Вадим Месяц. Час приземления птиц. — М.: МАИК Наука» / «ИНТЕРПЕРИОДИКА», 2000. — 128 с. 1000 экз.
В коротком curriculum vitae поэта Вадима Месяца сказано: «Живет на Лонг-Айленде и в Москве». По-разному можно воспринять это заявление, в том числе и как метафору, но дело в том, что подобная ситуация становится все более характерной для нашей сегодняшней реальности, можно даже сказать, что она является приметой нашего времени. Потому что, независимо от того, нравится это кому-то или нет, сегодня мы живем в глобализующемся мире — мире, в котором происходит постепенное размывание границ — государственных, политических, экономических, культурных. Это связано с невероятно усовершенствовавшимися за последние десятилетия и стремительно продолжающими совершенствоваться средствами связи и передачи информации, да, собственно, и непосредственно физических перемещений. Перемещаются по всему миру и перемешиваются как люди, так и идеологии, финансы, технологии и культуры. В связи с этим во весь рост встает проблема возможности или невозможности, наряду с общими стандартами практической жизни, формирования некой общей, глобальной культуры планеты и ее сочетания с культурами локальными, национальными, этническими и т.п. Во что выльются полным ходом идущие в настоящее время процессы — в гармоническое взаимопересечение и взаимоперетекание культур и постепенное проявление некоего глобального культурного поля или в непрерывные конфликты и стычки «всеобщего стандарта» с замкнувшимся в себе локально-культурным изоляционизмом? Иными словами, сможет ли «глобальная деревня» создать свой «глобальный фольклор» или нет? Жизнь во все расширяющемся и в то же время становящемся все более тесным и обжитом мире требует игры по новым, еще плохо ведомым нам, да во многом не ведомым и ему самому правилам. Эта смена правил игры базируется главным образом на трансформации и переструктуризации мифологии, что непосредственным образом касается тех, кто работает внутри мифологии, творя ее и перерабатывая, привнося при этом в нее частный, личностный элемент своего сознания и подсознания, то есть литераторов и среди них прежде всего — поэтов. Меняются как задачи литературы, так и сама литература, в чем-то, тем не менее, оставаясь вечными и неизменными. Именно в ракурсе этих проблем мне и интересна поэзия Вадима Месяца — поэзия в целом глубоко мифологичная и, на мой взгляд, существующая в довольно странном, уже глобализированном пространстве. В этой поэзии скрещиваются космогония и эсхатология, столкновения которых рождают молниеподобные сполохи антропогонического мифа в его современной модификации — о творении современного человека, о строении его души, о его жизни и смерти. Одним из основных образов книги Месяца является образ «океана» («моря»), воплощающий в себе космогоническое начало мира:
У него были плоские лбы, наподобье налима, он вытягивал к берегу илистые ладони. Его тело было настолько необозримо, Словно солнце, рассыпавшееся на склоне. Он купал на волнах одного за другим великана, Он был океан, где другого нет океана.
«SHELL BEACH»
В поэтической системе Месяца «океан» — не только начало мира, не только «кипящая первопричина», это и пространство, соединяющее континенты, страны, миры, но прежде всего — человеческие сердца и души:
Мы стояли с тобою на общем большом берегу, потому что вся суша есть остров в сравненье с дождём над Лейк-Меррей, внешний остров, живая провинция духа, если строить пространство в лучах превращений воды.
«ДОЖДЬ НАД ЛЕЙК-МЕРРЕЙ»
Человек для Месяца — постоянный путник, что само по себе весьма стандартно для поэтической системы, но в стихах Месяца этот путник не столько путешествует, сколько именно мигрирует, «выбирает место» в той самой «провинции духа», где можно хотя бы на короткое время остановиться, осмотреться, самоидентифицироваться:
Вы ушли и плутаете в сновиденьях, Но теперь я для вас выбираю место Средь заснеженных скал и холмов осенних Вместо стран и планет; океана вместо.
«Сердце-пастырь (Новый Брегам Янг)»
Поиск места в пространстве, «фокусирующем мир», которому уже не хватает «спокойствия круглых миров», происходит не только на физическом уровне «дачной местности с озером и невеликим поселком», но и в метафизической области, в которой «зависание душ происходит на уровне плеч». У Месяца человек ощущает себя в эсхатологическом потоке дождя, «ливня, калечащего души до дыр», «смесившего в кашу // дорогие машины с хибарками горожан». Этот дождь превращается в душ, под которым лирический герой чувствует себя «частью воды, эмбрионом», которому еще предстоит заново родиться, уверовать в «вечность // бытия, заключенного в кокон живого пара». При исчезании внешних границ мир внутри человека не перестает быть расколотым, и лирический герой, «Русский путешественник», чувствующий себя «В гостях на родине», то мечтает «в нежный Цюрих возвратиться», то со страхом отсчитывает в душе мгновенья отсутствия любимой:
О, мистический опыт движенья! О, относительность выбираемой точки отсчёта! О, я ощущал бодрящее головокруженье! О, в меня вселялось чувство полёта! А сегодня, лишённая плавности и таланта, Душа моя всё ощутимей уходит в пятки. Амстердам... Лондон... Нью-Йорк... Атланта... Сердце отстукивает твои пересадки.
«Признание»
Жизнь в стандартизированном мире «квадратных окон» побуждает стремиться в «Изумрудный город», в некий «золотой век» детства, бесшабашной цыганской вольности, но... «горе нашему ковчегу // нашим мальчикам кудрявым». Впрочем, все это скорее воспоминание о ролях, которые человек играет на сцене своей жизни, о масках, которые он надевает. Этот спектакль разыгрывается в разных культурных пространствах, рождая циклы «Цыганенок», «Несколько мифов о Хельвиге», «Из Дилана Томаса». Здесь смешения культур и мифологий еще нет, но оно уже рядом, ибо эти пространства равноправно существуют в одном сознании, и в каждом из этих пространств лирический герой, оставаясь одним и тем же, поворачивается к читателю какой-то одной особой стороной. Человеку нужен весь мир, потому что «человеческий скелет построен по розе ветров», хотя и «перекошен гравитацией». Но и в сегодняшнем глобализующемся мире, в отсутствии внешних границ, в космосе, «втягивающем радиацию наших эмоций, инстинктов, ликов», человек бытийствует один на один все с теми же вечными вопросами:
Гудзон точил ряской последний Рим. Уходящий век выплавлял старикам медали. Я стоял на земле. Вокруг простирались дали. Мне дано было тело. Я не знал, что мне делать с ним.
«Гусиный пригород»
|