Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Смутное обаяние бунгало
Беседа с Андреем Гришаевым

29.05.2020
Интервью:
Евгений Никитин
РМ2, 2019
C. 244-249.
Евгений Никитин: В современной поэзии можно, с известной степенью утрирования, выделить два направления: стремительное расширение формальных возможностей с помощью поэтических «инноваций» — это можно сравнить с захватом новых территорий неким пассионарным племенем кочевников — и осторожное нащупывание того, как уловить в сети ускользающую тень предмета — это можно сравнить с освоением территорий оседлыми племенами. Одно невозможно без другого. Видишь ли ты себя в рамках этой описательной модели?

Андрей Гришаев: Я бы немного уточнил. Если на «территории» в твоей метафоре в каком-то смысле располагается и язык, то мне заметна следующая картина: язык, что-то означающий, медленно, но верно уползает в сторону. И для того, чтобы утром всего лишь проснуться на своей земле, в равенстве означающего и означаемого, пишущему человеку иной раз приходится брать свой нехитрый скарб и перемещаться самому. Поэтому в твоей метафоре не совсем понятно, кто кого захватывает, пресловутый же кочевник бежит, чтобы оставаться на месте.
И здесь оба твоих варианта почти что сходятся, проявляя минимальное различие: в первом случае человеком движет ужас с оттенком интереса (отсюда скорость быстроты), а во втором — интерес с оттенком ужаса (отсюда скорость медлительности).
А теперь, коли уж я заменил Петра Ивановича Василием Николаевичем методом «знаю-знаю, но не Петр, а..., и не Иванович, а...», то могу сказать, что да, в рамках этой модели себя вполне вижу, по большей части идущим во сне, по меньшей — бегущим наяву, пропорция обусловлена темпераментом и — не знаю чем еще...

Е.Н.: Допустим. Значит ли это, что и твои собственные тексты со временем теряют способность «означать», оставаясь на уже далеко отъехавшей части платформы?

А.Г.: Да, многие, но за некоторыми исключениями. В каких-то из этих исключений мне удалось сохранить пусть не языковую «актуальность», но ключ для самого себя, помогающий вспомнить и понять, что это все значило. Ключ этот — в ритме, наверное, он как носитель информации долговечнее, чем наполняющие его слова. В других исключениях посчастливилось либо забежать чуть дальше, либо попасть на «медленную» территорию — то есть здесь разрушительное действие времени не отменено, но слегка замедлено.

Е.Н.: То чем ты занимаешься — и Беляев, и Веденяпин, — в работах критиков из «актуальной» литературной страты часто называют «постакмеизмом». Насколько комфортно в рамках этого определения? Ты можешь ассоциировать себя с ним?

А.Г.: Если под основным качеством этого определения понимать непрерывность, то, да, пожалуй, ассоциировать могу. Другой вопрос, что непрерывность для меня не самоцель, просто так получилось, что я простодушно взял старт со школьной программы в то время, как лучшие другие смогли оттолкнуться от пустоты. Однако, и мне (смотри ответ на вопрос выше) крайне важно поспеть туда, где сложение слов — в столбец ли или как-то иначе — все еще имеет значение.
Что до комфорта, то осознанного выбора я не делал, поэтому мне комфортно ровно настолько, насколько комфортно жителю севера, выросшему в иглу, но с каких-то пор поставившему дома телевизор. Да, мое жилье вполне удовлетворяет мои первичные нужды, я ценю его уют, но в то же время иногда задумываюсь о смутном обаянии бунгало или квартиры в небоскребе.

Е.Н.: Ты меня совсем запутал, Андрей. Что в этой метафоре «квартира в небоскребе»?

А.Г.: Извини. Я имею в виду, что это определение имеет значение лишь тогда, когда ты задумываешься о других возможных определениях, а вернее, социальных дверях, которые они открывают. Так уж получилось, что у жителя небоскреба (пусть это будет, например, актуальная поэзия) в общем-то свой круг общения — и друг с другом, и с читателем. И мне очень могут быть очень симпатичны некоторые из этого круга, и становится иногда смутно жаль, что у меня нет соответствующего определения и билета на этот маршрут. Но при этом маршрут сугубо творческий — он от этих определений не зависит совершенно, нужно просто максимально честно заниматься своим делом, форма может поменяться не раз.

