Полина Барскова. Эвридей и Орфика. Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, ММ [2000]. 72 с. Тираж "до 1000 экз."
Борис Рыжий. И все такое… Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, ММ [2000]. 56 с. Тираж "до 1000 экз."
Авторы двух новых книг, изданных "Пушкинским фондом", - молодые поэты, по нынешним меркам, во всяком случае. Правда, за спиною 24-летней Барсковой уже пятнадцать лет публичного литературного труда - по ее собственным словам, она "успела насладиться скромной славой советского вундеркинда: мои стихи публиковали в „Ленинских искрах", „Пионере", „Костре", я ездила на международные форумы юношеского творчества". Первая книга у Барсковой вышла в пятнадцать лет, вторая - в семнадцать, третья - в двадцать.
Считается, что "скромная слава вундеркинда" безусловно вредна: но, в конце концов, Пушкин уже шестнадцати лет был знаменитостью, Цветаева в раннем девичестве пользовалась таким литературным успехом, как никогда после… В более близкие времена репутацию вундеркинда имела юная Елена Шварц - и эта детская слава никак, на мой взгляд, не сказалась на ее дальнейшем творческом развитии.
Да что там далеко ходить - рядом с маленькой Полиной Барсковой в тех же кружках при газете "Ленинские искры" блистал подросток Сева Зельченко (их часто упоминали вместе). В девятнадцать лет у него вышла книжка почти безупречных по форме подражательных стихов, вслед за чем Сева Зельченко благополучно исчез, зато появился Всеволод Зельченко - талантливый, глубокий, к сожалению, скупо пишущий поэт.
Я, не дай бог, не хочу противопоставлять Зельченко и Барскову друг другу - тем более, что и она талантлива. В ее новой книге (заметно превосходящей прежние, хотя и не отличающейся от них принципиально) есть немало крепких, энергичных строк и фрагментов, открывающих, казалось бы, дорогу в иные поэтические пространства. Особенно удаются ей начальные строки стихотворений - вот несколько примеров:
Человек, похожий на рыбу-пилу Спит в соседней комнате на полу. Человек, похожий на рыбу-иглу ("Атлантида")
Или:
Мы продирались с ним сквозь жженку ночи зимней, Сквозь плащевую ткань стальных июньских ливней. Он следовал за мной повсюду, как луна. ("Поэт Плюшкин")
И в этом же стихотворении, дальше: Господь, как лесоруб, его, как рукавицу, / носил за поясом для самых грубых дел / словесности… Вообще все три стихотворения этого цикла - "Поэт Хлопушкин", "Поэт Плюшкин" и "Поэт Пешкин" - удались, может быть, в силу "прозаической" выразительности и конкретности созданных в них образов. Но, к сожалению, кроме этих стихотворений и "Феникса и горлицы" - изящного, очень вольного переложения достаточно странного произведения, приписываемого Шекспиру, - в книге Барсковой нет, кажется, ни одного поэтического текста, который не создавал бы ощущения стилистической и композиционной нескомпонованности, непреднамеренной фрагментарности. Хорошо усвоив множество мелких стихотворческих секретов (касающихся построения образа, эвфонии, ритмики, рифмовки), она, кажется, совершенно не научилась воспринимать стихотворение как целостный организм, в котором все со всем связано и нарушение любой пропорции неминуемо меняет систему в целом. В погоне за яркостью и звучностью пропадает не только смысл - и бог бы с ним, тем более что никакой особенно глубокой философии в стихах Барсковой и нет, - но и, что намного важнее, воздух, поэтическое дыхание. Вот какой тяжелой какофонией оборачивается, например, так ярко начатая "Атлантида-":
…Дар Изоры. Узоры. Узор нанесен На сукровицу наших крестильных рубах, По нему узнаем мы друг друга вот так - На соседних полах, на весенних пирах, И пароль мироздания - "Попка-дурак" - Расчленяет лучом солипсический мрак.
