Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Леонид Шваб  .  предыдущая публикация  
Поверить в поэтику
Предисловие к книге Леонида Шваба "Поверить в ботанику"

15.01.2008
Досье: Леонид Шваб
Предисловие к кн.: Леонид Шваб. Поверить в ботанику. //М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 80 с.

        Среди иллюзий, связанных с писательским ремеслом, есть одна, жизненно ему необходимая. Полагаться на нее можно не больше, чем на «рукописи не горят», но и отказаться не удастся — слишком важные вещи за ней стоят. Эта иллюзия — вера в само письмо и его способность к самостоянию. Говоря проще, мы упорно приписываем тексту бытие, отдельное от авторского, утверждаем его витальность, его независимость, его реальность. Эта вера — единственное, что еще позволяет держаться за идею качества в литературе, различать в ней добро и зло, верить в то, что плохие и хорошие стихи бывают, и между ними есть разница, ощутимая при сравнении. На Страшном Суде языка тексты предстательствуют за авторов, а не наоборот; авторам, как и всем остальным, отвечать придется, но за другое и по-другому. Но в остающемся промежутке важно знать, что это можно, можно, можно: существовать вне бытующего контекста (знать о нем все же неплохо бы), не печататься или мало печататься, не выходить из книжного или платяного шкафа, попросту не выжить — и все же быть прочитанным, узнанным и признанным — в свой срок, потому что хорошо писал.
        В свете этой веры практика Леонида Шваба может показаться счастливо реализовавшейся утопией. Годы уединенной работы (первые стихи книги датированы 1987-м), редкие и как бы исподволь пришедшие публикации (в израильских журналах «Двоеточие» и «Солнечное сплетение») — и шорт-лист Премии Андрея Белого, сфокусировавший читательское внимание на нескольких текстах Шваба, находящихся в Интернете. Другое дело — что уже из самих стихов можно было бы сделать выводы, ставящие под сомнение любые прогнозы по линии было-стало. Ведь сюжет литературной утопии развивается только по схеме, где есть «до» и «после», как в рекламе пластического хирурга. При этом в пространстве после имеется все, что отвергалось в пространстве до —включая неизбежный нырок в профессиональную среду.
        Шваб, кажется, делает все, чтобы избежать погружения — так давно и последовательно, что это пора счесть стратегией — поэтикой и политикой отказа. Я бы назвала это отказом от ассимиляции; лишнее подтверждение неслучайности его житья не где-нибудь, а в Иерусалиме. То, что Шваб — едва ли не единственный литератор русского Израиля, никак или почти никак не эксплуатирующий разнообразные культурные смыслы, которые подсказывает/навязывает такое местожительство, только подтверждает точность его выбора. Логикой невовлеченности и неприсоединения определяется и многое другое: неучастие в литературной политике (московско-питерской, израильской, любой), отказ от теоретического высказывания (все эти годы Шваб публикует только стихи; единственное исключение — маленькое эссе об одной строчке Ильи Бокштейна), сама негромкость и ненавязчивость его присутствия в словесности. И, конечно, тексты.

                       ...И в башне запертый военный летчик
                       Выплакал упрямые глаза.
                       Он родом из Удмуртии, он сломлен,
                       Не унывает никогда.
                       Судьба и совесть ходят как враги.
                       Я вижу летчика хозяином земли.
                       Я тоже останусь в живых, как герой, как единственный сын —
                       Огромного роста, с заячьей губой.

        Это никаким образом не «стихи 90-х годов», что бы под ними ни подразумевать. Практика постмодернизма, концептуализма, постконцептуализма, большие и маленькие революции конца/начала века, кажется, оставляют Шваба равнодушным. То, что он делает, почти не имеет отношения к лирике — его задачи другие, и проект его гораздо более радикальный и бескомпромиссный. Попросту говоря, он занимается построением и утверждением эпоса — средствами современного стиха и не совсем современной прозы.
        Его ближайшая родня — из советских двадцатых-тридцатых, от Л. Добычина и Платонова до романов «Библиотеки приключений» с Землей Санникова, гиперболоидом и двоящимися капитанами. Чуть дальше — Бруно Шульц в переводах Асара Эппеля. Все эти важные и нужные вещи принадлежат Швабу по праву прямого наследования, и он хорошо знает, что с ними делать. Широкое пространство прозы у него сгущается до точки, давая на нескольких строчках концентрат поразительной взрывной силы. По сути, это героическое в чистом виде, без примесей и подтасовок.
        Социальный заказ в этой сфере сформирован и сформулирован достаточно давно, на него без особого успеха работают самые разные романисты из числа фаворитов московского журнала развлечений «Афиша». Между тем то, что могло бы оказаться многотомной серией национальных бестселлеров, ведет подрывную работу в качестве тонкого сборника стихов: полсотни или около недлинных текстов, где нет почти ничего, кроме интенции, силы которой хватило бы на целую литературу небольшой страны. Или даже немаленькой.
        А что — есть? Несколько географических названий — Чкалов, Оренбург, Баренцево море, Монголия, куда торопятся и которой не достигают. Несколько возвращающихся персонажей — англичанин, Каминский, форштадтские, татары и венгры, Фридрих и Эльза, братья и сестры. Несколько строчек, повторяющихся через дюжину страниц. И — языковая повадка невероятного, нездешнего, какого-то за-граничного обаяния.