Е.Н.: В последнее время можно наблюдать, как твоя — прежде достаточно традиционная — поэтика скользит в сторону авангарда, вглядывается в слова как строительный материал для неочевидных конструкций — синтаксических, прежде всего. Чем это обусловлено?

А.Г.: Наверное, прежде всего эмоционально — чувством некоего разочарования от написанного ранее. Здесь важно правильно донести это слово — именно буквально, раз-очарование: счастливую очарованность даже не плодами своего дела (стихами), а самим делом с каких-то пор сменило чувство того, что это дело вместе с моим очарованным отношением к нему не выдержало испытания временем, ему не хватило какого-то мельчайшего элемента в иммунной системе, и оно пало, скажем, от ветрянки. Что-то с той счастливой и беззаботной поры, безусловно, осталось, но это «что-то» для меня здесь и сейчас недостаточно питательно, чтобы жить этим и длить это.
И далее, рационально — то, что я делаю сейчас, я пытаюсь делать и более ответственно: интуитивно бить по какой-то невидимой мембране, проверять ее на прочность, с большей степенью осознанности ставить рядом те или иные слова, — и одновременно более безответственно: никогда предварительно не суммировать сказанное, не говорить «сейчас я вам скажу следующее», поскольку значение и «следующего», и «скажу», и «вам», в общем-то, стремится к нулю, и, напротив, от нуля стремится некий гул в соединении неких же слов. Отсюда, вероятно, и твое замечание про синтаксис, так как он существует менее в словах, а более в стыках слов.

Е.Н.: Любопытно сравнить два диалога. Первый диалог — с условным «актуальным» автором из журнала, скажем, «Транслит». Можно предположить, что большинство из сказанного будет малопонятно ввиду терминологизированности и отсылок к Делезу. Второй диалог — с тобой — человеку со стороны тоже будет непонятен, но по другой причине: обсуждаются такие неуловимые вещи и с помощью таких метафор, что даже интервьюер с интервьюируемым не до конца уверены, что говорят об одном и том же. Как нам объясниться с этим посторонним? Нужен ли он?
А.Г:. Здесь, наверное, полагается сказать «хороший вопрос». Хороший вопрос. А кого ты понимаешь под посторонним? Случайный любитель стихов из уездного города? В таком случае, у него, как у любого постороннего, всегда есть большой шанс не понять даже не то, о чем речь, а не понять ее важность или расценить ее важность/неважность по-своему. И всегда при этом есть шанс небольшой случайно совпасть в информированности, владении словарем (в большей степени нужно для автора «Транслита» — в твоей терминологии) или во взгляде, ощущении, какой-то внутренней вибрации (для — прямо уж скажем — менее интеллектуального автора типа меня). Полагаться на этот малый шанс наивно, но и сбрасывать его со счета — значит, писать для никого.
Можно зайти еще вот с какой стороны. Автор, его манера, способ коммуникации — это некое происшествие. А у любого происшествия может быть свидетель, то есть даже в какой-то степени предполагается, что он обязан быть, нужно только его найти. Свидетель в нашем случае не обязан увидеть происшедшее глазами происшедшего, значительно важнее, что он смог его отделить от всего остального, идентифицировать как что-то случившееся. Этого достаточно для диалога.
(Видишь, снова я прибегаю к истончающимся сомнительным метафорам — рискую показаться идиотом, но почему-то надоело быть понятным).

Е.Н.: Вопрос о влияниях и пересечениях. Кто твои литературные предшественники и кто коллеги?

А.Г.: Какое-то время назад я бы, наверное, сказал, что все любимые поэты являются и предшественниками, и коллегами одновременно («коллега Пушкин»). Но с некоторых пор все-таки стала иметь значение иерархия умершие-живые, прошлое-настоящее. С прошлым я не могу вступить в спор. Это сражение с ветряной мельницей наоборот — нет ветра, нет крутящего вызова, нет самого сражения, нет поражения. И это прекрасно — то, что со стороны прошлого нет вызова и нет поражения. А есть музей слов, посмертно живых, изумляющих и тревожащих.
С настоящим же дело иначе — здесь есть и спор, и ревнивое внимание, и увлеченный диалог, и желание сдаться без оружия. То есть, в общем-то, все глаголы, применительные между живущим и живущим.
Поэтому влияние предшественников я, как правило, не ощущаю, так как это что-то давно состоявшееся: земной космос позднего Заболоцкого, ясность ясности Пушкина, шевеление магнитных слов Введенского, модернистская музыкальность Лермонтова, и пр., и пр. А вот влияние коллег заявляет о себе сильнее — и могу сказать, что я рад с ним жить. При этом прямых пересечений особо нет, да и не нужно, а внимание приковывают многие, в разное время разные: молитвенное звучание Гандельсмана, рай кухонной беседы Веденяпина, крайне личное в казенных комнатах забытых вещей Соколовой, пенье осознающей себя любви Бородина.

