Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Ирина Полянская  .  предыдущая публикация  
Смена линз

22.07.2009
Досье: Ирина Полянская
        Ирина Полянская «Предлагаемые обстоятельства». — Повести и рассказы. — М., «Молодая гвардия», 1988
        Чистая зона. — Рассказ. «Знамя», 1990, #1

        Алла Латынина, написавшая коротенькое послесловие к молодогвардейской книжке Ирины Полянской (две повести и рассказы), профессионально точно отреагировала на своеобразие «литменталитета» ее автора: работает-де на давным-давно освоенной территории, и с материалом, уже описанным и воспетым (быт, отношения внутри семьи и т. д.), но при этом умудряется не только казаться, но и быть оригинальной. Сама Полянская, правда, не в «Предлагаемых обстоятельствах», а в «Чистой зоне» («Знамя», 1990, #1), о превратностях своего пути говорит так:
        «...нырнуть, свернуть, нащупать боковое ответвление жизни, чтобы, метнувшись туда, пропустить мимо себя толпу других, бегущих на длинную дистанцию, а самому пойти совсем в другую сторону, в неизвестном направлении, в полном одиночестве, неприкосновенной независимости, на одном лишь обеспечении личного времени, собственной судьбы, не слыша больше ни топота ног, ни ликующих криков победы, ни зубовного скрежета раздоров и ненависти».
        Но как п о й т и с о в с е м в д р у г у ю с т о р о н у, если бежишь, ну, не бежишь, следуешь заодно с д р у г и м и б е г у н а м и на длинную дистанцию? Общая всем дорога, одна на всех марафонцев «поляна в джунглях» — и неизвестное направление, полное одиночество-в толпе?
        По мысли Латыниной, «неприкосновенность независимости», отдельность обеспечивается в прозе Полянской тем, что автор наделен от природы «чувством формы», тем, что отделка и выделке даются ей без труда, ибо это «врожденный дар, как абсолютный слух у музыканта».
        Любой дар — от бога, но в случае с Ириной Полянской, на мой взгляд, дело не в «чувстве формы» и не в форме как таковой — «неожиданных метафорах» и «словесных фейерверках», а в способе «соображения понятий«, главное же — в особом, весьма тонком их распределении внутри «пространства отклика» (если воспользоваться новомодным термином социальной психологии).
        Возьмем, к примеру, самое вроде бы банальное из произведений Полянской, повесть, давшую имя первой книге — «Предполагаемые обстоятельства». Если обойти вниманием эти самые весьма тонкие распределения смыслов, а возле каждого из предлагаемых обстоятельств в прозе Полянской возникает некое смысловое, меняющее тон облако, то сделанный ею семейный портрет в интерьере конца 50-х годов вполне уложится в предложенную Латыниной простую и грубую сюжетную схему:
        «Отец, человек широких умственных интересов, крупный ученый, мать — чуткое, тонкое существо. Влюбленная в литературу, непрактичная и бесконечно обаятельная Марина — так зовут мать — уж конечно, куда привлекательнее, тоньше, умнее, значительнее аспирантки Наташи, с лицом «стершимся от слишком частого употребления природой»,- и все же Александр Николаевич (отец.- А. М.) уходит к Наташе, покидая двух дочерей».
        Согласитесь, это даже не «подсечная» поляна в Джунглях, наскоро освоенная спринтерами и первопроходчиками, а вытоптанная до серой пыли игровая площадка для лит-молодняка. И как же преодолевает И. Полянская пошлость избитого, стершегося от частого употребления литературой сюжета? А так, как сказано в «Чистой зоне»,- посредством почти незаметного взору сдвига — перепрыга, своротки на боковое, не общее всем направление чувствующей мысли и мыслящего чувства. Сдвиг, точнее, нырок легче всего разглядеть-обнаружить в эпизоде приобретения рояля.
        Марина, при всей своей непрактичности и робости, напомнила-таки мужу, что чужой рояль займет слишком много места. Да и девочки смущены, понимая: концертный инструмент чересчур шикарен для скромных детских надобностей. Александр Николаевич, однако, непреклонен: «рояль и только рояль», ибо он, водитель семейного корабля, верит лишь в вещи-личности, лишенные запаха «серийного выпуска», и только их готов принять на борт — в дальнее плаванье...
        На данной глубине расследования причин и следствий давней беды вполне можно бы и обосноваться. В контексте нынешней прозы, с ее горизонтальными амбициями и азартами в стиле ватерполо, сие — вполне конкурентно-сбитый, приличный уровень. Полянская ныряет глубже, и вот что обнаруживает вольный нырок:
        «Странно было услышать это признание от человека, не терпящего лжи, для которого серийность людей и поступков являлась как бы условием его собственного существования, каковое было столь независимо, как нам в то предлагалось поверить; всяческая индивидуальность, неожиданность человеческого экземпляра были ему противопоказаны».
        Итак, на одно уравнение сразу несколько неизвестных! «Капитан», в присутствии всех членов домашнего экипажа, уверяет: его воротит от ординарности. Дочь же, напротив, утверждает: стихия непредсказуемости и неуправляемости противопоказана «кормчему».
