослой как смерть» (с. 390) и в сонетах прибегал к ней много чаще, чем в верлибрах. Собственно, это именно те приемы, которыми характеризуется современная «сложная» поэзия. Но и в сонетах проявляется свойственный Алексееву мир — помещение высокого в обыденный контекст, ирония, готовность к неудаче.
Несмотря на использование верлибра и полное отсутствие заклинаний о роли партии, Алексеев публиковался с 1962 года — благодаря помощи поэта-фронтовика Михаила Дудина. В 1976—1986 годах у него вышло четыре сборника, но за посмертной публикацией романа «Зеленые берега» (1990) и книги стихов «Я и город» (1991) последовала долгая пауза.
Алексеев — посторонний почти всем. Для петербургских неоакмеистов он неинтересен как верлибрист. Для верлибристов он — метрический поэт. Для поэтов повседневности — слишком метафизичен; да и реалий советского быта у Алексеева не больше, чем античных, опыт советской жизни прорывается лишь изредка — как помеха, как бесполезное. Для простодушия неопримитивизма в духе митьков — тоже не годится: он отказывался играть на понижение. Разумеется, чужой советской поэзии — но чужой и идеологизированной антисоветской.
Чуждость у Алексеева вполне отрефлексирована, его герой порой задается вопросом: то ли люди вокруг не совсем люди, то ли я не совсем человек, то ли верно и то, и другое. Алексеев отказывается быть хозяином жизни. Пусть другие ловки и скоры на руку, «к тебе же приходит однажды / беспомощность в белой кофточке» (с. 258).
Пожалуй, Алексеев аристократичен. Культура для него — то, что можно ежедневно проживать (и радоваться этому), а не джентльменский набор обязательных к знанию произведений. И пусть очередь в пивном ларьке возмущается: «...этот тип / не слышал / грандиозную чакону Баха! / Не давать ему пива!» (с. 100). Только кирпича заслуживает рожа, что «ухмыляется, / щурит глазки / и спрашивает меня сквозь зубы: / — Читал ли ты Ницше, кореш?» (с. 250). Ни в гении, ни в «проклятые поэты» Алексеев с его самоиронией частного лица не метил.
Хорошо, что в сборнике есть несколько репродукций картин Алексеева. Можно попытаться назвать их «лирическим супрематизмом». Обобщенность фигур (напоминающих позднего Малевича), геометрическая простота рисунка, упор на композицию, а не на пластичность линии. Возможно, это также редкое в России развитие традиций Джорджио де Кирико, отчасти — Рене Магритта.
Сборник составлен только из уже опубликованных стихов, и то не всех: не учтены публикации, например, в альманахах «Петрополь» (№2), «Сумерки». (Между тем архив Алексеева огромен; автор этих строк знаком с ним благодаря псковскому поэту Алексею Маслову, который лет пятнадцать назад перепечатывал тексты на машинке и рассылал маленькие сборники знакомым.) Много опечаток, особенно в сонетах. Стихи расположены в порядке издания, а не создания, что далеко не одно и то же. Вместо уточнения дат создания стихов составитель снял даже ранее приведенные (в сборнике «Я и город») даты. Хорошо вспомнить об интересном поэте, но лучше бы при работе с его текстами двигаться не по пути наименьшего сопротивления.
|