Е.Н.: Можешь процитировать, что тебе нравится у Бородина (а мы в журнале попробуем перевести на английский)? И намекнуть, почему?

А.Г.: Например, это:
так вздрагивает снег на темя
и в темноте слоями теми —
теней, полутеней, теней —
ночь, и о ней
такое же ничьё молчанье
и жалоба и светлый куст,
как будто август, и ночами
бледны раскопки кирпичами
и вдруг — черна, черна, случайна —
эмаль искусств

Вообще в стихах Васи меня привлекают необъяснимые дополнительные степени свободы, когда вдруг за шагом А следует шаг N, и ты совершенно не понимаешь, как это произошло и почему это так волшебно. Но конкретно здесь дополнительное очарование придает простая музыкальность стиха, его классический распев и тема, удивительные зримые и мгновенно оживающие сочетания некоторых слов.

Е.Н.: У тебя в стихах два архетипических образа повторяются: отец и жена. Прокомментируй.

А.Г.: С отцом у меня связана, наверное, не пережитая до конца история, когда он довольно рано ушел из семьи (всегда оставаясь рядом), стал спиваться, пропал без вести, был спусти год найден по фотографиям. Острое чувство, что он был замечательный и недополучивший свою долю счастья человек, что я с ним ни о чем не договорил. Вообще, думаю, основная масса моих стихов (особенно это касается того продолжительного времени, когда я писал очень много и без разбора) написана с терапевтической мотивацией, какие-то именно творческие задачи появлялись и решались постольку поскольку. Но потом это топливо подошло к концу, и наметился разлом, стало нужно искать другой способ движения, и заново (а вернее, впервые) отвечать себе на вопрос «зачем?». В целом, все стало сложнее, но мне нравится эта трезвость.
Жена тоже появляется, да... Сложно сказать. Я уже более 10 лет единственным образом женат, у нас недавно родился второй сын, и в целом меня можно назвать очень семейным человеком. Но у меня никогда не было ощущения законченности, нет ощущения полностью достроенного дома. Наверное, я к определенной важной точке не успел совсем повзрослеть и до сих пор воспринимаю происходящее не с полной степенью здравости. Может быть, эта слегка ирреальная «жена» в стихах — это очень личный, живой наблюдатель за происходящим, такая полупрозрачная немногословная совесть, не знаю...

Е.Н.: В литературном сообществе можно выделить людей, ведущих явно маргинальный образ жизни, что хорошо совпадает с образом поэта — нищета, одиночество, алкоголизм, — и более бюргерский, что ли, типаж — семья, дети, 50 грамм виски в пабе на фоне благородного гастрита. Причем первые завидуют вторым и наоборот. С чем это связано, по-твоему, и что бы ты вообще сказал по этому поводу?

А.Г.: Мне кажется, в заявленную тобой систему координат не встроено явным образом свойство «поэт-не поэт». Я не склонен как-то особо его взвинчивать, но лично мне (как не-социологу) интересны в данном случае те представители сообщества, которые пишут что-то интересное, живое и осмысленное, для простоты можно назвать их «поэтами». Так вот, если свести речь только к «поэтам», то, как мне кажется, любой поэт «бюргергского» (кстати, довольно жесткий эпитет для человеческого уровня жизни) типажа совершенно не склонен завидовать нищете и одиночеству.
Ну а если свойство «поэт» в расчет не принимать, а говорить о «литературном сообществе» в самом широком смысле, то здесь, как мне кажется, стоит проблема самопрезентации обществу, здесь большую роль играет география: Москва-регионы. В регионах начинающему поэту легче сойти за своего, если ты маргинал, Москва в этом смысле значительно неразборчивее.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service