Первый поэтический сборник Георгия Генниса вышел в 1996 году в Московском государственном музее Вадима Сидура с рисунками Сидура, тиражом в 500 экз. (триста пронумерованных) и тут же стал библиографической редкостью. В 1998-м книгу переиздали, в том же оформлении и тем же тиражом. Однако и на этот раз она не вырвалась из узкого круга «Вечеров в Музее Сидура». И дело, на мой взгляд, не только в коллекционном тираже, но, кажется, еще и в том, что Художник в этом полуальбоме заслонял Поэта (пятьдесят три парных «ню» знаменитого Сидура на сто одиннадцать странноватых верлибров неизвестного Генниса). При таком мощном видеоряде они воспринимаются либо как подтекстовки, либо как вариации на темы, заданные Мастером, особенно если учесть, что навыков художественного общения со сложно-причудливыми текстами у нашей «читающей» публики практически нет. Даже Юлия Сидур, инициатор издания и переиздания, а также автор предисловия, предупреждает: «Время новых болезней» — очень талантливая, но «больная поэзия, проникнутая страданиями, кафкианским мироощущением, нездоровой фантазией и неудовлетворенной эротикой». Естественно, не в осуждение, но в некотором смущении. Ведь это она сама (в ту давнюю пору преподавательница французского в одной из московских спецшкол) решилась привести своих учеников в легендарный Подвал. Именно тогда, — вспоминает вдова Художника, — Георгий Геннис и начал писать свои «сюры». «Пятнадцатью стихотворениями о Подвале», с посвящением великому скульптору, и открывается книга. Вот одна из этих пятнадцати как бы вариаций (тема: темный и уродливый ужас неудовлетворенного фаллоса, вопль и плач «напрасно извергнутой спермы»):
Разделся
достал из кармана тюбик
и раскрасил фаллос
кольцами
Представил
что женщины спешат ко мне издалека
Опять улегся
любуясь
воздвигнутым моею плотью
знаком.
О том, чтобы печатать подобные стихи в год их создания, то есть в 1977-м, и подумать было невозможно! Сегодня можно все. Самоликвидировались совдеповские «табу», секс-свобода шагнула за предел в беспредел, порнобизнес разгуливает по обалдевшей от вседозволенности стране как полномочный исправитель нравов, изуродованных предрассудками «социалистической нравственности». В столь специфическом антураже может показаться, что и Георгий Геннис, спрягающий «глаголы ненасытного оргазма», как и его Великий Учитель, боец того же стана. Стана восставших против насильственно внедряемого ханжества, пусть лишь на территории Подвала, но взбунтовавшихся.
На самом деле Учитель и Ученик — художники «разной породы», разной судьбы, и корень муки в поэзии Генниса иной. И корень-комель иной, и эпоха другая, на что легкокасательно, без нажима и курсирования намекает имя книги: «Время новых болезней». Ю.Орлицкий, написавший к ней послесловие, «разность» между соавторами определил так: «Для Сидура плоть — символ красоты и совершенства мира даже в дряхлости, болезни и умирании, для Генниса, наоборот, она — знак апокалипсиса, пусть это и «апокалипсис оргазма». И все-таки и Орлицкий, на мой взгляд, несколько упростил и проблематику сборника, и состояние автора (если употребить слово состояние сразу в двух его значениях: и как род жизни по избранию, и как положение, в каком кто находится). Первые опыты Генниса (конца 70-х — начала 80-х) при всей их неординарности были не столько «жизнью стихом», сколько способом отделаться стихами от омерзений «низменной жизни». Такие стихи, как правило, уходят вместе с первой юностью. Почти не оставляя по себе следов... В случае с автором «Времени новых болезней» разлучение не состоялось. Когда именно Поэзия перестала быть средством, облегчающим тяжкую ношу самопознания, а самим ходом вещей, самовольно стала родом жизни? Не знаю. «Время новых болезней» ответа на этот вопрос не дает. Но то, что подавляющее большинство включенных в нее верлибров написаны и изданы не для себя — убеждена, хотя и допускаю, что и среди читателей продвинутых найдутся люди, которые охотно согласятся с мнением автора послесловия: «Книга ... написана и напечатана только для себя». Переубеждать не берусь, тем более что во «Времени новых болезней» грань между текстами про себя и стихами, написанными пусть и по личным мотивам, но об общем быте, и впрямь почти незаметна, точнее, заметна лишь при долгом, медленном, а главное, сочувственном вчитывании. У Ю.Орлицкого со-чувствия поэзия Генниса не вызвала. Для него автор «Камня» (1986) и «Птицы» (1993) — все тот же «интеллигентный мальчик», что и в стихах о Подвале, «который пустился во все тяжкие, дабы преодолеть страх перед грубостью и уродством жизни. Это словно болезнь, которой ровесники давно переболели и живут себе, ни о чем не тревожась. А он навсегда задержался в детстве. Но не в том, из светлых сказок, а в другом, изъеденном фрустрацией и всеми сразу комплексами доктора Зигмунда».