Ощущение риторичности возникает вне зависимости от того, о чем идет речь - о поэтах Серебряного века, об американских впечатлениях (сейчас Барскова учится в аспирантуре в Беркли), о любви, - и вне зависимости от прозрачности или "темноты" (как в только что приведенном фрагменте) высказывания. Эту риторичность (временами сдобренную томностью и кокетством) автор пытается компенсировать брутальными выходками - и это получается хуже всего. Стихи про Ахматову и Недоброво: Его волнует, даст ли Анна. Она-то знает, что не даст. Стихи на смерть Бродского: Погиб поэт. Точнее, он подох… В сочетании с завершающим стихи преувеличенно-патетическим пассажем (И что ему - какие-то слова? И что ему - прелестная вдова? И что ему - бессмертие пророка?) это кажется особенно безвкусным. Барскова в поэзии - "барышня" несколько старомодного пошиба, а барышня, старающаяся энергично выражаться и курить крепкие папиросы, - это иногда пикантно, но чаще нелепо.
Понятно, что этот образ не следует смешивать с человеческим "я" автора. Но едва ли Барскова всерьез задумывается над природой своего лирического двойника, над своими с ним взаимоотношениями. Кажется, что в ее поэтических произведениях стихийно, без отбора отражаются жи-тейские впечатления и читательский опыт. Но чтобы такая стихийность была убедительна, она должна сочетаться с простодушной искренностью, с полной свободой от всяких попыток саморепрезентации. А в случае с Барсковой это явно не так. Она не принадлежит к числу счастливчиков, которых кривая вывозит. Рано или поздно ей придется как-то внутренне обосновать свое творчество - иначе уже достигнутый уровень окажется для нее предельным.
У Бориса Рыжего, напротив, все задуманное выходит легко и грамотно: да вот задачи, которые он ставит перед собой, честно говоря, не стоят выеденного яйца.
Над саквояжем в черной арке всю ночь играл саксофонист, пропойца на скамейке в парке спал, подстелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом, и буду, если не умру, в рубахе белой с черным бантом играть ночами на ветру. Чтоб, улыбаясь, спал пропойца под небом, выпитым до дна, - спи, ни о чем не беспокойся, есть только музыка одна.
Если бы меня спросили, кто написал эти стихи, я сказал бы: Рейн в 1960-м, или, что менее вероятно, Гандлевский в 1980-м. Другое дело, что у Рейна и Гандлевского это были бы стихи второстепенные, проходные, а Рыжий вынес их, как центральное, программное произведение, на первую страницу книги. Да и тот разухабисто-небрежный, хэмингуэевский лиризм сквозь зубы, который производил впечатление на фоне поэзии 1960 года, теперь, что называется, "не канает".
Дальше по всей книге одна и та же интонация - и даже размер часто один и тот же: Те съехали, тех дома нету, / та вышла замуж навсегда. Хоть целый век летай по свету, / тебя не встретят никогда. И: Несчетные играли пальцы, / седую голову трясло, / круглоголовые китайцы / тащили мимо барахло. Какое-то скольжение по поверхности тривиальнейших житейских впечатлений (школа - стихи Бродского - любовь - секс - армия - институт - наркологический диспансер), описываемых предсказуемо и предсказуемым языком. Расслабленный голос: не стихи, а скучные заметки на полях скучной жизни. Все написано как бы левой ногой и кончается гримаской: И уже сегодня, кажется, жить не хочется. Здесь принято вспоминать Г. Иванова, Одарченко etc. Я бы вспомнил Баратынского: Ну что ж - поклон да вон… / Увы, не в этом дело: ни жить им, ни писать еще не надоело.
В отличие от Барсковой Рыжий как-то пытается отделиться от своего лирического героя:
Он бездельничал, "Русскую" пил, он шмонался по паркам туманным. Я за чтением зренье садил да коверкал язык иностранным.
"Образ автора" распадается: на провинциального отличника и провинциально-робкого хулигана, который разве что из рогатки стрельнет в чью-нибудь жопу, да и ту заменит многоточием, придающим хорошему русскому слову не свойственную ему непристойность.
Пожалуй, единственное, что придает стихам Рыжего некое своеобразие, - это непонятные сложности, существующие у него с русскими ударениями: арбуза, из фанеры, облако - так никто, кроме него, по-моему, не пишет. И то хорошо. Однако присуждение в 1999 году этим стихам "Антибукера" было еще скандальней и еще необъяснимей присуждения этой премии Максиму Амелину. Издание книги Рыжего в "Пушкинском фонде" конечно, дань коньектуре, минимального художественного уровня книг этого издательства сборник Рыжего не понизил. Но шансов стать чем-то более интересным у "хулигана" Рыжего, в отличие от "барышни" Барсковой, к сожалению, почти нет.
|