Самуил Лурье. Разговоры в пользу мертвых. Литературный альманах «Urbi». Выпуск тринадцатый. Серия «Новые записные книжки» (2). СПб., АО «Журнал «Звезда»«, 1997.
«Смертожизнь бесконечная длится...»
Елена Шварц
В то время как итальянки с балалайками возлюбленного Отечества наигрывают лихие гимны в честь свежайших идей национальной исключительности; в то время как чуть оклемавшуюся Россию опять умом не понять — не измерить, гордость Родины нашей, настоящая, неподдельная,— ее словесность — все более вестернизируется (почище любой экономики), выказывая себя эдакой европеянкой нежной, француженкой. Уф. Потому как жанры солидные, заслуженные, вроде «романа» откочевывают на обильные пастбища массовой культуры, а на скромных лужайках высокой литературы остаются пастись заморские гибриды, поражая нас, читателей, странными именами своими, похожими более на аббревиатуры. «Эссе», например, сильно напоминает смесь «СЭС» и «СССР». На задней обложке книги Самуила Лурье об авторе сказано: «Более четверти века работает в жанре, отчасти похожем на тот, что теперь вошел в моду под неопределенным и неудобосклоняемым названием «эссе»«.
Родословная «французского эссе» восходит к Монтеню; у «русского эссе» родителей нет, зато дядьев — хоть отбавляй, есть даже одна тетушка. Здесь и мизантропичный очкарик Вяземский с его странными псевдорецензиями; Анненский, впервые затеявший игру с литературными зеркалами; Василий Васильевич, вываривший в своих щах публицистику до состояния нежной мягкости; Эрих Голлербах, воспевший Царское Село (как истый немец!) обстоятельно и сентиментально; две-три гениальные страницы Мандельштама: о Чаадаеве, о XIX веке; крутолобый гомункул стиля Шкловский; обреченный столпник рационализма Лидия Гинзбург... Вот в этой-то питательной почве самозародился жанр «русского эссе» и уже в шестидесятые проклюнулись на Божий свет два росточка — некоторые необычные страницы Битова и Синявского; причем, думаю, и тот, и другой литераторы пребывали в неведении относительно собственных открытий.
Книга Самуила Лурье благодаря тому, что там собраны сочинения, датированные 1969—1996 годами, позволяет подробно проследить процесс рождения «русского эссе» (как мы помним, автор четверть века не знал названия жанра, в котором работал); как из любительского литературоведения и рукодельной пушкинистики, оставляя в осадке ненужные подробности и рассуждения, эмоции общего употребления, усыхая и заостряясь вкусом, возгоняется чистый спирт настоящей эссеистики — например, вещи из циклов (или «пасьянсов», как называет их Лурье) «Призраки позапрошлого» и «Литераторские мостки», а также характерные очерки писательских и нравственных физиогномий поэтов Тютчева, Фета, Апухтина, Блока.
Жанр родился, жанр оснащен по всем правилам — набокоборхесовой цепкостью к детали, розановским словечком, шкловской квазифилологической метафорой, гемютным лотмановским прогрессизмом — куда же плыть ему? Вопрос существенный. Автоаннотация на той самой задней обложке гласит: «Книга «Разговоры в пользу мертвых» включает главным образом сочинения о себестоимости стиля». От себя добавлю: «стиля поведения».
Лучшие вещи в книге Самуила Лурье — не о текстах, а именно о «стиле поведения» их авторов; представлены, так сказать, «профили и ситуации». «Профили» тонкие, изящные, стильные, в духе кругликовских; «ситуации» — парадоксальнейшие, главная среди них — «История литературы как роман», о поэте Полежаеве, просто-таки кафкианская. «Себестоимость стиля поведения» заключается в элементарном человеческом счастье: человек пишущий, сочиняющий, ведет себя глупо, так нормальные люди вообще себя не ведут, и за эту причуду — сочинительство — он расплачивается по-крупному, без дураков,— покоем, счастьем, жизнью. Таков, если хотите, message книги Самуила Лурье. Полежаев спивается, Дельвиг постыдно рогат, Блок сходит с ума, Фета хватает удар в самый разгар неудачного суицида. Чем утешить этих людей, точнее — их тени, кроме как разговором о них же, «разговором в пользу мертвых»? Так книга Самуила Лурье и называется.
Еще несколько слов. Бутылка, которой автор доверил свой экзистенциальный message, принадлежит культурному контексту, которого уже нет; к сожалению, нет. Благородство тона, изысканность (иногда даже некая красивость), убежденность в действительном существовании Истины, Справедливости и, что почти невероятно, Гамбургского Счета (все с большой буквы) как-то не характерны для нынешней литературной ситуации. И совсем непривычно для нас, надменных троечников постструктурализма, что разговор ведется не в пользу текстов, а в пользу людей. Пусть даже мертвых.
|
