|
«Современная поэзия – от пения птиц к человеческому голосу»
Интервью с Ириной Дудиной
|
Интервью:
Венера Галеева
Санкт-Петербургский университет, 26.11.2004
№ 27 (3686-3687), 2004
|
Досье: Ирина Дудина
|
|
Поступить на философский факультет в начале восьмидесятых значило поступить по-житейски мудро. Вот только в образовательную программу тогда не входили произведения Камю и Сартра. Несмотря на это Ирине Дудиной хватило наивности, чтобы получить свой диплом. Сегодня на философских научных конференциях после ее выступлений аплодируют профессора и доценты. А на вечерах в «Бродячей собаке» и «Привале комедианта» визжат любители современной поэзии.
С поэтом Дудиной меня познакомил наш редакционный художник Александр Гущин. И вместо обычного интервью получилась беседа «на троих» с внутренней логикой и стихийной драматургией.
Сравнительно недавно внедрившись в культурную среду, Ирина Дудина успела стать журналистом-обозревателем, победить сто человек в поэтическом турнире, опубликовать несколько сборников стихов и роман, который долгое время существовал в Интернете. На бумажном носителе он называется «Пение птиц в положении лежа».
А.Г.: Как ты оцениваешь свой старт: ранний, поздний?
– А не бывает ничего раннего или позднего. Можно вопить, не соглашаться, буйствовать, но все равно все приходит с точностью до минуты – вовремя.
А.Г.: Ты состоишь в поэтическом обществе «Осумасшедшевшие безумцы»?
– Я была в июне на так называемом пленуме «ОсумБеза». Спросила: являюсь ли я членом общества? Мирослав Немиров сказал: да! А его жена Гузель сказала: нет. Немиров главнее.
ОсумБез начался с него, хорошего маргинального поэта. Он настолько хорош и настолько маргинален, что его любят слушать только художники. Выступает в основном на фестивалях контемпорари-арта (современного искусства). Мирослав закончил филологический факультет Тюменского университета, был блестящим студентом, надеждой профессоров. Сейчас о его творчестве пишут диссертации.
В.Г.: Как побеждают в поэтическом турнире?
– Поэтический турнир в «Бродячей собаке» организовал Вячеслав Курицын. Он в Европе во многих городах видел состязания поэтов: они читают свои стихи, а толпа разными способами выражает свое отношение. Сначала он провел слэмы (slam – хлопать) в Москве, потом перебрался в Петербург. После отсева самых гнусных графоманов осталось около сотни участников. Растянулся турнир на месяц. Всего было 10 этапов. Зрителям давали таблички с баллами, как на фигурном катании. Оценивали артистизм и содержание. Первые турниры были бурные, люди ругались, бросались друг на друга. Некоторые приводили группы поддержки, чтобы те по-тихому ставили своим хорошие баллы, а соперников заваливали. Но их энергия быстро иссякла. В конце остались я, Мякишев и Геннадий Григорьев.
В.Г.: Какое впечатление производят современные поэты в своей массе?
– Тягостное. Большинство пишет что-то муторное, тяжелое, от чего начинаешь засыпать. Сначала каждому участнику давали слово на пять минут, но скоро стало ясно, что надо сократить до трех. Но даже трех минут оказалось много. Поэты это поняли и чтобы быть более приятными зрителю, стали очень активно использовать ненормативную лексику. На одном туре весь слэм вертелся вокруг трех букв.
В.Г.: Зачем поэту среда? Может же он развиться сам по себе?
– Может, но это скучно. Когда встречаешь братьев по разуму, появляются новые идеи. Стихи Родионова о бомжах меня настолько потрясли, что я написала цикл стихов о том, как бомжи из мента выпили кровь, а потом менты выпили кровь из бомжа. Емелин, прочитав все это, написал свои какие-то длинные стихи о смерти бомжа. Возникают темы, образы, которые начинают кочевать от поэта к поэту. В принципе, игра. Взаимное творческое оплодотворение.
В.Г.: Стихи делятся на те, которые надо слушать, и те, которые надо читать?
– Я думаю, что стихи обязательно надо слушать «живьем». А на случай, если автор помрет – записать его голос. Слушаешь записи Блока, Есенина и Маяковского – ощущения потрясающие. У Блока неожиданный, какой-то писклявый голос. Понимаешь, что это был чрезвычайно тонкий, болезненно женственный человек.
