Если разветвленное многоплановое повествование о людях в истории — а вернее, под ее, истории, колесом — называется романом, то «Семейный архив» — безусловно, роман. Время действия — весь ХХ век. Повествовательную ткань романа составляют конспективные жизнеописания близкой и дальней родни поэта, воссозданные по фотографиям, письмам, дневникам, изустным преданиям, казенным документам, по каким-то запавшим в детскую память фразам и картинам...
Четыре поколения — мелкая и средняя буржуазия, врачи, преподаватели, советские служащие, дельцы, командиры РККА, даже один православный священник. Праведников и грешников, циников и идеалистов, мудрецов и сумасшедших — всех их объединяет одно: они были. Автор не ставит себе цель непременно рассказать в подробностях, какими были эти люди, какие у них были характеры, что их сформировало. О неприглядном он пишет без ложного стыда, о высоком — без глупой гордости. Его задача — утвердить их бытие. В «нормальном» прозаическом романе говорилось бы: эти люди были такими-то и такими-то и вот что с ними случилось. В поэтическом повествовании логика обратная: эти люди были, ибо они были такими-то и с ними случилось то-то.
Потому и архив — по определению неполный и разрозненный, а значит, достоверный. Потому и семейный — частный, негосударственный, а стало быть, правдивый, как бы порой ни врали себе и другим его авторы.
Потому и катастрофы ХХ века — Первая мировая, революция, сталинский террор, Вторая мировая, Холокост — присутствуют здесь как некий неотъемлемый, наперед заданный фон, как какая-то едва ли не природная данность, подтверждающая: да, были.
Утверждая подлинность, неотменимость канувшей Атлантиды южнорусского еврейства, Борис Херсонский тактично избегает «межнациональных отношений» — темы, по моему мнению, почти заведомо обреченной на «идеологию», а значит, особенно в поэзии, на ту или иную долю фальши. Еврейство его персонажей играет, в конечном счете, не большую, но и не меньшую роль, чем их принадлежность к его близкой или дальней родне.
Эту «почти прозу» нелегко встроить в какой-либо типологический ряд. Стихи-исследования, стихи-реконструкции, с большой долей домысла и вымысла, можно при желании записать по актуальному ведомству литературы non-fiction, но это все-таки — и со всей очевидностью — тексты, обращенные к слуху, пусть и внутреннему. Это тексты с характерным лирическим тембром — короче говоря, это поэтические тексты. Реальные документы здесь нигде не цитируются впрямую, а заключенные в кавычки «цитаты» — реплики, высказывания, изречения — по большей части никак не могли быть зафиксированы и уцелеть документально. То есть между семейным архивом Бориса Григорьевича Херсонского и «Семейным архивом» поэта Бориса Херсонского — дьявольская разница. Как между романом и романом в стихах.
Разглядывая автопортрет поэта (а поэзия — всегда автопортрет) на фоне родни или, что одно и то же, на фоне еврейства, можно сказать, что портрет неотделим от фона и в то же время с этим фоном никоим образом не сливается.
Почти то же самое можно сказать и о портрете поэта в «Письмах к М.Т.». С той лишь разницей, что в этом самостоятельном цикле фон составляют «годы застоя», религиозно-диссидентская среда и врачебная практика автора. Естественно, автобиографические, автопортретные черты даны здесь более крупным планом, хотя общий строй повествования — бесстрастно-поучительный, каталогизаторски-детальный — сохраняется.
Этот строй, с одной стороны, восходит к скупой выразительности библейских и агиографических преданий, с другой — к протокольной трезвости медицинского анамнеза.
Как-никак, Борис Херсонский — врач в третьем поколении, психиатр с четвертьвековым стажем.
Профессия «надиктовала» ему ряд сюжетов. Она же, вероятно, способствовала эмоциональной сдержанности стихов.
Но не только это. Херсонский, пожалуй, единственный (по крайней мере, единственный русский) стихотворец, которому удалось привить к «древу поэзии» психоаналитический дискурс. А то, что этому дискурсу изначально присущи мифологемность и мифогенность, ничуть не облегчает, а скорее затрудняет такую прививку. Корень этой удачи в том, что психоаналитическому дискурсу здесь — и с тем же глубоким знанием предмета — сопротивоположен дискурс религиозно-православный. Переплетаясь, эти два дискурса, два мифа подвигают читателя к началам самостоятельной мысли.
Если бы мне предложили в трех словах охарактеризовать поэтику Бориса Херсонского, этими словами были бы: компетентность, немногословие, трезвовомыслие. Ни один эпитет, ни одна метафора не являются у него «украшениями» текста. Все они служат инструментами глубокого и трезвого анализа.
Перед нами — на редкость серьезная, выверенная и — осмелюсь сказать — благородная книга. И читать ее надо вдумчиво и сосредоточенно.
Потому что
...Всегда существует выбор.
Всегда существует простор для догадки или ошибки.
|