На самом деле Фрейд тут не при чем. И в «Камне», и в «Птице» о подростковых, «темных состояниях» говорится иначе, чем в верлибрах 70-х годов. Да, Геннис называет по имени то, о чем не принято говорить вслух. Да, он сосредоточен на мучительном и «стыдном» возрасте возмужания, поре страшно одинокого противоборства — древнего инстинкта и «духа целомудрия». И это действительно сродни болезни, но той, что неизбежна в жизни каждого нормального и здорового мужчины. Короче, ежели что и отличает Генниса от «раскомплексованных ровесников», то не страх, а напротив, — бесстрашие. Страх соблазняет: забудь и бытуй — как если бы этого никогда не было. Бесстрашие приказывает: помни — чтоб душа старела и росла! Георгий Геннис — из тех, кто не позволил себе забыть. И, думается, не только из душесберегательных и душеспасительных соображений, а еще и потому, что мучительный опыт его собственной юности в нынешней ситуации узаконенной «сексуальной свободы» дорогого стоит, ибо, по сути своей, целомудрен. И уже по одному по этому антиподен тотальному бесстыдству. Приведу для сравнения два фрагмента. Один — из романа Вл. Войновича «Монументальная пропаганда», другой — из стихотворения Генниса «Птица».
«Показывали зал, в котором сидели какие-то люди... между ними ходила молодая женщина с микрофоном и задавала вопросы. ...— Вот вы говорите, что разошлись с мужем, потому что он вас не удовлетворял сексуально. Это что значит? ...— Он был против анального секса, а когда я ему сказала, что хотела бы переспать с его другом, он вообще скандал поднял... В конце концов я от него ушла и вышла за другого... — И этот другой помогает вам осуществлять ваши фантазии? — Да, конечно... Мы часто занимаемся групповым сексом. — И вам нравится групповой секс? — Очень... Больше всего мне нравится двойной минет. — Двойной минет? — подняла бровь ведущая. — Это что же? — Два члена в рот. — Вот как! Это в самом деле должно быть увлекательно. А тройной минет вы не пробовали?» («Знамя», #3, 2000).
Героиня романа, именем Аглая, телесрама не выдержала и, «дрожа от возмущения», «заплевала весь экран»: за что боролись? Да что с нее возьмешь, с этой старперки-коммунистки, чьи молодость и зрелость пришлись на те самые десятилетия, когда в России «не было секса»? Войнович не зло, однако ж и не без цинизма посмеивается над восьмидесятилетней «сталинисткой», не столько над ней персонально, сколько над тем прошлым, с каким та, в отличие от автора, никак не может расстаться.
Сегодня мы уже точно знаем, когда время вновь и вдруг переломилось и, сбросив с парохода современности романтиков перестройки, открыло путь наверх циникам и прагматикам. Именно в том переломном 1993-м Георгий Геннис и написал свою «Птицу», в которой преобразил процитированный выше сюжет, тот — с раскрашенным фаллосом, слегка сдвинув его в сторону чуть ли не фольклорного мифа о женщине-Птице (Жар-птице? Птице Сирин?):
Я ждал
когда она обнимет мне голову крыльями
и начнет щипать брови
перебирать ресницы
щекотать ноздри и уши
а потом разомкнет губы
и станет тереться прохладным клювом
о мой присмиревший размягший язык...
