Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Постфеминистки на экспорт и для внутреннего потребления

23.06.2008
        Интерес к русской культуре в Германии падает. Кафедры славистики в ряде немецких университетов — под угрозой закрытия (в Саарбрюкене славистика уже ликвидирована). Найти издателя для еще не известного на Западе автора из России становится все труднее. В поисках культурного товара, которым можно было бы соблазнить немецкого читателя, слависты из Констанцского университета обратились к прозе младшего поколения русских писательниц: Надежды Григорьевой (Петербург), Юлии Кисиной (Мюнхен), Марии Сумниной, Веры Хлебниковой (обе — москвички) и др. Это начинание было поддержано редактором московского журнала «Место печати» Николаем Шептулиным и петербургским издательством «Алетейя». Лучший в Германии литературный журнал «Schreibheft» (Бохум), возглавляемый Норбертом Вером, предоставил свои страницы для публикации переводов и статей, в которых выясняется своеобразие новейшей женской литературы. «Алетейя» приступает к изданию книжной серии под названием «Pro—за женщин». В Констанце над проектом работают Сильвия Зассе, Сузи Франк, Шамма Шахадат и автор этих строк. Ниже печатаются тезисы о постфеминистской прозе, в составление которых внесли вклад и остальные участники Констанцского проекта.

        1. Сорокин в гинекореанимации
        Младшие дамы русской прозы явились на свет божий из литературных нарядов, которые примеривал на себя Владимир Сорокин. Когда-то столь полная в русской культуре значения шинель сменилась ныне сорокинскими кожаными штанами. Эпистолярная полистилистика в «Доро» Хлебниковой напоминает нам о сорокинских «Нормальных письмах». В «Rot» Григорьевой женщина колеблется между гетеро- и гомосексуальностью — подобно заглавной героини «Тридцатой любви Марины» (и испытывает трудности с артикуляцией — как если бы она была живым автором этого романа). Кисина снимает в своих рассказах и коротких романах разнообразные табу с изображения детства так же, как это делал Сорокин, описывая взрослую жизнь. И если Сорокин дал в «Очереди» фонограмму повседневного коллективного безумия, то Сумнина в «Монументе К» индивидуализует такого рода магнитофонную прозу и переводит ее (не без влияния «Альбомов» Ильи Кабакова) в иной medium — разграфленных дневниковых записей. («Rot» и «Монумент К» вместе со статьей Сузи Франк о Сумниной опубликованы в 12-м выпуске «Места печати».)
        Проза младших дам отличается, однако, от классических образцов сорокинского творчества тем, что она не ставит себе целью скомпрометировать и отменить дискурс изящной словесности (как бы Хлебникова, Григорьева и Сумнина ни подчиняли таковой компьютерному искусству). «Господа дамы» (Гоголь) реанимируют «труп красоты» (не без некоторой некрофильской извращенности). Перед нами явление неоэстетизма, литературы после ее конца. Искони удел женщин — наряжать покойников в последнее путешествие, сопровождать похороны эстетической работой — причитаниями и т. п., готовить особую поминальную еду, делающую стол необычным. У Хлебниковой эстетически отмеченные тексты возрождаются прямо на глазах у читателей — из компьютерного знакового хлама, предшествующего им. Половой акт (продублированный монологом героини о Чехове!) происходит у Григорьевой в аптеке — в том месте, где можно обрести лекарство от бессонницы, где возвращаются, стало быть, в мир воображения и фантазии. Нарушения табу у Кисиной не связаны, как у Сорокина, с переходом в зону отвратительного и безобразного. Они нужны Кисиной для преодоления логики взрослых, продолжающего кэрролловские парадоксы. Сумнина, хотя и не реанимирует эстетическое столь же явно, как другие писательницы последнего призыва, тем не менее и не порывает с традицией — гоголевских «Записок сумасшедшего», автодокументирования безумия (что подчеркнула в своей статье Сузи Франк). Впрочем, и сам крестный отец этих авторш повернул в «Голубом сале» — неожиданно для поклонников — от разрушения эстетики к ее оживлению: как ни толкуй заголовок этого романа, без вызывания в памяти «голубого цветка» Новалиса здесь не обойтись.