Выпустив сборник «Харизмапад» в издательстве «Борей», я вдруг стала интересоваться, что пишут другие. И обнаружила, что все это ужасно и написано вне времени. Эти стихи могли появиться в 60-е годы, в 30-е, да когда угодно. В них совершенно нет сегодняшнего дня. И у меня возникло нестерпимое желание читать стихи вслух. На моем вечере в «Бродячей собаке» народ визжал. Мне потом сказали, что последний раз такая реакция была лет двадцать назад, когда выступали московские концептуалисты.
Говорят, в Лондоне есть пабы, где читают стихи. А у нас поэтам негде порезвиться. Они сами виноваты – слишком увлечены своим внутренним миром, который никому не интересен.
В.Г.: А кто сегодня слушает поэзию?
– Обычно приходят близкие друзья, которые, если поэт скучный, терпеливо сонно улыбаются и стараются, чтобы во время их тяжкого сна улыбка не сползала с лица. Но иногда среди этого сонного царства звучит поэзия, которая будоражит сознание. Первые две строчки – и все уже проснулись. Мне нравится, когда аплодисменты публики переходят в визг.
Поэт и 40 процентов его личной ответственности
В.Г.: Поэтическое слово может быть заразным?
– Безусловно. Слово – это нечто такое жалкое, ничтожное, почти виртуальное. На самом деле в нем содержится колоссальная сила и энергия. Образ попадает в душу как заноза.
А.Г.: Надо ли придавать стихам «социальное звучание»?
– Мои стихи в последнее время стали социальными. Играть с буквами, словами приятно, здорово, но это немотивированный кайф. Похоже на пение птиц. А поэзия оперирует со словами, со смыслами. Надо стремиться к человеческому голосу.
В.Г.: Хороших поэтов так любят, потому что они всерьез говорят и живут – до боли, до крови. То есть, передают свое накопившееся миру?
– Я где-то читала, что поэт только на 40 процентов ответственен за то, что он пишет. Остальное ему надиктовывается. Он просто улавливает из воздуха самые точные слова и образы.
В.Г.: С прозой – так же? В романе вы из незначительных событий – практически из воздуха – извлекаете и мысль глубокую, и даже мораль.
– Моя проза, в отличие от стихов – игровая. Это отчасти имитация. Мне нравится форма записок, маленьких наблюдений. Это не дневник, просто описание увиденного. В китайской литературе есть жанр би-цзи – короткого рассказа с нравоучением. Мне захотелось выдержать этот стиль.
В.Г.: В этом стиле можно писать бесконечно, а есть ли смысл в бесконечном процессе?
– Смысл есть, пока это интересно тому, кто это читает. Искусство как ответ на запрос потребителя. Жанр записок мне кажется очень современным. Он способен вернуть свежесть занюханному слову «реализм».
В.Г.: Этот жанр – ответ перенасыщенному информационному полю?
– Безусловно. Роман состоит из огромного количества зерен, из каждого можно развить отдельный роман. Но зачем, если можно жизнь человека сконцентрировать до нескольких строчек? Иначе это уже насилие над временем и нагромождение тела. Я уважаю своих читателей и экономлю их время.
А.Г.: А кто в современной прозе наиболее адекватен?
– Мамлеев, Сорокин. Наверное, Пелевин. Ну да, испортила ряд. Зато он наблюдает за жизнью и пытается как-то ее понять.
Мамлеев современен и реалистичен, потому что у нас действительно много людей до сих пор живут в жутких домах без отопления, в безысходности и мраке.
Вообще есть проза мужская, женская и гермафродитская. Сорокин, Пелевин, Крусанов – это мужская. Мужчины пытаются давать конструкты, построения из реальных элементов, но это порождения их эгоистической фантазии. Женщины всматриваются в то, что есть, они реалистки по природе. А мужская проза – насилие над реальностью.
А.Г.: А Виктор Ерофеев к какой прозе относится?
– Хороший вопрос. Получается, что к женской. А гермафродитская проза – это Донцова и Устинова. Хотя это не проза. Значит, только две и остаются.
А.Г.: В Акунине есть что-нибудь от литературы?
– Не дотягивает до гермафродитизма.
А.Г.: А поэзия делится по признакам пола?
– Поэтическая муза вообще андрогин.
Университетский позитив
В.Г.: Чему вас научил университет, учитывая сочетание времени и факультета?
– Где-то я написала, что на философском факультете я оставила свои отрезанные крылья. А моя подруга, когда это прочитала, сказала: «А я там оставила свою отрезанную голову». Мне нравилась философия, Сартр, Камю, философская эссеистика начала века. И я попала в заведение, где философию превратили в наукообразного монстра, состоящего из множества никому не нужных слов.
