Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Александр Ерёменко  .  предыдущая публикация  
Трёхликий Янус

28.08.2008
Алексей Ивин
Досье: Александр Ерёменко
        Времени прошло столько, что можно делать выводы.
        Было явление. Называлось «метафоризм». Или даже «метаметафоризм». Или «центонная поэзия», от латинского центум — лоскут, лоскутное одеяло. Оно возникло и оформилось в русской позэии в конце 70-х — начале 80-х годов. Поскольку его представители были в ту пору, в большинстве, студентами Литературного института, то преподаватели этого учреждения и разработали теорию метафоризма. Поэтов-метафористов довольно много, их выступления имели — тогда! — шумный успех, но наиболее узнаваемыми оказались трое — Александр Еременко, Иван Жданов и Алексей Парщиков. Еще прежде, чем они обзавелись собственными сборниками, о них и о метафоризме уже были написаны большие статьи и научные исследования.
        Из этих троих каждый эволюционировал по-своему, по собственным склонностям: тексты Жданова все больше походили на некое поэтическое камлание (шаман бьет в бубен, пляшет и заклинает, пока не падает без сил), Парщиков занялся американизмом и западно-европейскими литературными традициями, свел широкие интернациональные знакомства и укатил в Базель на преподавательскую работу. А Еременко попросту замолчал. И молчит уже десять лет, хотя книжки, составленные из прежних стихов, у него выходили и в 80-е годы: «Стихи» (1991), «На небеса взобравшийся старатель» (1993).
        Попытаться объяснить это молчание после победы? Можно предположить, что напряжение сил, необходимое для успеха, привело к их истощению: с одного вола семь шкур не дерут. Это во-первых. А во-вторых, начались перемены. Нужно время, чтобы собраться с духом, собственные традиции связать с новыми ценностями.
        У Еременко математический склад ума. Во всяком случае, он хотел бы занять эту сферу, где господствуют логика, факт, сухая схема, законы алгебры и геометрии:

        В кустах раздвинут соловей.
        Над ними вертится звезда.
        В болоте стиснута вода,
        как трансформатор силовой.

        Летит луна над головой,
        на пустыре горит прожектор
        и ограничивает сектор,
        откуда подан угловой.

        Этот геометризм, казалось бы, должен придавать текстам тяжеловесность и сухость. В прошлом веке ученый К. Случевский дал пример такой поэзии — темной, наукообразной. Однако у Еременко такое множество милых поэтических уловок, что утяжеления текста не происходит.
        На месте читателя я возмутился бы. (И возмущались.) Потому что, по большому счету, Еременко меня, читателя, дурит. Поэзия для него не более, чем компьютерная графика. И то и другое для него и призвание и хобби. Он дает метафорическую тезу и затем ее раскручивает, увлекаясь самим процессом смыслового (метафорического) переноса: Лимон — сейсмограф солнечной системы. Прекрасно. Прекрасно, что лимон — сейсмограф. При таком подходе к делу стихотворение приобретает действительно лоскутный вид, метафоры сменяют друг друга, как рисунки мультипликации:

        Свет отдыхает в глубине дилеммы,
        через скакалку прыгает на стыке
        валентных связей, сбитых на коленках,
        и со стыда, как бабочка, горит.
        И по сплошному шву инвариантов
        пчела бредет в гремящей стратосфере,
        завязывает бантиком пространство,
        на вход и выход ставит часовых.

        Игра в развернутую метафору, которая, разрастаясь, как дерево, теряет видимость и основу.
        Словно для того, чтобы его лишний раз упрекнули в шарлатанстве, в ребячестве и своеволии, он не прочь обнажить прием, увязнуть в примитивном косноязычии, подобно Д. Пригову:

        Чтоб каждый, кто летает и летит,
        по воздуху вот этому летая,
        летел бы дальше, сколько ему влезет.

