Нина Садур. Обморок: Пьесы. – Вологда, 1999. – 499 с.
Большинство пьес из нового сборника Нины Садур не только известны читателям в качестве рассказов, но и поставлены в различных театрах («Панночка», «Чудная баба» и др.). Пьесы в сборнике довольно разные – это и мистические вариации на темы Гоголя («Панночка» и «Брат Чичиков»), и наивно-жуткий «Красный Парадиз», и размышления о морально-этических принципах борьбы добра и зла.
Эпиграфом книги стали слова Садур «Театр – это обморок жизни». Бытие не то чтобы неживое, но замороженное, заторможенное, замершее, потерявшее сознание. И вот это потерянное сознание бродит неприкаянно – без обморочного тела.
Садур влечет исследование потустороннего мира, запредельных пространств, из которых приходит страшное, жуткое, злое, что иногда даже не имеет четкого определения. Но это запредельное не может возникнуть само по себе и своим проводником выбирает человека. «Нужно его разъять на волокна, там найдется изъян, отклонение. Может, ноготь особый, или жилки не так сплетены, не как у нас... и в том месте, в том неправильном сплетении жилок – сидит Вельзевул! Демоны любят такие места, синьоры. Демоны вьют гнезда в таких местах – если под сердцем, в груди, хоть чуть-чуть по-другому сплетаются жилы – демоны там уже раскидывают свои гамаки или... да что там говорить – в любой волосок, в ресницу – впивается демон, если ресница посмела завиться чуть круче, чем надо...» («Влюбленный дьявол»).
Непременный персонаж пьес Садур – персонифицированное общемировое зло (Тетенька в «Чудной бабе», Панночка в одноименной пьесе). Но и зло – это тоже живущее и потерянное сознание, и его назначение вовсе не так однозначно. Оно может быть и страдающим («Чудная баба»), и просящим любви («Влюбленный дьявол», «Панночка»), правда, питаясь этой любовью и изживая человека.
Обращаясь к классике, Садур берет за основу лишь сюжет и наполняет его своим противодействием. Так, в «Панночке» вся сюжетная линия сдвинута от гоголевского философского спора о чудесном и непознаваемом в сторону размышлений о любви и смерти. От проблем философских к проблемам этическим. В переосмыслении Садур связь Панночки и Философа более тонка, чем просто связь ведьмы и человека. Жутковатая любовь двух полярных существ (не осознающих причин этого страшного притяжения друг к другу) не может закончиться иначе, чем смертью для обоих. Философ принимает смерть не от нечистой силы, а от любви, нарушив (почти как Орфей) запрет «не смотри». «И тут же глянул. В тот же миг Панночка прыгнула к нему и впилась. Но и сама «обрезалась» об «заслон». (Как бы бьется стекло.) Так они оба и стоят, сцепившись какой-то миг, потом медленно оседают вниз, и рушатся на них балки, доски, иконы, вся обветшалая, оскверненная церковь».
С другой стороны, у Садур Философ погибает не от Вия, а сознательно идет на смерть, чтобы собою заткнуть дыру, из которой в божий мир «хлещет мрак гнойный и мерзость смердящая».
Действие многих других пьес разворачивается в «бедной квартирке», в «запущенной однокомнатной квартире», на окраинах поселений и бытия. Действующие лица – странненькие, блаженные, больные и привязанные к своей болезни нелюбовью, брезгливостью или страхом. Они живут как во сне, успевая заморочить в подобное состояние тех, кто подходит ближе, причем сами не желая этого, не прикладывая заметных усилий. «Самое интересное, что дядя Степа хочет этого, ждет не дождется, чтоб его в этот самый сон превратили». («Любовные люди»).
Персонажи подчеркнуто просты и неблагополучны. Но именно они становятся тем центром, что притягивают лучи, идущие как из тьмы, так и из света. Для уборщицы Нади («Замерзли») – это «жаромолнии». Для бывшего шофера, а теперь алкоголика Виктора («Ублюдок») – видение волка, нарушающего порядок. Эти призраки вполне можно рассматривать как бредовые галлюцинации алкогольного сознания или простудного жара, тем более что большинство персонажей – люди с явно расстроенной психикой и больным воображением, знающие о своей маргинальности и ущербности. Но для Садур юродивый – святой, и через нездоровые души и больные тела персонажей истекает на сцену и добро, и зло. Они не в силах остановить то, что течет сквозь них, не в силах забыть, не вспоминать, и сквозь «дыры в сердцах» темнота продолжает стекать в пространство их жизни. «Ничего придумать нельзя. Потому что, видишь ли, получается такая вещь, если об этом думать. Получается, что либо ребенка не убивали, либо нас всех нет». («Любовные люди»).
Жить с таким грузом невозможно. «Но ведь мы не живем, мы умираем». Это перманентное состояние умирания и пытается описать Садур, представляя это умирание столкновением с рафинированным злом, злом в чистом виде. И эти люди с больным воображением живут в таком же больном мире. Сдвинутый со своего привычного места, мир также существует со сдвинутым сознанием и приобретает черты и признаки помешательства. Поэтому мир и действующие в нем персонажи не удивляются поступкам друг друга – ведь возможно все. «Кровь поднимается. Заполняет башню до потолка. Слышны всхлипы, бульки внутри влаги. Кто-то сильно забился. Затих. Все стихло. Кровь стоит, насыщаясь изнутри еще более красным. Убывает. Спадает совсем. В пустой комнате, омытой кровью, висят пустые петли. Солнце сушит комнату. Влетела птичка. Запела». («Красный парадиз»).
Все оказывается способным к проявлению неких качеств, которые можно принять за жизнь. Особенно это относится к земле. «Что здесь происходит? Что происходит в мире? Я перестал понимать. Мы жили. Все стало ненадежное. Марево в мире, марево. Кто их там всасывает постоянно? Совершенно пустая яма. Столько уже нападало, и никаких следов. Если так будет продолжаться, станет невозможно жить». («Морокоб»). Зло приходит в мир сквозь людей, а все остальное – нейтрально. Земля, кровь – не злые, они только своеобразно реагируют на раздражители.
Мистические и оккультные реалии, разбросанные по пьесам, сгущают и без того достаточно мрачное пространство пребывания. Мир в изображении Садур – не что иное, как театральный задник, плоская декорация, на фоне которой любое живое существо приобретает тенденцию к сплющиванию и схематизации. Пьесы Садур – это кошмары, посещающие людей наяву, бредовое настоящее, в котором мы все живем. Театрализация это только усиливает, взгляд читателя из зрительного зала, из темноты на освещенный кусок безумной игры в жизнь заставляет предположить, что и сам смотрящий является актером, играющим роль зрителя, – и так до бесконечности – выходя из одного сна в очередной сон – сможешь ли проснуться раньше собственной смерти?
|
