|
Серебряный век в Мертвом доме
Мария Розанова — о лагерных письмах Андрея Синявского и сегодняшней России
|
Интервью:
Елена Дьякова
Новая газета, 4.11.2004
№82, 2004
|
Досье: Мария Розанова
|
|
«Лагерь – это скопление, сгусток одиночеств и бездомностей, где переписка – какая-то попытка преодоления, а чемодан с письмами – домострой», – пишет Мария Васильевна Розанова в предисловии к трехтомнику Андрея Синявского «127 писем о любви» (М.: Аграф, 2004). Ею же, женой и адресатом, книга и подготовлена к печати.
Извлеченные из семейного архива, перечитанные 30 лет спустя – лагерные письма Андрея Синявского 1966–1970 гг. составили редкий для России ХХ столетия эпос «самостоянья человека». На лагерные письма Юлия Даниэля, изданные тремя годами ранее, письма Синявского похожи двумя чертами. Силой собственного достоинства. И мужеством – принять судьбу.
Опорой Даниэля были друзья – десятки людей, писавших ему.
Опора Синявского – истинный «писательский домострой». Любовь к женщине. Любовь к ребенку: Егору Синявскому был год, когда «дело Синявского и Даниэля» завершилось приговором, шесть лет – когда отец вернулся. Странное ощущение вызывают «отцовские страницы», написанные в бараке, – так внимательно умели думать о детях персонажи Толстого и Набокова.
Опора Синявского – «Прогулки с Пушкиным» (блестящее эссе написано в лагере и переслано М.В. Розановой в этих самых письмах). Первые главы следующей книги – «В тени Гоголя» и записные книжки к роману «Голос из хора» (все это вошло в письма). Опора Синявского – бесконечное чтение византийских житий, Гофмана, Гершензона и Е. Трубецкого, присланных друзьями. Опора Синявского – слово.
Первым и главным читателем для Андрея Синявского была Мария Розанова. Мария Васильевна говорит о 1960-х – и о нынешнем времени.
– В начале 1960-х вы ощущали себя «людьми среды»? А если да – то какой именно?
– Синявский сердился, когда его называли шестидесятником. Шестидесятники – это общность. А он всегда говорил, что он один на льдине.
– То, что называли «славянофильством Синявского», – важная тема писем. Когда читаешь, видишь, насколько естественно это «славянофильство» для русского культурного человека!
Видишь, до какого «живого мяса» был стерт культурный слой. Как много пришлось открывать заново. Что удивляет Синявского в лагере: альбомы иконописи, изданные в 1960-х. Он все время пишет вам: «А давно ли – только мы с тобой...».
– Это были мои занятия. Я искусствовед, занималась реставрацией. У меня в трудовой книжке было написано: «и.о. архитектора». Я была связана с культурой Русского Севера, с церковной архитектурой. И именно этими сюжетами стала обольщать Синявского.
Первый подарок, который я сделала Синявскому, был город Переславль-Залесский. Ведь туда тогда никто не ездил. В глухой провинции стоял забытый городок. И вдруг я повезла туда Синявского... Он влюбился в Древнюю Русь... В 1950-х, пока все наши друзья ездили на Юг, мы ездили на Север. А потом это стало модным...
А в результате еще была авантюра: статьи Марии Розановой в журнале «Декоративное искусство» 1966–1970-х гг. очень часто писались вместе. То есть «до лагеря» я писала их сама. Синявский писал для «Нового мира». А когда его посадили, мы начали работать вместе. В письмах – масса кусочков, которые потом вошли в статьи Розановой. Так лагерник Синявский печатался на воле.
– В письмах ищешь «демократические свободы», а находишь свободу росчерка эссеиста. Тот блеск стиля Серебряного века, который был намертво выжжен. И вот – воскрес. Свободный синтез допетровской и послепетровской культуры – тоже ведь черта людей 1910-х. И Синявский в лагерных письмах – точно проросший сквозь слой пепла человек «того XX века», какой намечался в России, да не сбылся. Он думал об этом?
– Напоминаю его слова о себе: «один на льдине».
Но понимаете, в чем дело... Вопрос ставился так: «А вот если ты будешь на необитаемом острове, ты будешь писать?». И Синявский на него отвечал: «Буду!».
– Еще один неожиданный смысл. Сейчас, кажется, все больны отсутствием мотивации писать и читать. Все дозволено. Ничего не хочется.
И вот издан трехтомный эпос: «семейный роман», «роман воспитания», роман с культурой. Все это – в лагерях.
Синявский и Даниэль осознанно рисковали собой ради русской литературы будущего. Пришло будущее. Самый тиражный писатель в свободной России – Дарья Донцова. По иронии судьбы ее отец, очень советский писатель Аркадий Васильев, был общественным обвинителем на процессе Синявского и Даниэля. Чисто случайное совпадение. И все же – как вы к этой «виньетке судьбы» относитесь?
– Решительно никак не отношусь. Безразлично.