        Стихотворение «Когда мне будет восемьдесят лет» целиком строится на этом приеме: нарочито запутанные и распространенные строки, усложненные вводными предложениями, комические по громоздкости словесные конструкции приводят к такому затемнению смысла, что ясной остается только эта начальная строка: «Когда мне будет восемьдесят лет...». На то и рассчитано, на том и строится комический эффект.
        Несмотря на весь свой ярко афишированный урбанизм и техницизм, Еременко человек не городской. Он с экологически чистого Алтая. Где-то в той стороне стоит географический знак «Центр Азии». В «зоне» цивилизации поэт не очень-то защищен, так что все эти его летающие крокодилы, оснащенные радарами и лазерными пушками, все его амперметры, трансформаторы, металлургические леса, автогены, термопары, бензоколонки, электролиты, логарифмы, лекала и митозы, весь научно-технический антураж — не более, чем «броня»:

        ...чтобы задаром
        он не пропал, ему нужна броня.
        И вот я оснастил его радаром.

        Это — так называемое «информационное поле». Даже если ты вырос среди пшеничных полей в деревянной избе, оно тебя все равно окружит, достанет.
        У нашего Януса три условных лика: 1) публицистические «адресные» стихотворения, 2) жанровые стихи и 3) лирические. Скажем немного о каждом.
        Своей известностью Александр Еременко обязан публицистическим «адресным» стихам, таким, как «Кочегар Афанасий Тюленин», «Самиздат-80», «Начальник отдела дезинформации полковник Боков», «Стихи о «сухом законе», посвященные Свердловскому рок-клубу» и др. Они пестрят именами, ироническими «сопряжениями», ссылками на политические и культурологические события, которые теперь уже не очень понятны без комментариев к реалиям литературного процесса 80-х годов. Интонационными повторами, задирками, эскападами, многочисленными аллюзиями и тем, что сочинены по поводу, как реплики в большой полемике, эти стихи, как бы ни открещивался автор, следуют традиции эстрадных выступлений «шестидесятников» Евтушенко и Вознесенского. Для тех, кто сидел в зале, часто даже важнее было не совершенство формы и смысла, а прямой отклик на текущие события, обаяние личности автора и то, какие еще фиги, кроме предъявленных, он держит в кармане. Когда метафористы читали свои стихи со сцены, Еременко выделялся гражданским темпераментом.
        Средний лик воплощает жанр, сцену, картину, рассказ. Мне, по чести, этот лик ближе. В нем что-то от «физиологий» Некрасова, но написанных жестче, сокращеннее: сюжет в стихотворении делает само стихотворение мускулистым и действенным. Это такие стихи, как «Покрышкин», «Переделкино», «Там, где роща корабельная», «Питер Брейгель». Но, говоря серьезно, даже жестоко, Еременко прикрывается таким густым шутовством и юродством, так обильно цитирует, перефразирует и пародирует классиков, что это производит даже комическое впечатление. Принцип смеха сквозь слезы срабатывает на малом поэтическом пространстве:

        Можно выпрямить душу свою
        в панихиде до волчьего воя.
        По ошибке окликнул его я, —
        он уже, слава Богу, в раю.
        Занавесить бы черным Байкал!
        Придушить всю поэзию разом.

Или в стихотворении «Да здравствует старая дева»:

        Все вынесет, все перетерпит
        могучее тело ее,
        когда одиноко и прямо
        она на кушетке сидит
        и, словно в помойную яму,
        в цветной телевизор глядит.
        Она в этом кайфа не ловит,
        но если страна позовет, —
        коня на скаку остановит,
        в горящую избу войдет.
        Малярит, латает, стирает,
        за плугом идет в борозде,
        и северный ветер играет
        в косматой ее бороде.

