|
Материки речи Уланова движутся куда медленней, нежели он обещает. Книга Уланова о том, как скорость превращается в медленное ее понимание. В словах. И в том, что называется «эрос», если о Климте. Но и о словах, которые возвращаются из Китая письмом о том, что такая книга возникла как материк (иногда лед), движущий тектонику понимания.
Аркадий Драгомощенко
Александра Уланова можно назвать фигурой знаковой для нашего времени. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературный критик, лауреат Второго фестиваля малой прозы имени Тургенева (Москва, 2006), к тому же – кандидат технических наук. Участник международной программы «Открытый мир» библиотеки Конгресса США. Человек, живущий одновременно в нескольких измерениях – в пространствах Москвы, Харбина, Нью-Йорка, Рима, Штутгарта, Павловского Посада. Бывая проездами и в Самаре. Везде и почти нигде. В пространстве его поймать практически невозможно. Разве что – во времени. С пространством и временем у Уланова отношения особые. Пространство, которое можно измерить шагами, – он любит ходить пешком по улицам незнакомых городов, среди деревьев и камней, собирать ракушки на берегу Атлантического и Тихого океанов, Жёлтого и Чёрного морей, рек Сунгари и Клязьмы и смотреть, смотреть, смотреть. Кстати, о взгляде: «Потерян ли взгляд, не встретивший ничего? Он медленно расплывается в пространстве, его частички летят дальше, не связанные друг с другом, не надеющиеся вернуться. Никогда не узнаешь, что происходит за спиной, даже зеркало – лишь поворот, всегда опаздывающий. Но прошлое – не колодец, а слоистая складчатая земля. И будущее – пятна на солнце настоящего. Будущее не хочет останавливать взгляд, потому и темно. Оно хочет, чтобы мы знали, что взгляд уже там. Взгляд – обращенное дерево, яблоня с ветвями, растущими из яблока. Взгляды проходят друг сквозь друга, не слипаясь. В море переплетаются соли, переплетаются рыбы. Магний, манта. И отсутствие опоры для взгляда – не приглашение ли вернуть его, повернуть внутрь? Так темнота вглядывается в темноту».
А времени как такового нет. Есть его ключевые точки, в которых плотность такова, что одно время перекрывается другим, второе – третьим, и так до бесконечности. Возможно, именно такие наложения времени помогают не раствориться в нем без остатка. Если говорить о времени – то это Египет и Рим, Греция и Шумер, необязательно древние, не всегда современные. Просто такое время – время Рим, время Египет; время, когда время становится условностью, как и пространство. Именно из этого приходит встреча – из совпадения, из пересечения, из невозможности. Так появляется человек, который потом становится книгой. Кстати, о книгах. Их у Уланова пять: «Направление ветра» (Саратов, 1990), «Сухой свет» (Самара, 1993), «Стихи» (серия «Вечера в музее В. Сидура», Москва, 1995), «Волны и лестницы» (Москва, 1997), «Между мы» (серия «Русский Гулливер», Москва, 2006). Последняя вошла в шорт-лист премии Андрея Белого.
«Между мы» – это книга прозы. Центральный текст этой книги – «место встречи болезнь в саду». Именно так: без опоры на знаки препинания (они же заставляют остановиться, сделать акцент на чем-то одном, а здесь все слова одинаково значимы). Место – китай (именно так, с маленькой буквы, потому что оглянись – китай кругом); пространство – промежуток; время – существующее в пределах взгляда. Может быть, это не просто промежуток, а то необходимое пространство, которое всегда неизбежно между «ты» и «я», потому что «мы» – это не просто двое, это не вместе и не порознь, а остановка на расстоянии дыхания, попытка остаться несоединимым, оставаясь рядом. Это о том, что происходит, когда оно происходит. О том, что остается, когда оно остается только «между мы». И третье действующее лицо – голос. Точнее – голоса. Сколько их – два, четыре, неважно, о них можно сказать только одно – они есть, ибо «мой голос – может быть, только рама для твоего».