– Какой вираж сделало время в 1990-х?
–...Когда вопили «свобода, свобода», очень часто хотелось спросить: «А на фиг вам свобода, ребята? Что вы с ней будете делать? Какие такие у вас есть планы, которые немыслимы без свободы, а?».
Понимаете, после процесса Синявского и Даниэля я стала очень скверно относиться к диссидентам. Я увидела, что они творят то же самое под противоположным знаменем. И прежде всего позаимствовали вот это: «Кто не с нами – тот против нас». Дальше меня многому научила эмиграция. Тогда я сочинила формулу: «Эмиграция – это капля крови нации, взятая на анализ».
Ведь советская власть построилась не на пустом месте. И не с луны упали большевики. Это все сидело в великом русском народе. Получили ту власть, какую хотели. И построили то, что хотели. И сейчас строят то же самое.
Ведь именно то, что происходит в стране сейчас, доказывает: революция произошла неслучайно. Это образ мышления! Только если раньше строили коммунистический рай, то сейчас строят воровской.
Именно в эмиграции я когда-то поняла, что тема «оккупированной России», оккупированной большевиками, не стоит ни черта. Именно в эмиграции поняла, что все беды России от нас самих. Что цензуру мы придумали сами...
Я даже больше скажу: ничего не имею против коммунистической партии! Если она – одна из многих. Но страшнее однопартийной системы не может быть ничего. А мы имели одну однопартийную коммунистическую систему. Как и одну однопартийную диссидентскую систему. Сейчас будем иметь еще одну однопартийную систему.
– Я помню «Синтаксис» начала 1990-х. Шоковой терапии было принято радоваться и приветствовать ее от лица русской демократии. А ваш парижский либеральный журнал публиковал стихи Дениса Новикова о России: «Ты белые руки сложила крестом. Лицо до бровей под зеленым хрустом. Ни плата тебе, ни косынки: бейсбольная кепка в посылке. Износится кепка – пришлют паранджу. За так, по-соседски... И что я скажу, как сын, убоявшийся срама: “Ну вот и приехали, мама...”».
Были статьи того же пафоса. Андрей Донатович и вы оценили обстрел Белого дома в 1993-м – чуть ли не матом. В Москве вас старались извинить «присущей Синявским страстью оригинальничать...».
– У меня такое ощущение, что интеллигенция до сих пор не может отделаться от разнообразной мифологии. Все невероятно удивлялись, когда мы с Синявским на выборах 1996 года голосовали за Зюганова! Но как не понять простую вещь: наша страна, как маленький ребенок, нуждается в присмотре! И если б Зюганов пришел к власти, каждый шаг его правительства всем миром просматривался бы через лупу. И, может быть, это бы помогло...
Больше всего сейчас пугает безразличие. Той же интеллигенции. У меня очень часто бывало ощущение, что интеллигенция сама не знает толком, чего она хочет...
Хочешь чего-то прекрасного? Ну так сделай! Займись! Все эти годы была предоставлена такая возможность. Был дан шанс. Этот шанс про...
В результате чего получилось то, что получилось.
У меня ведь был малый бизнес в 1960-х! В день, когда Синявского арестовали, утром мы стояли в кафетерии «Прага» на Арбатской площади. Ели сардельки с капустой. Оттуда он пошел на лекцию, и по пути его арестовали. Последние слова, которые он от меня услышал, были: «Разменяли последнюю десятку за завтраком. Хорошо бы что-нибудь одолжить до получки...».
А когда Синявский вернулся, я была очень богатой женщиной. Я стала художником-металлистом. Железо, серебро, медь... Ручная работа. Я не воровала, не спекулировала. Я построила систему, которая приносила доход тем, кто в ней работал. У меня были два подмастерья. Один – сотрудник Академии наук, физик. Так вот: у меня его зарплата была примерно в четыре раза больше основной.
Почему? Это было маленькое капиталистическое предприятие. Хорошо поставленное. Хорошо продуманное. Частное.
Я говорила в начале 1990-х, что в России формируется бандитизм, а не капитализм. Мне говорили друзья-либералы: «Все так начинали!». Позвольте! Когда начинали?! Уже давным-давно нет никаких пиратов! И как не понять, что капитализм растет, как прутик, потом – как дерево. Потом оно начинает давать плоды.
Было время, когда можно было что-то сделать. И с каждым днем это становится все труднее и труднее.
– В 1970–1980-х вы «держали» в Париже издательство «Синтаксис», состоявшее из типографского станка, вашего труда и помощи ассистента. Какие были тиражи?
– От 800 до 1500. Иногда с допечаткой.
– А теперь каков российский тираж трехтомника писем Синявского, вышедшего в почтенном столичном издательстве?
– 1500 экземпляров... Я понимаю, о чем вы. Я когда в Москве прихожу в книжный магазин – книжки я теперь с конца смотрю. Меня все время интересует: а сколько экземпляров?
|
|
