Дина Рубина. Ангел конвойный - Москва: Меджибож, 1997, 1 тыс. экз.
Эта книжечка — эквивалент «Одиссеи»: спустя, как известно, десятки веков. Итаку играет здесь наша столица, за Трою, Цирцею — Ташкент и Израиль. В роли Одиссея — сама героиня. Но — в отличие от Гомера — возвращения не происходит. Вернее, не происходит географического его воплощения; последний рассказ «Яблоки из сада Шлицбутера» восстанавливает связь времен скорее как связь себя с собственной биографией, нежели с тем или иным фрагментом суши. Дина Рубина дебютировала в «Юности» (оба смысла уместны), когда на дворе стояли 1970-е. Позже ее повести и рассказы печатались во «взрослых» журналах (тогдашнюю атмосферу которых писатель смешно показал), что, однако, не помешало ее перемещению под сень шестиугольной звезды, если сверять биографию с вымыслом повести «Во вратах Твоих». В Москве 1990-х вышли две ее книги: «Двойная фамилия» и «Вот идет Мессия!..». Нынешнюю книжку открывает московская повесть «На Нижней Масловке»: старуха из достоевских романов с великим прошлым («Это был Цадкин... Я так оторопела, что дала четыре франка...»), молодой театрал-неудачник из провинции («Знайте, что сегодня вы погубили меня, ужасная старуха...»), странный симбиоз под одной крышей, любовь-ненависть на фоне Москвы 70-х с персонажами и девушкой по имени Нина, у которой были в роду цыгане. Повесть-наваждение, которое испаряется со смертью старухи; неудачник едет домой — его роман со столицей, театром и девушкой Ниной провален, как скверная мизансцена. Читатель домой не спешит. Автор забрасывает нас в сорок градусов по Цельсию Израильской эмиграции: суматошная бессмысленная жизнь маленького русскоязычного издательства («Если же выиграю я, то в присутствии Иегуды Кронина я отхлещу вас по физиономии рукописью Мары Друк»). Повесть «Во вратах Твоих» набита всеми кунштюками «колониальной» прозы, но — парадокс — скверной панорамой из серии «русский еврей у себя на родине» она не становится; отстраненность ироничного взгляда спасает Рубину от банальностей. Из Израиля — далее — мы попадаем в Ташкент: Цельсий тот же, но после еврейской суматохи будни советского «Узбекфильма» (снимается картина по сценарию героини) кажутся верхом совершенного разгильдяйства, которое — каким-то феноменальным образом — дает результат: («Толя, что значит «наймем укладчицу»? — Приедет блядь с «Мосфильма». Заломит сцену. Ей дадут. Она всем даст. Потом будет сидеть, задрав ноги, и сочинять новый текст в соответствии с артикуляцией этих ферганских гусаров».) Далее следует рассказ «Один интеллигент уселся на дороге» — не самый удачный в книге, поэтому мы пропустим его, помянув, однако, забавный фрагмент — к вопросу о литераторских буднях: «Миша и Руся работали по-крупному, в смысле стиля. Называлось это «библеизм»... Например, один из Миши-Русиных рассказов начинался так: «И пришли они к женщине этой... При них выпить было, и много желали они веселиться. Но дверь эта женщина не отворяла. И возопил тогда Вася: «Откроешь ли ты, блядь, в Светлое Воскресение Господне»? Завершает книгу рассказ «Яблоки из сада Шлицбутера» — трепетный, открытый и трогательный сюжет случайной встречи, когда время, место и действие наконец совпадают и возвращают тебя в собственную биографию. Героиня становится — дорастает — до автора, и самоидентификация подобного рода — еще одна метафора возвращения. Во всем этом, однако, еще нет ничего примечательного — в конце концов, о художниках-эмигрантах-киношниках-советском маразме и интеллигентах в маминой кофте написано было так много, что термин «семидесятники» говорит скорее о количестве оных, чем собственно о времени. Дина Рубина — при наличии традиционного полулиберального реквизита «интеллигенции» — той самой «интеллигентности» избегает. Ее главный ход — соблюдение дистанции, иными словами, она может позволить себе смеяться над другими только после того, как посмеялась над собой и рассказала, как смеялись над ней. Проза Рубиной (которую никогда не назовешь «текстом») прошита бесконечными шутками и иронией, но их ритм — от жалости, а не от злости — оплачен собственной биографией. Книга читается залпом — в метро, на диване, в сортире, на лекции — словом, из тех, которую листаешь, проверяя, сколько страниц осталось — в надежде «на большее». У Рубиной почти нет описаний, ее синтаксическая усидчивость сводится к лаконизму «пошел-вышел-сел», семьдесят процентов составляют диалоги, почти как в детективах. Но за всем этим бесспорны два плюса: во-первых, Рубиной удается избежать «женского» взгляда на вещи, то есть, читая ее рассказы, угадываешь «половую принадлежность» лишь по глагольным окончаниям; во-вторых, за ее «карнавалом» мерцают настойчивые вопросы: кто я? зачем я? кто эти люди? зачем все так бессмысленно и непоправимо? Как известно, вопросы подобного рода слишком пронзительны именно на фоне веселого маразма — конвойный ангел в который раз спрячет бритву, утаит веревку и заставит телефон позвонить в самый решающий момент: трагедии не происходит. Конвойный ангел снова и снова толкает тебя в спину, поэтому трагедия жизни — это вовсе не смерть. Говоря высоким слогом, трагедия жизни под конвоем ангела Рубиной в том, что она продолжается.
|