Книга, которая вся – сплошной выдох, времени нет даже на то, чтобы вдохнуть. Пространство сгущается до точки – там, где есть «ты» и этого вполне достаточно, чтобы жить; и там, где нет «тебя». Тогда пространство – просто препятствие. А время появляется в письмах, слава электронному богу, сокращающему ожидание. Так происходит встреча голосов. Ее – китайский, потом – плохой английский, временами весьма поэтичный, он думает на русском, переводя разговор в ту же английскую плоскость. «Имя твое – два колокольчика. Первый тяжелый, серьезный, бронзовый. Второй серебряный, маленький, легкий, радостный. Я чаще повторяю второе. Но и первое – тоже ты». Встреча, происходящая в чужом для обоих языке. Автор показывает, как можно прожить длительность, длящуюся миг. Что есть любовь? – сожаление, радость, боль? Провода под током, а провода – это он и она, замкнутые друг на друге. «Ты ведешь мою руку по груди. Пуговица внизу оторвана, твою куртку вообще надо хорошо почистить, что я и делаю. Но девушки со слишком аккуратной одеждой мне никогда не нравились. Ты уворачиваешься от поцелуев, но потом падаешь в них. Колотит всю, когда одеваешься. Так нельзя. Мы сойдем с ума». Но мир вокруг не перестает существовать. Между мы, в этом расстоянии касания оказывается так много пространства, что туда вмещаются сады китайского города Сучжоу, море и письма, книги и реки, «поцелуй на твоих глазах» – долгий путь внутри навстречу друг другу, – чтобы уйти или чтобы вернуться? «Ты можешь исчезнуть – будь моим воздухом – я попробую быть им для тебя». Всё, что случается с нами, – случается только с нами, чтобы потом оставаться в памяти. Чья память осталась в книге? – его? ее? или тех других «ты», которые легко умещаются между страницами? – это всего лишь бумага, на которой просто написана жизнь. «Память острая металлическая пластинка ладонью сжимать врежется это не стук в дверь в комнате ветер кто тебя бережет в полном в полном пустом городе красный свет живет внутри мыши ждет молоко не убегает сломаны сочные зеленые стебли с места не сдвинут(ь)ся дождь не зовут можно ждать только спасибо спокойной ночи».
Не ловить – отпускать. Каждый свободен, путь открыт, разговор – не ловушка, а только попытка приблизиться, помочь, разжать ладонь. И мир продолжается, потому что вмещает слишком многое, чтобы можно было остановиться. Так в России пока еще никто не писал. Это роман голосов, находящихся лишь в приблизительной близости к голосам реальным, но в то же время, читая книгу, голоса эти не просто слышишь, с ними и в них живешь. Петербургский литературный критик Борис Иванов, представляя книги шорт-листа премии Андрея Белого, сказал, что роман Уланова убедительно изображает человека, сформированного культурой постмодерна. Герой без дома, без корней, легко меняющий работу, язык, страну, окружение... По мнению Бориса Иванова, он вполне может стать новым героем нашего времени.
Пожалуй, если попытаться дать определение автора одним словом, то слово это будет «странник» – от странствия, странности, страны. «Что я хочу? Перемены? Не в России, не в Китае, не в Германии – и там, и там, и там. С разными людьми. Между Москвой, нашим городом и Нью-Йорком. Лягушка? Летучая мышь?»
Уланов не говорит, он смотрит. На те предметы, вещи, события, которые происходят со всеми. Любовь вещей нужно заслужить. Они не виноваты, что их движения медленны, а речь невнятна. Душа камня составлена из взглядов на него, а сберечь, не растрачивая, можно лишь отменой существования. Если спросить автора, – он непременно отречется – и от Самары, и от Волги (как от среднерусского города и великой русской реки конечно же), место – названное и обозначенное – почти не играет какой-либо роли в текстах за обложкой. Все существует в воздухе, текучесть и прозрачность – скорее сущности, чем качества, и нет ничего прочнее пространства, угадываемого, а не названного. То, что обозначено, имеет тенденцию более к размыванию границ, чем к очерчиванию и дефинициям. Войди и живи – даже не просьба, а лишь приглашение к разговору. Не постройка здания, а эскиз, набросок. Не постоянное жилище, а временная палатка, все имущество – только то, что может уместиться в рюкзаке. Легкость ухода, ведь потом можно возвратиться.