На романтическом противостоянии циничной и бездуховной обыденности художник с меньшим, чем у автора «Птицы», художественным потенциалом, мог бы и «застояться». Геннис не отстранился, брезгливо и высокомерно, от «низменной жизни». Наоборот, сделал попытку, не ломая своей поэтики, художнически освоить и это «скорбное пространство» — эти городские джунгли, это внутрисемейное узилище, опутанное тысячью обуз и связей. (Напомним: узилище, по Далю, — не только тюрьма, но и все, что привязывает и связывает, привлекает и держит, или ограничивает и стесняет.)
Кстати, заявка на этот, как бы сказали нынче, проект сделана уже в первой книге Генниса. Я имею в виду заключительный раздел «Времени новых болезней», чье название — «Кроткер» — через пару лет даст имя следующему его сборнику («Кроткер и Клюфф», ЛИА Р.Элинина, 1999). Правда, в заявочном варианте и господин Кроткер, и его отнюдь не кроткая половина все еще связаны пуповиной с породившим их автором. Иное дело «Кроткер и Клюфф», особенно в совокупности со «Сгоревшей душой Кроткера». В этом маленьком двухчастном романе, сложенном из отдельных стихов и рассказов, Георгий Геннис со своей личной проблематикой (см. цикл «Фаллос и роза» в настоящем издании) всего лишь один из населенцев земной юдоли, один из героев времени сверхновых болезней.
Назвав дилогию о Кроткере маленьким романом, я, если и преувеличиваю, то самую малость. В нынешней (серьезной) романистике идут напряженные поиски жанра. Роман, теснимый справа — модой на биографические и автобиографические повествования, слева — супердоходностью незатейливых быстроделок, ищет, а порой и находит такие средства выразительности и сообразительности, какие у него заведомо никто и никогда не отнимет. И если несколько лет назад беллетристику в стихах поставляли в редакции исключительно графоманы, то теперь сочинение, имеющее все главные жанровые особенности психологического романа, но уже в замысле переведенное на язык поэзии, никого не удивляет. (Сошлюсь хотя бы на «Не бедных людей» Лидии Григорьевой в прошлогодней «Дружбе народов»).
Конечно, «кроткериады» Генниса выпадают из типового ряда. Ведь Геннис не просто говорит стихами или стилистически заласкивает текст до гладкописи лирической прозы. Его угловатые, жесткие, а порой и жестокие «сюры» обладают способностью делать видимой (общевидной) «страшную изнанку», казалось бы, совсем не страшных жизненных ситуаций — привычки, скуки, раздражения, старения и т.д. и т.п. Его реализованные «имажи» — простые, почти банальные в истоке (скажем, горит душа в «Сгоревшей душе Кроткера»), продолжаются столь долго и переплетаются друг с другом в таком удалении от первичного, исходного смысла, что, вовсе того вроде бы не желая, обнаруживают (выволакивают наружу) и общие всем заморочки, и симптомы новых болезней, и все наши российские абсурды — прошлые, настоящие, будущие...
Не уверена, что покупатели «Сгоревшей души Кроткера», привлеченные, прежде всего, рисунком Вадима Сидура на обложке, с первого же чтения разгадают-угадают и смыслы, и уроки-намеки происходящих здесь метаморфоз. Однако верю, что, осмотревшись, согласятся, что Георгий Геннис беззаконий не совершает, что его сюры — из семьи тех же начал и основ — из органической фигуральности поэзии русского языка — что и «Столбцы» Николая Заболоцкого или «Кобыльи корабли» Сергея Есенина.
О кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?
Посмотрите, у женщин третий
Вылупляется глаз из пупа!
Во всяком случае, пытаясь (посредством образа) сообразить, хотя бы для самой себя, странности художественного зрения Георгия Генниса, я почему-то оглядывалась на этот, есенинский, сюрный, из женского пупа вылупляющийся — третий глаз, а не на астигматические ужимки его совместников — по времени и поколению.
|
