|
Геннадий Русаков: «Поэзия – горчайшее счастье»
Интервью с Геннадием Русаковым
|
Интервью:
Елена Константинова
Труд, 19 августа 2003 г.
№151
|
Досье: Геннадий Русаков
|
|
Этот год для поэта Геннадия Русакова знаменателен. Недавно издана его книга «Разговоры с богом», в которую вошел одноименный цикл стихов, печатавшихся в журнале «Знамя». А на днях ему исполнилось 65 лет.
Елена Константинова: Геннадий Александрович, что заставило вас, человека, по вашим словам, неверующего, начать «Разговоры с богом»?
Геннадий Русаков: В 1990 году умерла моя жена - поэт, переводчик с латышского Людмила Копылова. С ее смертью я потерял все, что у меня было, чем я жил. В 1991 году в журнале «Знамя» опубликовал стихи с посвящением Люде – «Время боли» и «Время муки». Последующие пять лет ничего не писал. Был в состоянии распада. И вдруг неожиданно в 1996 году слово вернулось, начал писать, вернее, записывать «Разговоры... «. Возможно, после стольких лет молчания пришло время выговориться.
Не знаю, есть ли Бог. Просто впервые именно в нем я нашел собеседника, с которым можно говорить обо всем на том пределе честности, который редко возможен между людьми, - потому что он видит и знает, все поймет и простит. У меня нет никого другого, кто был бы так высок и от кого можно ждать, добиваться всех ответов.
Е.К.: Выходит, стихи помогли вам снова обрести себя, восстановить душевное равновесие после неожиданных жизненных потрясений?
Г.Р.: Сейчас, когда вышло 15 журнальных подборок, думаю, что это были стихи, освобождающие от тьмы и боли. Время не лечит, оно просто притупляет боль. Ушла часть того трагического самоощущения... Я как-то склеил свою личную жизнь. Женился, растет сын.
Е.К.: Почему вы упорно пишете слово «Бог» со строчной буквы?
Г.Р.: Во-первых, я, как и большинство в моем поколении, так писал это слово всю жизнь. Для перехода к заглавной букве необходимо иное ощущение мира и себя в нем. Это не просто орфография. Во-вторых, заглавная буква сразу меняет отношения подчиненности между нами: он «Бог», на которого я гляжу снизу вверх, как муравей на забор, понимая свою ничтожность. Тем самым я лишаю себя права «разговора» с ним, как говорится, на равных. Понятно, что я ему не ровня, дело не в словах. Так ребенок понимает, что он неравный взрослому человеку, но это не лишает его права спорить с ним, обижаться на него. В-третьих, это мой бог и другого для меня не существует...
Е.К.: Но вы не только «спорите» с Создателем, но и бросаете Ему вызов:
... У, страшный бог, верни -
ты взял мое!
Я отыщу управу и на бога!
И тут же - доверие, смирение:
Но ведь мы все твои -
зерно в небесном сите...
Или:
Укроти мои страсти
и жажду мою утоли!
Я стою посредине
твоей непосильной земли...
Прости, творец.
Гордыни тяжкий груз
Мне плечи мнет
и ребра прогибает.
Словом, не противоречите ли вы самому себе?
Г.Р.: Нет, не противоречу. Я прошел очень большой путь от первых стихов цикла. Начал с ярости, почти богохульства - и заканчиваю почти примирением. Я даже готов благодарить его за какие-то не очень хорошие по отношению ко мне дела, потому что, как ни странно, все это пошло на пользу мне и моим стихам. Но я не могу понять, как, создавая такой прекрасный мир, он мог по-изуверски поступить с Людой, моим единственным любимым человеком, моим счастьем и утешением, светом моей жизни. Она долго и мучительно болела. Я обычный грешный человек. Но она же - его создание! Вот бывают ангельские души. Она - одна из них. Она была прислана в мир, чтобы утешать, помогать, сострадать. За что он бьет по своим, обрекает на бессмысленные, по моему пониманию, страдания?..
У Люды прекрасные стихи. При жизни вышло три ее книжки. Скоро найду в себе силы и постараюсь издать то, что у нее не было опубликовано.
Е.К.: Откуда вы родом? Кто ваши родители?
Г.Р.: Родом из воронежского края, села Новогольское. Родители преподавали в пединституте в Мелекессе. В 1941 году отец ушел на фронт, стал политруком роты автоматчиков, погиб, насколько я знаю, в первом же бою под Ленинградом. Как только в городе открылся госпиталь, мама перешла работать туда сиделкой, простудилась, открылось крупозное воспаление легких. Сгорела буквально за несколько дней. Шел 1943 год. Я остался с бабушкой. Мы загибались. Году в 1945-46 поехали с ней на родину, где оставалась какая-то родня. Но и там был голод. Бабушка отдала меня в детдом. Из любви к свободе долго выдержать казенные стены не мог, убежал, меня поймали. В милиции в побеге не сознался, клялся, что ехал куда-то по делам, но в пути у паровоза спустилась шина.. Не мог понять, почему меня очень быстро подловили на вранье. Потом опять сбежал из детдома. И с год беспризорничал на железной дороге от Борисоглебска до Рязани.
