Избранные произведения. М.: Эксмо, 2003. 384 с. Тираж 150 100 экз.
Куклы не умирают — в них просто перестают играть.
Виктор Пелевин, «Гость на празднике Бон»
На заре перестройки, году эдак в 1986-м, на стене дома по Воронежской улице в Ленинграде появилась выведенная большими белыми буквами фраза: «Дискретно-концептуальный поп-момент». Продержалась она довольно долго, я ходил мимо на работу и всякий раз радовался: настолько это было непохоже на то, что обычно писали тогда на стенах. Особый шарм придавало ей то обстоятельство, что напротив располагалась баня и вечно неработающий пивной ларек; иногда он, впрочем, все же работал — тогда-то, вероятно, и наступал для страждущих этот самый «поп-момент». Однако же, легко догадаться, что высказывание метило еще и в нечто большее, эстетически, так сказать, отвлеченное от сугубо банного или пивного угара. И действительно, вскоре подобного рода тексты запестрели повсеместно, и не на стенах, а на телевидении, в кино, в печатных изданиях, получив в просторечии тавро «постмодернистской иронии», «ёрничества», «интеллектуального стёба» (Степа Михайлов, ау!). Так что «дискретно-концептуальный поп-момент» — в моих, по крайней мере, глазах, параллельно державших в фокусе фасад бани, — явился предзнаменованием радикальных стилистических перемен, квинтэссенцией того «нового мышления», что уже заявляло о себе во весь голос на концертах Чекасина и «Поп-механики», в песнях БГ, в «Ноль-объекте» Тимура Новикова, в движении «митьков», которые «никого не хотят победить», в фильме «Асса», в квазинаучных мистификациях Сергея Бугаева-Африки, а еще раньше — в ходившем по рукам культовом «Максиме и Федоре».
Тем, кто не читал или, быть может, запамятовал (что немудрено, ведь роман написан в 1981-м и, хотя с тех пор не раз переиздавался, в силу своей подчеркнутой камерности и аристократизма был обречен на «широкую известность в узких кругах»), я позволю себе напомнить его «Содержание».
Часть первая. МАКСИМ И ФЕДОР
Мысли.
Сад камней.
Туда-обратно.
Максим моногатари.
За народное дело.
Песнь о моем Максиме.
Финита ля трагедия.
Часть вторая. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ
Blow up.
Гости.
Поедем в Царское Село?
Похмелье.
Возвращение из Японии.
Часть третья. АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ
О МАКСИМЕ И ФЕДОРЕ
Юность Максима.
Так говорил Максим.
Переписка Максима и Федора.
Дневник Федора.
Будучи самодостаточным каталогом различных стилей и жанров (апокриф, рассказ, стихи, пьеса, киносценарий, переписка, изречения, дневник и т. д.), «Содержание» уже само по себе, в отрыве от «содержания», анонсирует программу, матрицу, подвергшуюся в дальнейшем массовой распечатке. Но в данном случае меня занимают не столько приоритеты (тексты всегда пишутся на полях чужих текстов, просто в определенные эпохи эти «поля» обретают самодостаточность конструктивного принципа), сколько другой вопрос. Тот, что задает своему учителю (но и себе самому, и нам, читателям) студент в рассказе, достойно венчающем «ДПП (нн)» Виктора Пелевина. Рассказ называется «Записи о поиске ветра». Имя студенту — Постепенность Упорядочивания Хаоса (ПУХ, по-нашему). А сам вопрос звучит так: «Тот, кто жил в столице, захочет ли жить в деревне, где крыши кроют соломой?»
Еще раз: насколько удается Пелевину эту «матрицу» перезагрузить?
