Анатолий Найман «Убить *****а». - М.: АСТ-Астрель, 2009
В сборник Анатолия Наймана «Убить *****а» вошли десять рассказов — можно сказать, с общим сюжетом: персонажи, автор, язык и мир непрерывно проверяют друг друга на прочность, или, как сказали бы герои некоторых рассказов, на вшивость. Словесная сила разного типа — вот центральная тема рассказов. Сила точного слова, сила зауми, сила сжатой до конспекта книги и, разумеется, сила скупых реплик, как в диалогах-поединках у героев вестернов: «“Вы ведь Сергей Татарин? Татарин — фамилия?” — “Татарин — фамилия”. “Еврейская”,— сказал Гросс утвердительно. “Просто фамилия. Просто не Гросс, а Татарин”.— “За свободой уехали?” — “По личным мотивам”».
В малом и вымышленном пространстве рассказа нервная тонкая языковая ткань из средства описания мира, из средства изложения сюжета превращается во внутренний язык сознания, в самостоятельную стихию, внутри которой и разыгрываются все сюжеты, а персонажи, пусть и напоминающие кого-то из реальной «мемуарной» жизни, превращаются в своего рода видения. Эти призраки то сгущаются из слов и словечек, то снова в них растворяются, даже если речь идет о героях «громадных, могучих, львиноголовых, гладиатороподобных», потому что этот язык — среда довольно едкая.
И автор, и персонажи все время уточняют свои формулы и дефиниции, стремясь к недостижимому совпадению слов и вещей, событий, моментов, стремясь сказать как можно точнее, резче, жестче — убийственнее. Но одновременно словарь хочет отделиться от мира, махнуть на мир рукой, слово хочет превратиться в словцо, в иностранное слово — английское, французское, украинское, еврейское, в заумь — «Вкраина», «Еуропа», «э фанни стори», «ридикюль рэельман». «Миллидоли диссонанса, не придирайтесь».
Та же заумь, каламбуры, словечки используются как горючее для убийственных реплик: «Колыван после того, как Буссоль досказал, как он ее то, а она его се, проговорил, поигрывая вилкой: “Найди в энциклопедии пока что пять слов: “акварель”, “буссоль”, “Версаль”, “Гуссерль” и “дизель”. До тех пор не открывай при мне на баб рта. А то я выверну тебе веки,— он крутнул вилкой, словно бы показывая, как такая загадочная операция производится,— и тебе больше ни одна лиговская шалава не даст».
Почти в каждом рассказе сила собственных слов испытывается и в пересказах чужих текстов, реальных, вымышленных, мнимых. Иногда эти резюме действительно концентрируют энергию чужих слов — как в пересказе книги «Пропажа невидимки» вымышленного Константина Козлова или в плане книги о невымышленном поэте Бенедикте Лифшице и его следователе Карпове, иногда фокус не удается — как в истории о баскетболисте Фрэнке из рассказа «Литература и бессонница», но всякий раз в этих пересказах мы слышим ту же ноту поединка, ноту «кто кого», центральную ноту этих рассказов.
Фразы, сказанные в прошлом, и скрытые в них обиды, унижения, измены откликаются в последующей жизни персонажа и рассказчика и требуют какой-то ответной итоговой формулы. Эта формула должна и своей точностью предвосхитить окончательный суд о жизни, и своей скрытой силой напоминать финальные реплики романтических героев американского кино 1940-х годов. Но при этом (и здесь, может быть, главное обаяние рассказов Наймана) в голосе автора все время слышна готовность махнуть рукой на все поединки и забыть о них, готовность в самую патетическую минуту сказать: «А впрочем, все слова — это ла-ла-ла, и больше ничего».
|