        Заметим, что иронические цитаты из «поэта скорби и печали» вовсе не отменяют глубокого наследования ему. Не всякий поэт настолько открыт миру и интересуется им, что способен создать типажи и что-нибудь этакое в объективной действительности разглядеть. Большинство говорят о себе и своих чувствиях, а это свое не всегда так масштабно, что может представительствовать от лица многих.
        В жанровых сценах Еременко, на мой взгляд, пробивается к осознанию жизни, которая «еще примитивней», чем представляется разуму. Видите ли: наша смертность и ее вечность, ее постоянство плохо согласуются. Кто через много лет посещал прежние места жительства, те это поймут: там все то же, жилища, тропы, речки, а ты уже забыт средой, отторгнут. Жизнь — как та дебильная девочка, которая, гуляя по желтой железнодорожной насыпи, собирается отвинчивать шпалы и «к болту на 28 подносит ключ на 18». Поэзия, конечно, как и всякое искусство, пытается преодолеть этот временной разрыв, но часто ли ей это удается? Воспроизводя ушедшее, часто ли мы достигаем совершенства и восстанавливаем былое счастье и гармонию? Спросите себя: разве самый отъявленный честолюбец не допускал хоть раз мысль — уединиться на берегу озера: стрелять уток, ловить рыбу, проживать вместо того, чтобы бороться и утверждаться?..
        Но мы отвлеклись. Итак, о третьем и последнем лике. Серьезный поэт и — местами — интеллектуал, Еременко становится таким, когда обращается внутрь. «Нутряной», закрытый, слегка заговаривающийся (может быть, из любви к позднему Мандельштаму), темный, тавтологичный — вот черты этого лика. Тут не все строится на парадоксах и игре, но много и неподдельного чувства (не все шутить и зубоскалить). И вот тут я, критик, поостерегся бы производить литературоведческий анализ: у каждого своя боль, свои проблемы. Тем более, что, говоря о душе, «искренний» поэт А.Еременко сознательно затемняет, затушевывает смысл. Наилучший тому пример — известный «Невенок сонетов», где он свои строки разводит по таким лабиринтам, что не знаешь, по какому идти, чтобы не заблудиться хоть в ощущениях. Позиция подкреплена авторским кредо:

        Когда мне говорят о простоте,
        большое уравнение упрoстив,
        я скалю зубы и дрожу от злости.

        Форма сонета позволила усложнить уравнение и, где можно, закопать поглубже смысл, но мотив написания ясен — попытаться преодолеть боль:

        О господи, води меня в кино,
        корми меня малиновым вареньем.
        Все наши мысли сказаны давно,
        и все, что будет, — будет повтореньем.

Или:

        Как хорошо у бездны на краю
        загнуться в хате, выстроенной с краю...

Или:

        О господи, я твой случайный зритель...
        Убей меня. Сними с меня запой
        или верни назад меня рукой
        членистоногой, как стогокопнитель.

        Художественный прием — условность, а когда человек искренен, условностей в нем немного. Ясно, что поэт бывал в полях и видел, как стогуют сено. Впрочем, чувство в «Невенке сонетов» сочетается с авторским своеволием: автор, если захочет, зарифмует какой-нибудь «буфет» восемь раз подряд, да так изящно, что это будет выглядеть танцами на льду. Но если говорить о стилистике и художественных приемах, придется привлекать и других представителей направления — Н. Искренко, Е. Бунимовича, М. Шатуновского, В. Аристова: иные из них просто виртуозы по части стихотворной техники. Аллитерации, консонансы, анжамбеманты, плеоназмы... бог мой! А уж о главном — о метафорах, простых, развернутых, метаметафорах — и говорить не стоит: направление. Кто хочет видеть «их» вместе, пусть заглянет в #4 журнала «Юность» за 1987 год. Природа и цивилизация предстают у Еременко в излишне согласном сочетании:

        Когда, совпав с отверстиями гроз,
        заклинят междометия воды
        и белые тяжелые сады
        вращаются, как жидкий паровоз,
        замкните схему пачкой папирос,
        где «Беломор» похож на амперметр...

        Да ничего подобного! Даже если «замкнуть схему пачкой папирос», человек, паровоз и педали не совпадут с влажным после дождя садом и грозой. Просто потому, что одни воняют, а другие благоухают. Не получится у них согласия. Хоть человек и биосоциален, но чаще все-таки либо биологичен, либо социален. Социальный живет среди людей и хочет преуспеть, а биологический в природе — и ему на это наплевать; для него счастье — в мускульном довольстве и чтобы был виден горизонт. А теперь сравните его с горожанином, который «бензин вдыхает и судьбу клянет», дома и на работе он в бетонной мышеловке рядом с такими же любителями бесплатного сыра. По-моему, по-настоящему-то чувствует дыхание космоса только человек, затерянный в океане, или разложивший костер в ночном лесу, или проснувшийся на сеновале от петушиного крика. Тот, кого не окружают соседи и механические звуки, а окружают первичные стихии, числом четыре: вода, земля, воздух, огонь...
        Впрочем, что спорить с поэтом: ведь он так видит. Ему еще и пятидесяти нет: пусть молчит, вдохновение не понукают. А мы подождем.


  следующая публикация  .  Александр Ерёменко  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service