Виртуальный вопрос, скажете вы. Не факт. Взять, к примеру, название — «Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда». Звучит претенциозно и тяжеловесно. По мне, так интерфейс «Дискретно-концептуальный поп-момент» был удачнее: эвфонически, ритмически, композиционно (как минимум). Травестия «заумного» языка в судорогах боди-арта приводила к мгновенному — и оттого освежающему — семантическому харакири. Столь же виртуозно, на длинной дистанции (длиной в путь бусидо), владели жанром «телеги» Сергей Курехин и авторы «Медицинской герменевтики»1. Но когда автор «ДПП» предпосылает своей «Элегии 2» строчки «Вот так придумывал телегу я // О том, как пишется элегия», недвусмысленно наезжая на «Элегию» Введенского, а затем столь же недвусмысленно, посреди татами, уходя в несознанку, напрочь забывает о ней, он совершает — нет, не контаминацию, а оплошность, для мастера контаминации непростительную: выражаясь языком чайной церемонии, не фильтрует заварку.
Теперь о «Числах». Вообще-то один роман с таким названием уже был, написал его в 1968-м Филипп Соллерс. Ну да где один, там и два, где врубелевский демон, там и серовская девочка, как демонстрирует нам обложка. И потом, зачем Степе Михайлову какой-то Соллерс и его «Тель Кель» — «это подобие международной банды цыган-конокрадов, которые при любой возможности с гиканьем угоняют в темноту последние остатки простоты и здравого смысла», как сказал бы обчистивший не одного Степу Кика Нарфиков. Иная простота и впрямь хуже воровства, уж он-то, Кика, наверняка досконально изучил «Драму, поэму, роман» Ролана Барта, для чего вовсе необязательно было ездить в Сорбонну 1. С другой стороны, называя вещи своими именами, что македонцу Соллерс, то русскому Соссюр, хотя кто у кого, это еще под каким углом посмотреть.
Соллерс, чьи радикальные опыты нашли признание и поддержку ведущих теоретиков постструктурализма (Барт, Деррида, Кристева), в 1980-е, на волне конъюнктуры, резко сменил ориентацию, опубликовав ряд скандальных «разоблачений», где сводил счеты с бывшими соратниками и учителями в фамильярном, ниже чакры Лакана, стиле кунг-фу. Традиция, однако. Магия ли семерки тому виной, по количеству букв в фамилии каждого, но в «Македонской критике французской мысли» Пелевин следует проторенной сиятельным предшественником лунной дорожкой, что выглядит особенно двусмысленно, принимая во внимание, чем тот и другой обязаны символическому обмену с цепочкой означающих (фигур, уточняет Кикa, фигур). Что сказал бы господин Изящество Мудрости студенту Постепенность Упорядочивания Хаоса, выступи тот с подобной, например, инвективой:
немолодой и явно не спортивный человек кривляется перед зеркалом или другими людьми, смешно пародируя приемы кунг-фу, причем самое уморительное в том, что он явно не умеет правильно стоять на ногах, но тем не менее имитирует запредельно продвинутый, почти мистический уровень мастерства, как бы намечая удары по центрам и вроде бы выполняя энергетические пассы, и вот эта высшая и тайная техника, которую может оценить только другой достигший совершенства мастер, и то разве что во время смертельного поединка где-нибудь в Гималаях, вдруг оказывается изображена перед камерой с таким самозабвенным всхлипом, что вспоминается полная необязательность для истинного мастера чего бы то ни было, в том числе и умения правильно стоять на ногах; отвислое брюшко начинает казаться вместилищем всей мировой энергии ци, волосатые худенькие ручки — каналами, по которым, если надо, хлынет сверхъестественная мощь, и сознание несколько секунд балансирует на пороге того, чтобы поверить в эту буффонаду (с. 301—302).
Встретишь Будду — убей Будду? Едва ли. На себя, сынку, оборотись? Сомнительно. Опрокинул бы ногой чайную доску? Тоже вряд ли. Боюсь, господин Цзян Цзы-Я смиренно попросил бы студента кое-где слегка, самую малость, подправить слог.