        И едва мы, с грехом пополам, сообразим эти отступления от общего правила и «эвклидовой» логики, как только предположим — а не здесь ли «разгадка шарады», зададимся вопросом — уж не сей ли, похоже, неведомый самому Александру Николаевичу изъян души подтолкнул его к женщине, в которой все предсказуемо — от носка и до виска (человек вовсе не всегда то, что о себе думает), И. Полянская подкидывает следующее Неизвестное. «Подсудимый», выясняется, «безумно» любил природу — был «болен природою с детства». Первая реакция: не может быть! Природа и серийность? Предсказуемость?
        Не будем, однако, спешить, попробуем лучше и здесь отыскать «боковое ответвление». Да, Александр Николаевич любит природу, и это, поверим дочери, не позерство. Но что же он в ней любит? Увы, порядок, то есть все те же предсказуемость и повторяемость, только возведенные в столь высокую степень, доведенные до такого совершенства, что запах серийности становится почти неощутимым!
        Да, Александр Николаевич может заплакать «над пушистой головкой клевера» и... равнодушно бросить своих дочерей. Но это не примитивная измена, мужская слабость перед «соблазном новой красоты». Срабатывает инстинкт духа-сохранения, ибо живой «хаос», который творит прелестная и обаятельная Марина, не нужен Вперед-Смотрящему. По праву живого родства непредсказуемость наследуют дочери, и чем старше становятся, тем сильней проявляется в них противопоказанный существованию отца «сумбур» — вместо вожделенной, как по индивидуальному заказу, сочиненной Гармонии.
        Кем сочиненной? Да такими, как он, теоретиками — провидцами-слепцами!
        «Он вдыхал в себя щедрый мир с полустоном «господи, господи» (...) но в его расслабленной позе все равно чувствовалась непочатая сила, нам казалось, что мы всего лишь чахлые побеги, зародившиеся от его луча, тогда как истинные его дети, двенадцать сильных сыновей и прекрасных дочерей, растворены в сияющем эфире».
        Головка клевера — из года в год одинаково пушистая — вписывается в «сияющий эфир»; головки живых дочерей (а в е д ь т о ж е — п у ш и с т ы е) — нет. Она, а не они одевают в плоть идею идеального порядка. Настолько идеального, с таким высоким индексом упорядоченности, что Александр Николаевич, при всем желании, не может найти ему подобие в живой жизни живых, несовершенных и негармоничных людей. А кроме того, с и я ю щ и й э ф и р — идеальная среда обитания и для уязвленной одним высоким души, плавно и безболезненно огибающей уродства и фальшь существования, и для высокомерного ума, привыкшего числить себя «великаном среди лилипутов», великаном, глаза которого имеют странную способность: «видеть далекое и не замечать очевидное».
        Разумеется, это всего лишь в е р с и я. На окончательности догадки ни сама Полянская, ни героиня повести — старшая дочь Александра Николаевича — Геля не настаивают. И тем не менее — версия (и. о. истины) хоть как-то, но объясняет появление в трюме, казалось бы, благополучного семейного корабля, оснащенного вроде бы для долгого, аж до старости, плавания, черной дыры («куда провалился отец»). Сначала — еле заметная трещина, и вдруг, в одночасье,- провал, оттененный бездной,- и из него «все дует и дует», и дочери провалившегося не-донжуана, даже став взрослыми, даже пустив корни в жизнь, ничем не могут защититься от тянущего из черного зияния с к в о з н я к а — на ветру, на юру, на миру, какую кожу ни натяни — сорвет, сдернет — словно это не жизнезащитный слой, а синенький, скромный платочек...
        Семейная драма? Как бы не так! Все мы стоим сегодня у самого края ЧЕРНОГО ПРОВАЛА — ДЫРЫ, куда вдруг (для нас — вдруг) провалилось все то, что по праву прямого наследования должно было Принадлежать, Принадлежать и Защищать. Не промотали, нет — кануло. Вместе с прочим великодержавным добром — сгинуло и великанское чудо-зрение наших отцов (они — дальнозорки, мы, увы, близоруки). «Хромосома» перевернулась, навечно лишив нас способности открывать любую дверь в зеркало, «видеть все вокруг как по собственному заказу».
        «КОРАБЛЬ ИДЕТ КО ДНУ. СТРАШНА БЫЛА МИНУТА СОМНЕНИЯ, КОГДА РЯДОМ С ОПАСНОСТИЮ БЫЛИ НАДЕЖДЫ; ТЕПЕРЬ ПОЛОЖЕНИЕ ЯСНО, КОРАБЛЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СПАСЕН, ОСТАЕТСЯ ГИБНУТЬ ИЛИ СПАСАТЬ СЕБЯ. ДОЛОЙ С КОРАБЛЯ, НА ЛОДКИ, БРЕВНА — ПУСТЬ КАЖДЫЙ ПРОБУЕТ СВОИ СИЛЫ».
        Из наследных принцев Республики да в бесприданницы?
        ...ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ?
        На этой оглядке назад — на былые и миновавшие российские беды и думы, можно бы и кончить размышления над «Предполагаемыми обстоятельствами» и перейти к разбору других произведений Ирины Полянской.
