Русский Гулливер. — М.: Наука, 2005—2006. Иван Жданов. Воздух и ветер. Сочинения и фотографии; Александр Иличевский. Бутылка Клейна; Александр Уланов. Между мы; Игорь Вишневецкий. На запад солнца; Александр Давыдов. Три шага к себе... Ситуация с массовой и элитарной литературой напоминает отношения между прикладной и «чистой» наукой. Первая себя худо-бедно обеспечивает, вторая балансирует на грани краха. Причем не только финансового — любая пионерная работа всегда может обернуться провалом. Поэтому показательно, что серия «Русский Гулливер» выходит именно в издательстве «Наука». Руководитель проекта Вадим Месяц и главный редактор серии Александр Давыдов, кажется, впервые запустили нежанровую серию, комплектуемую исключительно по принципу «умности». Здесь и стихи, и рассказы, и эссе, и даже романы. Проект почти демонстративно заявляет о своей элитарности — и неброским, но на редкость стильным оформлением (отдельное спасибо художнику Владимиру Сулягину), и малотиражностью (тираж каждой книги — 500 экз.), и — еще одна параллель с современной отечественной наукой — зависимостью от грантов. Но главное — «трудность» текстов, явно отсекающих неподготовленного читателя. Иван Жданов вот уже четверть века остается знаковой фигурой современной поэзии, ее, так сказать, живой метафорой. Для многих уже вошло в привычку говорить о его почти запредельной сложности. Но если обратиться к стихам напрямую (в книге собраны тексты с 1968 по 1997 год — Жданов поэт немногословный, медленный), то окажется, что за прошедшие годы читательское сознание уже освоилось с его сложной метафорикой, подобно тому как сознание обывателя первой половины ХХ века в конце концов примирилось с теорией Эйнштейна.
Лунный серп, затонувший в Море Дождей, задевает углами погибших людей, безымянных, невозвращенных. То, что их позабыли, не знают они. По затерянным селам блуждают огни и ночами шуршат в телефонах...
...Между ними и нами не ревность, а ров, не порывистой немощи смутный покров, а снотворная скорость забвения. Но душа из безвестности вновь говорит, Ореол превращается в серп и горит, И шатается плач воскресенья.
На фоне нынешних поэтических головоломок эти стихи кажутся чуть ли не кристально ясными...
И когда к имяреку пришли, грохоча, и уже под конвоем вели, он успел оглянуться и из-за плеча вдруг увидел полоску вдали.
Та полоска была не лучом на реке и не следом от мчащихся звёзд, и не трещиной на потускневшем зрачке, а чертой, отмечающей рост.
Уместно напомнить, что именно Жданов был одним из тех, кто проложил русло потоку современной поэзии. А поскольку большую часть книги составляют стихотворения, уже ставшие хрестоматийными, то «Воздух и ветер» следует рассматривать скорее как литпамятник, пускай и новейший, нежели как литературную новинку. Или же как предмет искусства — целостную композицию, составленную из стихотворений разных лет, фоторабот (поэт уже успел заявить о себе как фотохудожник), мини-эссе, изречений. «Горы — в соответствии с Богом: горы свет запоминают на ночь, чтобы утром вспомнил о них рассвет». Именно благодаря целостности отчетливо проступила и религиозная составляющая поэзии Жданова; интересно, что при столь частом, напряженном и трагическом обращении к Богу одним из частотных слов в его стихах стало слово «ревность». Имя молодого прозаика и поэта Александра Иличевского, напротив, вспыхнуло на литературном горизонте сверхновой звездой. В своей причудливой, избыточной, текучей, как вода, прозе Иличевский, кажется, совершенно сознательно отражает все стилистическое многообразие русской литературы прошлого века — от цветистых метафор Всеволода Иванова и макабрических миниатюр Хармса до «Мещерской стороны» Паустовского. Но приложенные к современности, эти «локальные» стили метаморфируются в единый пласт «национального мифа», каковым, собственно, и является для нас отечественная словесность. К слову сказать, именно в романе «Дом в Мещере», начатом по-паустовски неторопливо («Квартира, где я тогда жил, была похожа на разоренную голубятню. Хозяин — давно вышедший на пенсию подводник — оставил ее мне набитой всякой древней всячиной, а сам переехал к вдове брата»), образ «русского Гулливера» приобретает неожиданно печальный и зловещий смысл. «И вот, однажды... в этой толпе появился бледный, как оттепельный снег, очень высокий человек, настоящий Гулливер. Его, казалось, совершено не заинтересовали происходящие приготовления. Он стоял, выделяясь, с непокрытой головой, твердо глядя на серебряный шар темными, влажными, как из глубины дурного сна, глазами. Молотый перец щетины оттенял, присыпав, резкие скулы. Упорный подбородок прижимал скрещенную у горла полоску кашне...» «Русский Гулливер» — эмигрант, приехавший на побывку несколько дней назад, арендует воздушный шар — модное столичное развлечение новых русских. Но, оказавшись наверху, над соборами и петлей реки, перерезает страховочный шнур и вешается на его обрывке, и так — «концы кашне, выбившись, свисают параллельно рукам» — продолжает свой полет над городом, пока оставшиеся внизу люди вырывают друг у друга бинокли и подзорные трубы, чтобы взглянуть на болтающееся в вышине тело. Проза Иличевского, по образованию физика-теоретика, представляет собой именно исследование — стилей, возможностей языка, авторского «я»... Временами она и построена как исследование, научный труд: стоит только взглянуть на разбитые на пункты (А, В, и С), наукообразные по виду, но поэтичнейшие по сути вставки в