|
|
|
Города России
Страны мира
|
|
|
|
|
 следующая публикация . Владимир Сорокин . предыдущая публикация  |
|
Русский абсурд внешне мутирует, хотя внутри не меняется с XVI века
Интервью Кирилла Решетникова с Владимиром Сорокиным
|
После трилогии о космическом льде и антиутопического романа «День опричника» писатель Владимир Сорокин вернулся к драматургии. В недавно изданный сборник драматических произведений автор включил новую пьесу «Капитал», сценическое воплощение которой должно скоро появиться в московском театре «Практика». С Владимиром Сорокиным встретился корреспондент «Газеты» Кирилл Решетников.
- Пьеса «Капитал» читается как квинтэссенция вашего стиля. В ней сконцентрировано все то, что было в предыдущих пьесах. Кажется, что в «Капитале» вы подводите итоги большого творческого периода, завершаете его — точно так же, как в свое время в сборнике «Пир», после которого вы стали писать по-другому.
— Мне трудно оценивать эту вещь — она родилась совсем недавно, и я еще не могу увидеть ее со всех сторон. Наверное, увижу из зрительного зала театра «Практика», когда она будет поставлена. Я бы сказал, что это, наоборот, некая попытка вернуться к старому доброму стилю, но отнюдь не отказаться от него. Совсем недавно у меня вдруг возникла идея еще одной пьесы. Не знаю, когда я ее напишу, но она бы также вписалась в этот сборник.
- А почему в сборнике нет пьесы «Concretные»?
— Дело в том, что это все-таки часть сборника «Пир». Я бы не хотел вырывать ее из контекста. Это как бы не совсем пьеса, это рассказ.
- Некоторые ваши драматические сочинения видоизменялись. Сценический фрагмент, вошедший в «День русского едока», — это сильно измененная пьеса «Концерт», ранее известная только в журнальной публикации. Общеизвестный вариант пьесы «Пельмени» тоже отличается от того, который когда-то публиковался в журнале «Искусство кино».
— В прозаических вещах я принципиально не трогаю ни одной буквы. Например, в «Тридцатой любви Марины», хотя я бы там многое переписал. Проза написана раз и навсегда, она лишь требует прочтения. А пьесы — это другая стихия. В них я кое-что поправляю. Например, в «Щах» некоторые блатные выражения 10-летней давности сейчас показались мне несколько наивными. Это очень тонкое дело. Я почувствовал, что драматические произведения от этого не пострадают, потому что они, в отличие от прозы, путешествуют во времени. Они не стоят, подобно озеру, это более живая вода.
- Когда вы смотрите спектакли по вашим пьесам, возникает ли у вас четкое ощущение удачи или провала? Понимаете ли вы, к чему постановщик должен стремиться и чего избегать?
— Вы знаете, у меня вообще непростые отношения с театром. Я не могу назвать себя театралом. Каждая постановка для меня — маленький или большой шок. Большой, если это откровенно плохо, и тогда я просто ухожу, как было однажды в Берлине. Не могу сказать, что когда-либо видел идеальную постановку собственной пьесы. Думаю, причина здесь в том, что я когда пишу пьесы, уже вижу их поставленными. Можно заметить, что некоторые из них написаны как готовые перформансы со сценографией. Это, будем говорить так, моя личная слабость. Когда я вижу реальную постановку, моя начинает рушиться. Во мне. Что вызывает потрясение. Поэтому каждая премьера для меня — буквально вытягивание кишок. Но зато если по ее завершении я вижу, что она удачна, то испытываю очень приятное чувство. Так, к счастью, было несколько раз.
- Какие же это были спектакли?
— Постановка Франка Касторфа по пьесе «Hochzeitsreise» в театре «Фольксбюне», спектакль Эдуарда Боякова по той же пьесе и «Dostoevsky-trip» в рижском Новом драматическом театре в постановке Гирда Эциса. Это для меня уже много.
- Раньше, в 1980-е и в какой-то степени в 1990-е, действительность представала в ваших текстах абсурдом. Новые ваши произведения более рациональны. Герою «Капитала» хирурги специально наносят шрамы, но мы понимаем, что таким образом он расплачивается за некие погрешности.
— На самом деле абсурд мутирует. Формально он сейчас, безусловно, несколько другой, чем в брежневское время. За этим мутантом нужно пристально следить, чтобы описать его адекватно. Что я и попытался сделать. Но мутирует внешний образ, а внутри русский абсурд не меняется, я думаю, с XVI века. У меня есть предположение, что в XV веке он был несколько другим. Мой подход изменился отчасти потому, что жизнь в России стала рациональнее. Но абсурда и маразма не убавилось. Один мой приятель сказал, что посоветовал бы прочитать «Капитал» каждому топ-менеджеру.
- В «Дне опричника» и продолжающем его рассказе «Сахарный Кремль» можно усмотреть сатиру. Интересно сопоставить эту прозу с соц-артом 1980-х — он был ценен, в частности, потому, что существовал вопреки запрету. Сейчас сладкому духу запретности возникнуть неоткуда.
— За последние 15 лет в России образовалась уникальная ситуация, которой у нас не было никогда раньше. Писатель может что угодно написать, издатель — напечатать, а читатель — купить, прочитать и поставить на полку. Эта ситуация завораживает и потрясает. Многие с этим потрясением не справились — я имею в виду писателей подполья. Они всплыли, как глубоководные рыбы, глотнули воздуха — и их разорвало. Я уж не говорю о писателях-диссидентах, которые, как стенобитные машины, просто замерли и стали ржаветь. Меня-то всегда вдохновляло и стимулировало вовсе не наличие или отсутствие цензуры. Меня вдохновляла русская метафизика. Я дышал испарениями этого места, и под их воздействием у меня возникали галлюцинации. Я их записывал. Так и рождались мои тексты. С этими испарениями за минувшие 15 лет ничего особенного не произошло. Разве что добавились другие запахи.
- И все же, как вы сами сказали, теперь можно издать и прочитать.
— Да, но на меня это большого впечатления не произвело. Видимо, потому, что я довольно рано напечатался на Западе — в 1985 году в Париже вышла «Очередь». После чего я перестал различать напечатанное и ненапечатанное — это уже было не принципиально. Людям, которые всю жизнь писали в стол, снесло башню, а мне нет. Но, возвращаясь к теме контроля над литературой, я не могу предположить, что будет дальше. Я думаю, что он может возникнуть в любой момент. Это непредсказуемо.
- Кстати, мне трудно себе представить, что в России появится сколько-нибудь близкая аналогия описанному в книге «День опричника».
— С момента ее написания еще не прошло года. Россия — это вечный полигон для испытания идей. Мы живем в стране, где будущее и прошлое часто меняются местами. Я больше ничего не буду пытаться аргументировать — давайте доживем до 2028 года.
|
|
|
 |
 |
Герои публикации:
Персоналии:
06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
28.12.2019
Дмитрий Кузьмин
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов
|
|
|
|