Свои «Числа» Виктор Пелевин посвящает Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому, то есть «политическому бессознательному», структурированному как... Глеб Жеглов и Володя Шарапов. Шутки шутками, но именно Фрейд внес обсценный вклад в объяснение техники острот, каламбуров и пр. (см. «Остроумие и его отношение к бессознательному»), напрямую связав оную с экономией либидо, ее «теневой» деятельностью (вытеснение, подавление, сгущение, трансферт, откат и т. д.). Степа, колдующий с вариациями семерки (34, 43), также занимается «теневой» деятельностью — в либидинозном, финансовом, переносном и прочих смыслах этого слова. Смех смехом, но в «Психопатологии обыденной жизни», разбираясь с подноготной ошибочных действий, забываний, суеверий, оговорок и других сходных феноменологий, Фрейд — постфактум, в дополнении — не упускает случая привести «весьма интересный анализ» коллеги Адлера: «Когда я [Адлер, читающий «Психопатологию обыденной жизни». — А. С.] прочел о том, что всякое число, которое мы, казалось бы, совершенно произвольно вызываем в своем сознании, имеет определенный смысл, я решил сделать опыт. Мне пришло в голову число 1734. Вслед за этим мне приходит на мысль одно за другим следующее: 1734 : 17 = 102; 102 : 17 = 6. Затем я расчленяю задуманное число на 17 и 34. Мне 34 года. Как я уже сам, кажется, сказал однажды, я смотрю на 34-й год, как на последний год молодости, и потому последний раз в день моего рождения чувствовал себя отвратительно. К концу 17-го года для меня начался очень отрадный и интересный период развития. Я делю свою жизнь на циклы, по 17 лет каждый. Что должны обозначать эти доли? По поводу 102 мне приходит на мысль, что #102 рекламной Universalbibliothek содержит пьесу Коцебу „Ненависть к людям и раскаяние».
Мое теперешнее состояние — это ненависть к людям и раскаяние. #6 рекламной библиотеки (я знаю наизусть множество номеров) это „Вина» Mullner’а. Меня неустанно мучает мысль, что я по своей вине не стал тем, чем мог бы стать в силу своих способностей. Далее мне приходит в голову...» — и далее следуют еще две страницы головокружительных вычислений 2.
«Семнадцать лет ни о чем не волноваться. Вот только когда ноль шесть будет, тогда, наверное, придется круто. Ноль шесть или ноль девять? Опять в школу, весь джихад по новой... Ну да это не скоро. Не здесь. И, наверно, уже не со мной» («Числа», с. 264). Не с тобой, Степа, не с тобой.
И тем не менее, несмотря на вышесказанное, а может, и благодаря ему, признаем: в сочинениях Пелевина есть нечто щемящее. Нет, серьезно. Вот разве что сократить бы «Числа» раза этак в три, до размеров повести, а повесть «Македонская критика французской мысли» сократить до размеров скетча, выбросить перепевающие себя же раннего «Акико» и «Фокус-группу» и оставить действительно мощные, великие «Один вог», «Гость на празднике Бон» и «Запись о поиске ветра», обещающие...
Что?
Дискретно-концептуальный поп-момент, если вы понимаете, о чем я, остался в прошлом, пост-идеология обернулась очередным масскультом, матрица перезагрузилась на ха, и сегодня это нечто «щемящее», если вы понимаете, о чем я, уже не в карнавальном опрокидывании ценностей «культурного человека» — каламбурах, анекдотах, баннерах «За Е. Боннер!» и пр., на которые сподобится любой эстрадный паяц, не в работе со «стереотипами сознания» (о них успели позаботиться другие люди), не в «оральном массаже», — а в этом резком, холодном и невыразимо тревожном порыве ветра, только что долетевшем со стороны КРЕМЛЯ («Один вог»). Где КРЕМЛЬ — не более чем brand в ряду прочих: ARMANI, GUCCI, PRADA или MERCEDES GELANDEWAGEN с золотыми символами RV-700.
P. S.
«Один раз Максим спросил, в чем, по мнению Петра, заключается смысл дзэна.
— Дзэн, — сказал Петр, любивший сравнения изящные, но недалекие, — это умение разлить два полных стакана водки из одной четвертинки.
— Из пустой, — добавил Василий.
Максим перевел взгляд на Федора.
— И водку не выпить, — молвил Федор.
Максим удовлетворенно кивнул головой, сказав:
— И в стаканы не разливать».
(Владимир Шинкарев, «Максим и Федор»)
|