Сгущение тоже есть, если можно сгустить прозрачность и отсутствие тени. Твердость – но не ощутимость, сущность – но не реальность. Поэтому опорой человека может стать взгляд собора или вздох камня. Автор знает почти все, но, спрошенный об этом, промолчит, ибо самая реальная реальность – это мир как сумма голосов. И дело слов – не говорить, но думать. Это любовь к предметам? – скорее попытка помощи и взгляда, очищенного от теней других взглядов. Вещь одинока, слово, называющее ее, должно стать еще более одиноким, чтобы камень выходил за пределы слова «камень», а слово не мешало этому выходу.
«Вещь не имеет корней (иначе на скольких она походила бы) – она медленно собирает себя отовсюду. Из взглядов на нее – тоже. Листья, падая в воду, растят осенний кристалл, и камень прижимает карту от ветра, слова появляются гораздо раньше, чем приходит тот, к кому они обращены... А потом остается пришедший, а слов уже нет, они не станут ничем, даже ничем не станут. И только из взгляда появляются новые слова».
Может быть, там, внутри, не хватает обыкновенной жалости – все-таки всё остановлено, немного не доходя, Возможно, боязнь касания, привязанности, ответственности – ведь тогда придется остаться дольше и увидеть сгущение тени в некий определенный и слишком осмысленный предмет вроде кастрюли – ясный и реальный, практичный и непрозрачный. Дорога, знакомая настолько, что ее проходишь с закрытыми глазами и не замечаешь. Текучая волна уводит дальше и глубже, приходится идти за ней, догоняя прозрачность, или выше – в ее же разряженную атмосферу.
Так что же о любви вещей? Это не любовь, а скорее свидетельствование – присутствие рядом в короткое мгновение взгляда. Потом – возможно воссоздание, но не припоминание, а фиксация мгновения. «Мгновение заканчивается лишь тогда, когда его вспоминаешь. Голос без ответа – эха? – звучит прозрачнее и дольше». Это внимательный взгляд – не оценивающий, а принимающий. Мир, который развернут из существования предметов и вещей, замеченных проходя. В лучшем случае – недолгое замедление, в еще лучшем – мгновенная остановка ради дальнейшего пути. Путь, но не дорога, путь – как развитие взгляда, шагание без дороги, лишь угадывая направление, не боясь ошибиться, ведь ошибка – тоже путь.
Пожалуй, можно говорить о преимуществе взгляда над речью. Песок – не земля, а время; голос – не речь, а взгляд. Можно сказать иначе: речь взгляда. Можно сказать о ладони, выдерживающей вес листа, ящерицы, камня, главное – не сжать, а отпустить («руки раскрой, наклонись, отпусти»). Можно сказать о снах, городе, рыбах, реке и кометах, молчании и букве ноль, времени времени – и остаться при своем.
Что еще остается? Острые и холодные осколки, головная боль, треугольная земля – сам с собою наедине.
«Здравствуй – кто говорит в темноту, кто говорит – в огонь. Всякий пришедший остается, часто и не зная об этом. Его не спрашивают, его слушают. Он остается и уходит в воздух, открытый со всех сторон, к океану, которому не нужно имени, ко всем, кто живет на лесной дороге, к корням свечи на берегу шиповника, к снегу, любующемуся вечерними окнами. А взгляд терпеливей травы, и ночью через луну и море в глазах отражается солнечный свет».
Так говорит странник, приветствуя еще одну страну, но всё же проходя – без страны, без земли, опираясь на воздух не более, чем на землю («воздух все-таки слишком пуст»), в одиночестве, принимая в себя мир, – чтобы тратить, – ведь иначе сберечь нельзя.
|