        2. От радикализма к максимализму
        Радикализм и максимализм кажутся сходными понятиями только на первый взгляд. Быть радикальным — значит: сдвигаться из центра какой-то смысловой области на ее границу, на ее периферию, не довольствуясь аристотелевской золотой серединой. (Возможно, именно Аристотель был первым нерадикальным мыслителем в истории философии.) Быть же максималистом — значит: противопоставлять всю данную смысловую область нулю, пустоте, Ничто. Максималист центрирован и децентрирован одновременно, исходя из принципа «всё или ничего».
        Феминизм 1960-х и последующих годов был радикален, оппонируя mainstream’у — патриархально организованному «символическому порядку». Уход из центра — глубоко амбивалентный акт, который подразумевает, что центрированность интернализуется и инкорпорируется, контрабандой захватывается с теми, кто перемещается на периферию. Иными словами, радикальные феминистки опознали себя, прежде всего, по центральному для тела половому признаку, каковой, естественно, не есть персональное достояние. Они не отделяли себя, таким образом, от коллективного женского тела, принадлежали ему — в латентном или актуальном гомоэротизме. Невычленимость индивидуального женского тела из массовидного (то есть его пребывание сразу в себе и вне себя) часто побуждала шестидесятниц понимать любую женщину обязательно как истеричку (один из разительных примеров такой концептуализации — книга Кристины фон Браун «Nicht Ich», 1985).
        Теперешнее поколение женщин, напротив, настроено максималистски. Оно вернулось в центр, не покинув периферии. Оно квазибисексуально (о чем свидетельствует «Rot» Григорьевой). Оно способно к перевоплощению в противоположный пол (к ведению повествования от лица мужчины, как это имеет место у Хлебниковой и Сумниной). Оно также нейтрализует половое различие тел, обращаясь к миру детей (Кисина). Взятие постфеминистками максимума выражается в том, что в их текстах действует несколько тел в соотнесенности с Ничто. У Хлебниковой мы имеем дело с множеством авторов, чьи сочинения контрастируют с компьютерной абракадаброй. Фоном для мужчины (вернее, муже-женщины) и женщины, занимающихся сексом в рассказе Григорьевой, служит мертвое женское тело, лежащее в передней комнате аптеки. В «Монументе К» точка отсчета — скульптор и его скульптура (его, так сказать, внешнее тело), а итоговый пункт — безумие героя. В концовке кисинской «Истории Юты Биргер» ребенок наблюдает здешнюю реальность (ее репрезентируют его приятели-двойняшки) в подзорную трубу из загробного царства.
        Именовать поколение 90-х, используя избитый префикс нашей эпохи, «постфеминистским», может быть, и правильно (формально-хронологически), но недостаточно, потому что этот термин мало что говорит по существу дела. «Гинекомаксималистки» — пусть и монструозное слово, но все же оно направляет нас к содержанию проблемы. Она заключена в том, что новейшие писательницы эмансипируются не от классового гнета (как женщины XIX — начала XX века), не от власти мужчин (как шестидесятницы), но от власти противоположного вообще, каковое выступает для них аннулированным. Там, где все имеет оппозитивом Ничто, внутри всего нельзя провести окончательную дифференциацию (это именно все вместе). Так возникает то, что называется libertas indifferentiae.
        Нахождение шестидесятниц на периферии обостряло в их сознании интерес к власти, точнее сказать: к переделу, перераспределению власти. Максималистски рубежа тысячелетий существуют по ту сторону этого интереса, и потому в высшей степени аполитичны и аидеологичны: критика и деконструкция идеологий сменились безразличием к таковым. Желание власти уступило место желанию желания, то есть перебору, опробованию разных объектов, которые одновременно оказываются и ценными, и малоценными, чему в плане выражения соответствует у Хлебниковой и Григорьевой излюбленная ими полистилистика.

        3. Нетоварный текст
        Отказ от борьбы за власть вызывает у сочинительниц 90-х гг. равнодушие к коммерческому успеху их произведений. Многие из этой литературной волны сознательно печатаются в малотиражных и труднодоступных изданиях. Входящие сейчас в литературу женщины конфронтируют с авторами мужского пола, которые производят модное в данный момент в России искусство истеблишмента, скажем, с Пелевиным. Когда-то бывшие хранительницами очага, женщины консервируют в наши дни литературу для немногих, которая, казалось бы, вот-вот должна была сойти на нет. Распространенная в XIX в. метафора «писательница = проститутка» (Catherine Gallaher, «George Eliot and Daniel Deronda: The Prostitute and the Jewish Question». In: «The New Historicism Reader», ed. by H. A. Vesser, New York and London, 1994, 124 ff) возрождается в обращенном варианте.
        Тексты, о которых шла речь выше, подчинены особой экономии. Она возникает не на рынке — не за счет обмена между автором и потребительской средой (текст/вознаграждение), но в результате внутреннего обмена, конституирующего сам текст. Этот внутренний обмен иногда тематизируется (так, в «Rot» Григорьевой одно и то же место занимают то брат, то сестра; то живое, то мертвое, присутствующее лишь на фотографии). Но и тогда, когда он не составляет тему текстов, он ощутим в них — как обмен между разными медиальными средствами. Вербальное сообщение вступает в обменное отношение: у Хлебниковой — с компьютерной графикой, у Григорьевой — с фотографией, у Сумниной — с псевдонаучной таблицей. Кисина, писательница и художница, сама иллюстрирует свою прозу.

        P. S.
        Знают ли Хлебникова, Григорьева, Сумнина, Кисина, что их солидаризует, обладают ли они групповым чувством? Вряд ли. Новейшая женская словесность сложилась спонтанно и фрагментарно — так, что одни из ее представительниц не ведали о том, что творят другие. Знаменует ли то, что я пытаюсь генерализовать разрозненные эксперименты этих авторш, всегдашнее притязание мужчины (обобщителя, игнорирующего в свою пользу фундаментальную разницу полов) на доминирующую позицию в культуре? Если бы я не обсуждал эти тезисы с Сильвией, Сузи и Шамой (Сильвия, Вы могли бы быть менее критичной по отношению к Вашему учителю!), я бы ответил на этот вопрос утвердительно, но младшие дамы немецкой славистики позаботились о том, чтобы я не испытывал патриархальных иллюзий и соответствовал бы той, наступившей, реальности, в которой не есть ни фаллоса, ни вагины как таковых, как некогда не было ни еллина, ни иудея.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service