Таких, как я, много было. Нас регулярно снимали с поездов, сажали в детприемники, где нравы были еще те! В конце концов меня определили в Спас-Клепиковский детдом под Рязанью, стоящий на торфяных болотах. Там нас били. Думаю, не по злобе - мы ведь были зверятами и больно кусались. Поэтому и говорю в стихах, что «от плача осип в детдомах...»
Вообще, воспоминания о тех годах довольно смутные. Помню, что очень хорошо врал. В наших ребяческих стаях неделями рассказывал какие-то завиральные истории. С приключениями, невероятными похождениями.
Е.К.: Может, это была неосознанная «проба пера»? Не случайно же с 17 лет вы стали печатать стихи в периодических изданиях. А потом даже скажете: «Мне двадцать. Я уже поэт».
Г.Р.: Сказать-то я сказал, но не без иронии в достаточно ностальгических стихах. На самом деле я, конечно, поэтом в 20 лет не был. Правда, первую книжку стихов – «Горластые ветры» - сделал совсем рано, курсантом суворовского училища в 1959 году, а вышла она в 1960-м в Куйбышеве, когда я учился на первом курсе Литературного института. Это потом понимаешь - лучше было бы ее не издавать. А тогда я ею очень гордился - мало у кого из сокурсников была в ту пору своя книжка... Господи, какие слабые вирши я тогда кропал!
Е.К.: Но не успели вы поступить в Литинститут, как ушли оттуда?
Г.Р.: Да, ушел. Потому что мне надоели разговоры по принципу: «Старик, ты - гений, я - тоже гений»... Их можно выдержать от силы год-два. Перевелся в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза, о чем, кстати, ни разу не пожалел.
Е.К.: А потом было знакомство с Арсением Тарковским...
Г.Р.: Арсений Александрович - мое самое большое везение в литературе. В 1962 году у него вышла первая книжка стихотворений «Перед снегом», прочитав которую, мы с Людой поняли, что это наш поэт, и пришли к нему. Так началась наша с ним дружба. Дружба достаточно рваная, поскольку мы с Людой то уезжали по работе за рубеж, то приезжали. Но переписывались регулярно. Вместе с тем в наших отношениях с Тарковским всегда сохранялась дистанция.
Е.К.: Однако в карты вы с ним играли?
Г.Р.: С Арсением Александровичем кто только не играл в карты! Он любил всякие глупости, игры. В этом отношении был поразительно легким человеком. В компании, которая держалась вокруг Тарковского, был человек, который много его снимал - прекрасные, кстати, делал фотографии. Он технарь по образованию, сейчас процветает. А тогда обладал немалой раскованностью и постоянно теребил Арсения Александровича вопросами «за душу»: как он пишет, почему пишет так, а не иначе, как у него получается так писать? Я себе такого позволить не мог. Кажется, за все годы нашего общения - а оно продолжалось достаточно долго - я ни разу не вел с ним литературных разговоров. Потому что - стыдно. Во-первых, это было бы хамством с моей стороны. Мы стояли на разных ступеньках. Во-вторых, что Тарковский может мне рассказать? Достаточно того, что он сам здесь, передо мной. Школой было само его существование и его стихи, его понимание слова. Еще одна школа - его взаимоотношения с окружающими, с властями, манера поведения.
Е.К.: Очевидно, ваша работа за рубежом стала своего рода прививкой от «лукавых слов» в угоду времени?
Г.Р.: Нам с Людой повезло. Мы в нужном возрасте увидели Россию со стороны. Это на многое открыло нам глаза. В том числе на положение литератора, который так или иначе зависел от благоволения властей предержащих. Так быть не должно. Это мы знали твердо.
Свое пребывание за рубежом я заработал профессиональными качествами. Считался неплохим синхронным переводчиком. В свое время был анекдот насчет того, кто у нас ездит за границу. Ездят доры, лоры, жоры и суки. Доры - это дети ответственных работников, лоры - любовницы ответственных работников, жоры - жены ответственных работников. А я относился к категории «суки» - случайно уцелевшие квалифицированные исполнители.
Е.К.: Как психологически вы сочетали службу в МИДе и поэтическую работу?
Г.Р.: Никак не сочетал. Еще в начале своей карьеры определил для себя линию поведения. Все очень просто: если я работаю в МИДе, то я - сотрудник МИДа. Если я работаю в ООН, то я - сотрудник ООН. Литература - это то, чем я занимаюсь в свободное время и не афиширую этого. На службе для всех я был переводчиком.
