Там, возле Гидролизного завода
Максим Гуреев. Быстрое движение глаз во время сна. — М.: Голос-пресс, 2011

Александр Чанцев
Частный корреспондент, 20 сентября 2011 года
Досье: Максим Гуреев
Первая представительная книга Максима Гуреева, выпускника филфака МГУ и семинара прозы Андрея Битова, автора «толстых» журналов и более полусотни документальных фильмов, заслуживает обзора хотя бы потому, что не будет замечена. Увы.

          Это очень весомая, не сказать тяжёлая проза с набоковским, саша-соколовским (см. текст-признание Гуреева о канадском затворнике) эффектом стиля-антидота от сиюминутно-мутного, катакомбная по нынешним понятиям проза. Она не журчит и не шумит, но льётся тяжело, как тает вначале весенний снег, со всей людской в него втоптанной грязью, и в этом — большая правда узнавания, открытие утаённого, нечто совсем незначительное, как деталька памяти, и что-то общее, что стоит за воспоминанием, как человек за отбрасываемой им тенью.
          «Рассвет обозначает умирание севера, и отец ждёт рассвета, чтобы подъехать на коляске к окну и убедиться в том, что север со свинцом, сияние с оловом, а воскресение с деревянной иглой. Такими деревянными просушенными на ветру иглами расковыривают морское дно во время отлива и ищут соляные копи донных червей. Жуки ползают по подоконнику — «прозрачна ли осень? цветение ли? преображение?» — а мухи спят на потолке. Спят до следующего лета. Сон напоминает покаяние, доступность как греху, так и благодати. Отец и сын смотрят в окно. В окно виден двор, который начинается каменной вентиляционной трубой с железной крышей и заканчивается угольным сараем, чьё плесневелое царство расползлось поневоле, затоплено и повисает на жилах извивающихся гвоздей. Так и улицы города заканчиваются пустырями, тротуары — чугунными тумбами, жестяные карнизы келий привратников — мельхиоровыми картушами, начищенными бузиной перед праздником. Перед Рождеством Христовым — Каспар, Мельхиор и Бальтазар» («Остров Нартов»).
          Это какая-то та же оптика «оттенков серого», как Джармуш искал особый серый цвет для своего «Мертвеца», чтоб тот напомнил зрителю о цвете выцветших дагерротипов, это предрассветный туман над рекой Потудань, встающий в сокуровском «Одиноком голосе человека», это ещё и томительно-хароновский звук уключин той лодки, на которой переправляет детей на остров отец в «Возвращении» Звягинцева. Это очень здесь, но уже и там — «возле Гидролизного завода», где заканчивается город не город, а «посёлок городского типа», что ли...
          Так и гуреевская проза находится между, как пересадочная станция, ведёт много куда. В ней много жестокого, но это «не страх и тем более не жестокосердие, но разочарование и до высшей степени пустота» («Остров Нартов»), происходящие из житейского на фоне мартирий и высшего промысла (самоистязания Каина в «Брате Каина — Авеле»). Это очень московская проза, повесть поименованных без пропуска колоколов на снесённых церквях и улицах, забытое уже сейчас, кажется, православие в духе Шмелёва, поведанное дискретно (от интимной скороговорки, самоперебивания), как у Белого («Московский часослов»). Но поток сознания «Быстрого движения...» — советский насквозь, это сказ коммуналок и детдома: «Испытывать облегчение, томиться, источать зловоние, трепетать, полностью осознавать своё недостоинство, мерзость, икать, разумеется, доводить до исступления присутствующих при этом крайне недостойном мероприятии соседей по коммунальной квартире, этих спостников и сострадальцев по коридорной системе» («Вожега»). Это и абсурд (герои мнут чужие лица, бьют их, льют что-то и проваливаются в чужие рты, названные не иначе как дыры), и некий новый старый миф (персонажи нескольких повестей, «всегда готовые» к Рагнарёку, всё собирают ночные ногти построить из них корабль). Это то путешествие, в котором «пространство становится, по крайней мере в моём воображении, лишь фактом времени, безграничное течение которого вполне может быть нарушено. То есть изменено. Или даже повёрнуто вспять», как несколько высокопарно саморекомендует свои вакационные вояжи приват-доцент кафедры древних языков Санкт-Петербургского университета в «Быстром движении глаз во время сна». И, как в чередующихся фазах сна, приходит черёд фазы быстрого, давшего название американской группе R.E.M. (rapid eye movement), так и тут всё не единично, но закольцовано, повторяется с гипнотическим постоянством, вводит в транс — «они продолжают наблюдать свои бессмысленные, томительные сны — про еду, про лес, где сердцевина сгнила внутри стволов и потому деревья заунывно трубят на ветру, про кладбища и про похороны, про Великую Субботу. Многие из этих снов уже стали явью, другие же, напротив, более составляют предмет заблуждения, мечтания и болезни» («Московский часослов»). Так Каин вечно предаёт Авеля, колоколам постоянно вырывают языки, люди умирают, мёртвые воскресают, Куриный бог отправляется в царство мёртвых, бородатые лошади разговаривают, мёртвые деревья стоят непохороненными, а дворничиха по имени Урна встаёт на колени, закидывает голову и ловит ртом снег. И это правильно — не автоматизм, лечащийся формалистским остранением, но такой пульсирующий ритм вечно напоминающего набата, что ли. И корабль из лунных ногтей плывёт — там, возле Гидролизного завода, то ли по воде, то ли по воздуху...






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service