                       Дух безмятежный рассеивается.
                       Входит двоюродный брат,
                       Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.
                       Входит двоюродный брат,
                       Просит передать деньги нуждающемуся товарищу,
                       Исполню в точности, брат.

        Неуклонность и чистота этой многолетней работы почти не имеют современных аналогов. Таковым мог бы оказаться одинокий труд Михаила Ерёмина — но имперсональность и герметизм его восьмистиший далеки от воли к сюжету, формирующей и скрепляющей поэтический мир Шваба. Или, как ни странно, Шиш Брянский с его орнаментальной манерой и последовательным выращиванием автора-персонажа, — но спокойная важность швабовского текста никогда не оборачивается ни стилизацией, ни пастишем. Она в родстве скорее со стихами Григория Дашевского и Михаила Гронаса, с их особой, какой-то небесной, странностью артикуляции и склонностью к метафизическому юмору. Но и это сходство не касается ни направления речи, ни ее предметов, ограничиваясь чем-то общим в самом составе воздуха.
        Шваб как бы случайно — на самом деле более чем осмысленно — остается в стороне и от главного нерва литературного сегодня: проблемы «автора». Разработкой этой проблемы сейчас активно занято одно — и очень жизнеспособное — литературное направление. Оно существует без деклараций и самоназваний, но нешуточность задач и широта резонанса делают его чем-то большим: идеологией. Схемы, применяемые сегодня ее сторонниками, во многом зависимы от практики постконцептуализма, еще в конце 1990-х описанной Дмитрием Кузьминым, хотя влияние это ограничивается почти исключительно формальной стороной. Что и неудивительно: то, что начиналось как радикальный эксперимент нескольких одиночек, со временем сводится к сумме доведенных до автоматизма приемов; из индивидуального почерка становится трендом, полуанонимным уже в силу своей массовости. Назовем его московским романтическим постконцептуализмом: именно романтические оппозиции заново реализуются здесь — на несколько непривычном языковом и человеческом материале, но от того не менее узнаваемые. «Поэт» противопоставлен «толпе», «они» противостоят «я», «красивое» — «серому и обыденному», а удовольствие от текста заменяется радостью от солидарности с автором. При этом последний может работать с готовыми блоками, «предельно немаркированными средствами», писать «неряшливо», нарочито «плохо» или «никак», раздражая профессионального читателя демонстративным пренебрежением к литературному — тем более, что установка, сообщаемая текстом, требует воспринимать его как некий первотекст, написанный на прямом, донулевом языке, не «запачканном ложью» (Д. Воденников).
        Литературный конфликт снимается, объявляется фиктивным; текст, переживший смерть и воскрешение автора, умирает сам — на наших глазах, в режиме реального времени. От поэта больше не требуется ничего, кроме судьбы и прямоты, направленных в русло исповеди; от читателя — кроме готовной чувствительности. Мы отказываемся от единичного ради общности, от излишества в пользу функции, от текста — во имя эмоции, заставляющей о нем позабыть. Стихи заглатываются как таблетки — жаропонижающее, жароповышающее, рвотное; пишутся на случай — старения, обиды, несчастной любви.
        Беда в том, что любая читательская попытка идентифицировать себя и свое со стихотворением и его автором, как и ответная готовность пойти навстречу, разом и навсегда переводят стрелки — меняя длящееся настоящее языка на элементарное время разговора по душам. На практике обоим остаются два варианта: либо поэт, как Актеон, вынужден постоянно уклоняться от чужих ожиданий, прядать, петлять, путать следы, обманывая призраком сходства и тут же его отрицая. Либо — сократить расстояние между собой и читателем до несуществующего, свести себя к функции ответа на запрос — вплоть до полного растворения друг в друге. Первый вариант делает невозможным доверие к автору; второй — упраздняет его самого.
        И вот как ведет себя в этой ситуации Шваб. То есть он-то в ней никогда не находился — слишком мало озабочен собой и своим; но вот как он поступает, находясь на невидимом обороте нашей повседневности. Он устраняет фигуру автора до запроса, до самой возможности ее появления. Ни одного «я» за границами чужой прямой речи, ни одного текста, который можно было бы расценить как признание, ни единой детали, годящейся для автобиографии. (Если и есть — вооруженным глазом они не считываются.) Кажется, нет сейчас в русской литературе стихов с таким количеством отсутствующих величин. Нет — автора, рассказчика, привязок к сегодняшнему или позавчерашнему. Отсутствует идеологическое, дидактическое, декларативное, «возвышенное». Что остается? Да всё!

                       Форштадтская улица есть преднамеренный Млечный Путь,
                       И каждый суп накормит человека.

        Возможно, фокус в очередной раз готов переместиться: с того, кто говорит, на то, что и как произносится; от поэта — к тексту; от обещания вещи — к ней самой. По крайней мере, книга Леонида Шваба уже находится в фокусе. В самой его точке.


  следующая публикация  .  Леонид Шваб  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service