|
Данила Давыдов. Кузнечик: Вторая книга стихов. — М.: АРГО-РИСК, 1997. — 32 с.
Мы уже успели привыкнуть к тому, что сегодня в литературе нас окружают знаки — эпоха знаковых систем словно возложила на наш разум и наши чувства нечто вроде бетонной плиты, которую мы, возможно, даже не без некоторого удовольствия, тащим. Все чаще, правда, в головы нагруженных этой плитой приходит мысль о том, что удовольствие это сильно напоминает мазохизм. И любые попытки освободиться от этого «знакового рабства» очень часто встречают злорадную усмешку — куда ты денешься, дорогой, другого-то языка нет, один он у нас.
И, судя по второй книге 20-летнего московского поэта Данилы Давыдова, он, в сущности, относится к тем авторам, которые как бы солидарны с «насмехающимися», хотя у него, может быть, и вырывается «вздох сожаления». Эта книга по сравнению с первой — «Сферы дополнительного наблюдения» (М., 1996) — более профессиональна и по оформлению, и по содержанию и демонстрирует попытку начинающего профессионала занять личную экологическую нишу в лоне определенного эстетического направления. Что видно уже из характера оформления книги, ч етвертая страница обложки которой представляет собой коллаж цитат из произведений ряда великих (и не очень) авторов: Державин, Козьма Прутков, Осип Мандельштам, Велимир Хлебников и т.д. вплоть до текстов Горина и рисунков Конашевича, имена которых обозначены на обороте титула книги и которые имели честь что-либо сказать в свое время по поводу кузнечика. Такое оформление, видимо, должно продемонстрировать принадлежность сборника весьма длинному знаковому и интертекстуальному ряду.
Кузнечику — не знаку, а живому насекомому — присуще т.н. фасеточное зрение, при котором мир воспринимается как наложение друг на друга отдельных его картин. Текстам Давыдова в книге «Кузнечик» свойственна подобная фасеточность. Их автор как бы переключается с одной фасеточной ячейки на другую («Вот озеро а вот второй сосуд// вот тот кого несут// вот тот кого везут...»), стремясь объять необъятное. Что невозможно, как предупреждал еще Козьма Прутков, цитата из которого украшает четвертую страницу обложки. Стремление это часто становится самоцелью, и автор оказывается занятым чем-то вроде компьютерной игры — чем многозначнее нарисованная картина, тем лучше. Картины эти похожи на витражи — красочные, со сложным орнаментом, но за этими витражами практически не видно живого мира. Читатель, окруженный подобными витражами, и впрямь ощущает себя в «храме искусства». Есть в этом храме и свой бог, вернее, идол — знак.
И что же остается бедному читателю? Только выйти в тот самый мир, который действительно, как и обозначает Давыдов, «не умещающийся в ящик». Сделать это, однако, не так уж и просто — все равно что ребенку выйти из магазина игрушек.
Основной выбор поэта между «словом-вещью» (т.е. словом — раскрывающим или хотя бы обозначающим феномен) и «словом-знаком», обозначающим лишь то, что в него и так уже вложено культурой, Давыдов определенно делает в пользу последнего:
Ах, слово вещь, ты стало паразитом
В моих устах. Попалось, и сиди там,
Пока повязка не откроет место,
Приближенное к подлинному
тексту.
В том восприятии мира, при котором время ощущается как «безмолвье», небо — «пустым местом», действительно только и остается что держаться «ближе к тексту» — он оказывается единственной возможной опорой в хаосе жизни, в которой ничего не гарантировано. И нарисованный Давыдовым образ «мыслящего желе», заключенного в жесткую скорлупу ореха, ассоциируется с образом некоего homo ratio, заключенного в оболочку знаковых связей и практически идентифицированного с образом «охотника», в сознании которого «правит тайный бал// Остаток мысли...». Ему противопоставлен образ «животного в отчаянном плену», которое «подъемлет к небу нос// И отвечает молча на вопрос». Но «тут и там // Простерся демон мертвого глагола». И вопрос остается без ответа.
А вопрос один — возможен ли для нынешней поэзии выход за рамки знаковых полей или поэт осужден крутиться в дурной бесконечности стилизаций, символизаций и прочих «аций»? Возможен ли, наконец, сегодня такой поэтический акт, который был бы актом творения, а не знаковой «ацией»? Речь в данном случае идет о возможности поэтического творения в его, если хотите, эротическом смысле, включающем в себя все градации платоновского Эроса.
И автор, который отказывается от воли «творителя», довольствуется ролью «оформителя», составителя текста, для которого наиболее важен интертекстуальный, стилизующий подход. В таком случае власть над текстом хотя и ощущается, призрачна. Отсюда и поиск некоего «подлинного текста», который даст наконец надежную опору, гарантию — но этот поиск уходит в уже упомянутую дурную бесконечность. Поскольку истоки поэзии не в текстах, а в поэте.
Убедительна нарисованная Давыдовым картина Апокалипсиса:
Монахи спят, охрану увели
Сплошные всадники в свой край
нерукотворный
И знак, как караул несут,
Нередко вспоминая разговорный
Язык. Как он богат, Господь,
Как мы с тобою немы и бессильны.
«Колокольня»
Ситуация усугубляется тем, что автор «Кузнечика», видимо, осознает себя своим собственным тюремщиком, убежденным, подобно горьковскому ужу, что «летай иль ползай — конец известен». Если борьба с диктатом знака бесполезна, лучше с ним не ссориться и, примирившись с его игом, даже получить от него удовольствие, все равно — «только орех убьёшь,// Но не нарушишь связь».
Что ж — suum cuique — каждому свое.
|