романе «Нефть». Да и само название книги дразнит научностью: «бутылка Клейна» — это парадоксальная топологическая структура. Тексты поэта, прозаика и переводчика Александра Уланова — кандидата технических наук — трудно отнести к какому-то определенному жанру. Этот синтез прозы (нон-фикшн и фикшн), поэзии и эссеистики в оглавлении поименован по первым фразам своих структурных единиц. Самым показательным в этом сборнике, распадающемся на три крупных фрагмента, стала, на мой взгляд, структура (иначе не скажешь) «место встречи болезнь в саду» — коллаж из писем китайской студентки и русского ученого (английских с подстрочным переводом, порой буквально следующим за оригиналом, порой отступающим от него, превращающимся в комментарии, эссе), культурных реминисценций, стихов, лапидариев... На переписке лежит отчетливая печать трагизма, обреченности: птичий грипп неявной угрозой маячит перед героями, становится символом вселенской пандемии, гибели, ожидающей все человечество. История, написанная в предчувствии не только обреченности любви, но и конца света, когда любая уцелевшая информация становится равнозначно ценной и значимой... Книга Игоря Вишневецкого, подобно ждановской, — скорее «однотомное собрание сочинений», нежели просто сборник. Надо отметить, что такой подход весьма продуктивен, поскольку представляет именно целостность поэта как явление в контексте культуры. Чуть отстраненный интеллектуал Вишневецкий в этом контексте — поэт разрыва, слома — смены эпох, смены среды обитания (сейчас поэт живет в Новом Свете). А также — слома поэтической парадигмы, основного поэтического русла. Именно на примере эволюции стихов Вишневецкого — все же остающихся «поэтичными» в традиционном смысле слова — видно, насколько за последние 15 лет поменялись наши представления о «поэтическом». От традиционной строфики, рифмовки да и образного строя начала 90-х: «Научи меня видеть звезду в помертвелой воде, / научи меня смысл подобрать к павшей в воду звезде», — до выпирающего контрприема начала 2000-х: «Это будет последними словами между нами, потому что даже словам придет конец. / Хотя время движется вперед и назад, поступки, увы, не имеют обратного хода. / Особенно «отчаянье», спланированное как покупка: / здесь не выгадать лишних тебе сантиметров, не прикрыть отсутствующего сердца, и теперь плыть одной — в своем внутреннем — аде...» Один из излюбленных приемов — отталкиваясь от некоего конкретного пейзажа, предмета, «раскрутить» метафору, уйти в метафизику темных смыслов. Вот, например, заключительное восьмистишие «Стансов Московскому университету»:
И вот на сломе памяти моей — Чудовищного сумрака двоенье. Как бы поднявший солнце скарабей — Порывы башен, снов овеществленье. Его мне не забыть и не заклясть Заветным словом: будущее — стало, И лишь небытие имеет власть Над музыкою адского металла.
Дополняют книгу «Примечания, приложения», которые автор сумел сделать самостоятельной литературной формой. «Три шага к себе...» Александра Давыдова — тоже «собрание». Три романа («ноль», «сто дней» и «ночка») — то ли предсмертные, то ли посмертные монологи, всегда заканчивающиеся одним — уходом из опостылевшего мира в иной, более грозный и прекрасный. И хотя формально все три романа привязаны к неким определенным временам — монологи произносятся «устами» тюремного узника дореволюционной России, обитателя советской психушки и, наконец, нашего современника, — реалии времени, фактурные детали в них найти очень трудно. Скорее, это фиксация определенного эмоционального состояния, а напряжение в отсутствие сюжета выстраивается за счет сугубо стилистических, филологических свойств текста. «Что я нашел, доктор, что открыл? Возможно, лишь то, что все выцветает — и радость, и тоска. И страх тоже. Только это и могут раскрыть нам бесцельно и длинно тянущиеся дни, наше проживание жизни, всей, без изъятия, хотя бы мига. Все остальное было дано нам в наших высях — все кубики и стекляшки, из которых можно выложить любой узор мира, самый изощренный». Проза Давыдова — блестящая стилистически, по-гоголевски избыточная, но лишенная плоти, фактуры, предметности — несомненно, найдет своих поклонников. Однако это проза, что называется, для узкого круга — средний читатель (скажем так — обыватель, к каковым причисляю и себя) вряд ли в состоянии прочитать ее от корки до корки. О книге Андрея Таврова «Парусник Ахилл» (на самом деле — название бабочки) читатели «Знамени» узнали из отдельной рецензии. Скажу лишь, что прозрачные и медитативные стихи Таврова, насыщенные геральдической и мифологической символикой, невзирая на свою гиперлитературность, обладают странной притягательностью. Более подробно впоследствии, надеюсь, будет рассказано и о книге Бориса Херсонского, чей выход в серии планируется на 2007 год. Поэзия одесского психиатра, первого на Украине переводчика Фрейда, Бориса Херсонского — действительно целостный, неразделимый массив, нечто вроде гиперромана в стихах, и именно форма, избранная составителями серии, как нельзя лучше соответствует духу его текстов. Теория, как известно, должна получить подтверждение опытным путем. Станет ли «элитарное» слово «Русского Гулливера» важным фактором литературного процесса, будет видно позже, на практике. Однако неприбыльная «чистая наука», как и «чистое искусство», — именно та область, которая способна принести своему народу если и не материальный достаток, то нечто еще более ценное, хотя и неуловимое, — национальное достоинство.
|