В начале 80-х я была очень наивна. Мне казалось, что там безумные юноши и девушки читают Сартра, Платона, Вольтера... А там были дети секретарей обкомов, юноши, мечтавшие сделать карьеру в советской номенклатуре.
В.Г.: Почему же вы не сбежали оттуда?
– Не знаю. Бежать было некуда. Мне казалось, что везде будет одно и то же.
А.Г.: Зато теперь ты выступаешь на философских конференциях.
– Да. Мне даже аплодируют. Многое изменилось, на конференциях теперь востребован метафорический язык, жанр эссе, даже поэзия. В поэтическом тексте тебе удается выразить гораздо больше идей, чем в длинном наукообразном докладе. Иногда слушаешь человека – вроде долго что-то говорил, а мыслей и идей там очень мало.
В.Г.: Но ведь кому-то надо подавать мысль в развернутой форме, расписать руководство по пользованию идеями.
– Может быть. Но я считаю, что наукообразие – это большой блеф тех, кто сидит у научного корыта.
В.Г.: А преподавать вас приглашали?
– А я не хочу преподавать. Не мое призвание. Я вообще не представляю, как можно что-нибудь преподавать. Хочется какой-то свободы, нежности, мягкости, а тут возникает какое-то существо...
В.Г.: Но есть же наивные первокурсники, которым нужен Учитель.
– А я таких людей совершенно не представляю себе, мне кажется, что я всегда что-то знала. Хотя мне тоже хотелось найти учителя, гуру. Но я его не встретила. Потом поняла, как приятно находиться в свободной стихии без ориентиров и кумиров.
А.Г.: А было в учебе хоть что-нибудь позитивное?
– Самое приятное воспоминание – Иван Чечот, который читал историю искусства. Я одно время под его влиянием даже хотела сменить специализацию. В нем было что-то живое. Он очень эротично указкой водил по контурам античных фигур.
В.Г.: Основной признак жизни – присутствие Эроса?
– Эрос – древнейший бог, происхождение его темно и неясно. Это сила, которая заставляет подобные вещи соединяться друг с другом. Постмодернизм превратил все в развалины. Структурализм довел до полного отсутствия ценностей, идеалов, все низвел до каких-то микроскопических чувствований. В мегаполисе людям трудно найти друг друга в жутком хламе, в сумерках. Только Эрос – сила склеивания! – помогает установить гармонию. Фрейд назвал эту энергию либидо, но на мой взгляд это слишком узкий термин.
В деревне с гумусом плохо
В.Г.: В ваших текстах повторяется мотив идиллической деревни и гнусного города. Что мешает бросить все и уехать туда, куда душа стремится?
– Это такая наследственная шиза. Все началось с прабабушки, которая была блестящей красавицей, женой прапорщика Преображенского полка. У нее была мечта – купить мазанку и вишневый садик, чтобы там спасаться от ужасов революции.
Восточные мудрецы любили уйти в горы, жить в лачуге, воспевать лепесток дикой сливы, упавший на подоконник. Но мы живем в другой стране. У нас страшно холодно. Там, в деревне, дикая борьба за выживание. Превращаешься в какое-то животное, которое каждый день должно противостоять природе, топить печь и месить грязь сапогами.
Поэту нужен питательный слой, гумус. В деревне с гумусом плохо. Вся культура сосредоточена на Невском проспекте.
В.Г.: Мышечная активность убивает мысль?
– Да. Не до неё, брат Гораций. Почему в Греции родилось искусство? Потому что тепло и много досуга.
А.Г.: А у норманнов очень выразительное искусство.
– Но их цивилизация почему-то не стала колыбелью человечества, если выражаться словами Маркса. Что роднит стихи с травой
А.Г.: Новое время тебя не пугает?
– Нет. Я как рыба в воде. Наконец-то настало время, где мне хорошо. Бывает, человек не соответствует своей эпохе. Совершенно непонятно, зачем над ним так поиздевались, с его душой, его телом засунули в такие времена.
А.Г.: Может золотой телец быть критерием человеческого существования?
– Может и будет. Все равно мохнорылый папик, нажравшийся денег, рано или поздно заскучает, поймет, что есть вещи, которые за деньги не купишь. Фантазии ему не хватает. Поэтому ему надо обзавестись толпой дизайнеров, шутов, калик перехожих. Сумасшедших поэтов. Искусство делают сумасшедшие люди, у которых повреждена крыша. Через пробоины идет связь с космосом.
А.Г.: Творчество – конструирование или отражение?
– Оно как растение – вытягивает из почвы необходимые ему вещества и отражает ее состав. И в то же время становится новым живым существом.
|
|
