Премия за роман «Быть Босхом», которая награждает произведения, способствующие сближению культур, и которая называется «Глобус», неизбежно приводит меня к мысли о том, что во времена Босха – а это всего лишь пятьсот с небольшим лет назад, глобус был тайной.
Немногие знали, что Земля – шар.
И Босх, на мой взгляд, мысленно жил на плоской Земле, которую он рисовал в виде сковородки для грешников над адом.
А вот я еще пионером знал твердо, что Земля – шар, вокруг которого вращается советский спутник.
Эти две геометрии мира – плоскость и шар – разделяет глубочайшая бездна.
Уже только один этот факт говорит о том, что взаимопонимание между мной и Босхом, контакт между культурами, между мирами и ментальностями скорее условность, скорее мечта и желание, чем реальность.
Полнокровный подлинный контакт разных культур невозможен.
Но обедняет ли нас этот факт?
Думаю, что нет – нисколько не обедняет. А даже наоборот – обогащает.
У немецкого теолога Хебеля есть новелла об одном простачке из деревни, который впервые попал в Амстердам и не знал, что голландцы говорят на голландском языке.
Увидев утром в порту большой корабль с пряностями, он спрашивает прохожего: «Кому принадлежит это судно?»
«Канниферштайн», – отвечал прохожий. Что значит: «Не понимаю».
Простак идет дальше и в полдень видит на площади богатый дом.
«Чей этот дом?», – спрашивает деревенщина у прохожего.
«Канниферштайн», – отвечает тот. «Не понимаю».
«Ого! – подумал наш простак, – каков господин Канниферштайн – ему принадлежит и самый богатый корабль, и самый большой дом в городе».
Он идет дальше и вдруг встречает пышные похороны.
«Кого хоронят с такой почестью?», – спрашивает тот. И слышит в ответ все те же слова: «Канниферштайн».
«Бог мой, – остолбенел наш простофиля, – еще утром господину Канниферштайну принадлежал большой корабль и богатый дом, а к вечеру у него нет ничего, кроме тесного деревянного гроба».
Эта горькая притча теолога Хебеля, кроме скрытого нравоучения о тщетности земной жизни, показывает нам, что даже полное непонимание обладает творческой силой и порождает экзотические плоды культуры. Например, эту самую притчу.
Когда-то, тридцать пять лет назад, я сам был таким же простаком, бродившим по мирозданию Босха. Те, кто читал роман, знают, что я пытался писать роман о художнике, когда служил офицером в советской армии. Никаких альбомов Босха у меня не было, и я по субботам специально ездил в Челябинск, в публичную библиотеку, где в читальном зале с трепетом брал в руки немецкий фолиант Вильгельма Френгера о Босхе, доставал прозрачную кальку, накладывал на репродукцию, и шариковой ручкой обводил контуры «Искушения св. Антония» или «Садов земных наслаждений».
Так наивно я хотел заполучить картины художника.
Странная картина – молодой человек в форме лейтенанта, копирующий Босха.
Я понимал, что в СССР его альбомы никогда не издадут, а иностранный каталог мне ни в жизнь не достать. Эти простецкие кальки были похожи на выкройки в журнале для женщин «Работница».
У меня скопилась целая стопка этих прорисей.
Вот такой примитивный эрзац познания.
Но вот что забавно – изощренное знание чужой культуры так же исполнено парадоксов контакта, как и невежество.
Недавно я случайно попал на пресс-конференцию английского кинорежиссера Питера Гринуэя. Как известно, Гринуэй – король черного юмора и снимает кино в духе страшилок: «Папа, не бросай меня в колодец... одец... одец... плюх».
Гринуэй сейчас увлечен русскими – и начал свою речь примерно так:
Я слышал, у вас в России появился новый перевод Гамлета. Как это здорово!
(Видимо, Гринуэй услышал про перевод Бориса Пастернака.)
У вас уже есть переводы Лозинского, Щепкиной-Куперник, говорил Гринуэй. И вот новый более современный, более глубокий перевод Шекспира. И уверен, русские на этом не остановятся. И появятся все новые и новые переводы Шекспира.
Как я вам завидую!
Увы, а нам в Великобритании остается все тот же один-единственный мертвый Шекспир, написанный тяжеловесным староанглийским языком, который давно вышел из обихода.
Если бы у меня было время, закончил Гринуэй, я бы выучил русский, чтобы только насладиться новым Шекспиром.
В этом парадоксе – кроме того, что только новые переводы делают оригинал живым и современным, – скрыта и наша мысль о том, что полноценный культурный контакт предполагает трансформацию и даже мутацию одной культуры в чреве другой вплоть до тотального отрицания подлинника.
Если когда-нибудь мой роман «Быть Босхом» будет переведен на голландский язык, то голландцы, боюсь, не узнают своего земляка Босха, ведь большинство описанных в романе полотен – выдумал я сам.
И последнее.
На той пресс-конференции Гринуэю задавали вопросы, и он ответил практически на все, кроме двух или трех.
Один из них был мой: «Скажите, маэстро, почему среди англичан нет камикадзе?»
Переводчик перевел мой вопрос, но Гринуэй сделал вид, что не понял перевода. Он прекрасно видел, что я шучу, но не захотел присвоить моей шутке высокий статус оструты черного юмора.
В этом взаимном непонимании ровно столько же смысла, сколько и в полном понимании друг друга.
Молчание так же красноречиво, как диалог.
|