Е.К.: Принято считать, что художник должен находиться в оппозиции к власти. Этот вопрос стоял перед вами?
Г.Р.: По темпераменту ни меня, ни Люду не тянуло на конфронтацию. Надо сказать, что и она, власть, не обращала на меня внимания. Не прижимала, но и не поощряла.
Мое вступление в Союз писателей растянулось на годы. Хотя среди рекомендаций была и рекомендация Тарковского, и моя вторая книжка - «Длина дыхания» (1980) - уже была издана. Все упиралось в один вопрос: «Где Русаков? Почему отсутствует?» - «Он работает за границей». – «Ну вот и пусть себе работает». У чиновников был достаточно убедительный резон: «Зачем Русакова принимать в союз, если есть старики, которым нужно членство, чтобы получать приличную пенсию?» Естественно, меня это задевало. И что же - считать, что власть меня таким образом преследовала?
Власть - это данность. Она существовала и существует, от этого никуда не уйдешь. Но ее можно обходить, не замечать. Во всяком случае в ту пору нас с Людой интересовали не отношения с властью, а сама жизнь, ярость, сладость совершенно головокружительной прелести бытия. Однако с тех пор я твердо усвоил одну истину: с властью нельзя играть в игры - проиграешь. Нельзя подходить к ней слишком близко - у нее отравленное дыхание.
Честно говоря, усвоив эти простые истины, видишь, что проблемы власти во многом искусственны. Меня они по-прежнему не занимают. Поэтому для меня не было никакой трагедии в наступлении новых времен. Всегда писал то, что писалось, и происшедшее ничего не изменило.
Е.К.: Тема памяти, времени так или иначе проходит через все ваше творчество. Вот и сегодня пишете: «Кто забудет, тот будет. Непомнящим просто на свете...»
Г.Р.: Мы действительно оказались в положении Ивана, не помнящего родства. Может, это наша национальная особенность?.. Когда-то нам приходилось отказываться от своей истории до 1917 года. В наши дни кто поспешно, кто со сладострастием, кто без особой охоты вычеркивает из своей жизни «советский кусок». Например, очень многие мои ровесники, оказавшиеся, как и я, свидетелями и участниками грандиозного действа по массовому осчастливливанию людей, утверждают, что они к советской власти никакого отношения не имели, что ни в чем не повинны...
Полагать, что постигшие Россию беды - дело рук только коммунистов, то есть инопланетян, - это, конечно, выход. Вроде ты тут ни при чем: не участвовал, не сажал, не казнил...
Похоже, наша история признает только единственный строительный материал - она строит на костях. Мы ведь еще не до конца осознали, захлебнувшись горечью, что нам повезло жить в один из самых трагических периодов российской истории, стать лицом к лицу с этой самой историей. Мы, вчерашние советские, попытались спрессовать время, сжать его в горсти, как гуттаперчу, - и поняли, что с временем такие эксперименты не проходят. Говорят - русское терпение... Куда там! Нам все нужно сразу и сейчас: социализм, коммунизм, капитализм. Впрочем, все эти мои разглагольствования - доморощенное философствование. Если я чем и интересен, то только одним - стихами. Убежден, в литераторе самое интересное - то, что он пишет. А кто он, что думает по тому или иному поводу - это, в общем-то, второстепенно.
Е.К.: Кто из пишущих современников вам интересен?
Г.Р.: Сейчас не вижу того, к кому бы мне захотелось постучаться, как когда-то к Тарковскому. Думаю, время отстоится. И та «шелуха», в которой мы копошимся, - рухнула ведь целая социально-политическая система, а вместе с ней и все остальное, - будет смыта.
Наверное, много хороших писателей есть и сегодня. И прежде всего, убежден, в провинции. Ко всем букерам-пукерам не могу относиться серьезно. Это - временная литература, как когда-то - Временное правительство. Тут ведь все зависит от того, что понимать под литературой.
Е.К.: Что же она для вас?
Г.Р.: Во всяком случае, не зеркало, не хроникер. Литература не имеет права сетовать на время, оправдывая свою немощность его пороками. У нее иная шкала. Если, допустим, спросить у десятерых, что такое стихи, то каждый из них тоже ответит по-своему.
Е.К.: Вы по-прежнему утверждаете, что поэзия – «горчайшее из творчеств»?
Г.Р.: Да, по-прежнему. Для меня поэзия в первую очередь - нежность и боль, возможность разговаривать с миром на языке сострадания и восторженного удивления. Проще - это смех и слезы, горчайшее счастье. Может быть, я такой ее себе напридумывал. Но, не исключаю, есть те, кто в данном случае со мной согласится.
|
|