        Но как-то не хочется ставить отточие, хочется втянуть в круг спровоцированных повестью дум о недавнем былом только что появившуюся в журнале «Знание — сила» (#4) работу Г. Горелика «Загадка 1937 года в свете истории физики» — она, по-моему, имеет отношение к проблематике «Предполагаемых обстоятельств», к тому, как трактует И. Полянская тему «отцов и детей».
        Один из выводов истории науки, пишет Г.Горелик, состоит в том, что человек никогда не смотрит на мир абсолютно невооруженным глазом. Между его глазом и реальностью стоит уже готовая, унаследованная от предшественников картина мира — что-то вроде очков с правильно — согласно недостающим диоптриям — подобранными стеклами. Сначала корректирующие очки и жмут, и мешают, но потом, по мере привыкания, словно контактные линзы, почти прирастают к роговице.
        Физики пользовались одними и теми же «линзами» без малого двести лет. Но вот, на заре XX века, количество противоречий перешло в качество, в идеальной картине физического мира обнаружилось несовершенство, и ученый мир был поставлен перед необходимостью замены классической физики на квантово-релятивистскую.
        Как же повели себя те, кого смена линз застала в зрелом возрасте?
        Увы: честные и талантливые ученые (Пуанкаре, Лорепу) не верили своим глазам и изобретали тысячи способов, один другого хитроумнее и беспомощней,- только бы не видеть оче-видное, только бы не расстаться с приросшей к роговице «картиной мира»!
        Слишком прямых параллелей Г. Горелик не проводит, и тем не менее в свете драмы физических идей кое-какие моменты великого перелома, причем из тех, что до сих пор затенены, несколько про-ясняются. Когда там, где по всем теоретическим выкладкам предполагалось СИЯНИЕ ВЕЧНОГО ЭФИРА, разверзлась бездна «практического социализма». Политики, самые честные и разумные из политиков Справедливости,- повели себя точно так же, как физики: отказывались признать очевидное-и не верили своим глазам. Они готовы были на любую форму самообмана, лишь бы не лишиться привычных контактных линз, обеспечивающих резкость и ясность раз и навсегда сложившейся, как по заказу, картины социального мира.
        Вот где истинное начало — отселе рожденье — исток семейного раз-лада, расследование которого взваливает на себя героиня «Предполагаемых обстоятельств»! И если в сюжетных рамках повести эта драма еще может, хотя и с большой натяжкой, сойти за бытовую, то в «Чистой зоне» Полянская не дает обмануться кажимостью — ни себе, ни нам:
        «Он не знает сомнений: его собственные научные цели так удачно совпали с целями государства,- но все дело в том, что сомнение заложено в самой природе человеческой, а из природы ничего не исчезает и не пропадает бесследно: от реакции отца с его жестоким временем сомнение выпало в осадок, который еще отложится в костях его детей, в сердце его внуков».
        Как-то распорядимся МЫ, каждый в отдельности, в рамках своей собственной судьбы,- антинаследством — дыркой вместо «пра-сундука»? В какую из реакций запустим полученный ОСАДОК?
        Ирина Полянская распорядилась всем тем, что по закону компенсации досталось ей по отцовской линии, более чем разумно — ухватисто. Все пошло в дело — и аллергия на фальшь, и дар понимать и прозревать очевидное. Даже наследственная хворь — «отец с детства был болен природой» — вернулась благом: дочь тоже больна, но, как есенинский Пугачев,- «ЧУВСТВОМ ЖИЗНИ» («Я сегодня чувством жизни как никогда болен...»).
        Распалась связь времен? Но зато-какая острая радость, перестав быть пленником единого Времени, чувствовать себя сразу в трех временах: во времени Мамонта, во времени Дуба, во времени Стрекозы!
        Разбилось зеркало, образ прекрасного и яростного мира? И классическая речь не в состоянии собрать осколки? Но поглядите, как ловко да складно мастерит нечто из дребезг вольноотпущенное Слово:
        «... Вырвавшись из дупла, разгневанно орала кукушка. Часы тикали, но время, как раненный в живот зверь, ревело, выбрасывая из отворенных жил живую кровь живых и прах мертвых, вещи и произведения искусства, мелкие соображения и великие мысли, мамонтов, мотыльков, рояли и пудреницы, и ветер весны над городом, раздувая щеки, гнал по небу ампирные облака».
        Перебирая в памяти историю одного кораблекрушения) сестры-сироты при живом отце обнаруживают: кроме воспоминаний, от прошлой жизни осталась в сохранности только одна ВЕЩЬ — самодельная, хрупкая, из яичной скорлупы елочная игрушка. Уйма прочностей канула в ту же черную дыру, а этот болванчик, наинепрочнейший,- уцелел!
        Так, может, и в самом деле — чтобы спасти себя и свое — и прозе не обязательно быть — «большой, как шкаф, крепкой, как табурет, выносливой, как верблюд»?
        Может, в этом именно случае хрупкость не противопоказана прочности?


  следующая публикация  .  Ирина Полянская  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service