Разговор с поэтом
Беседа с Евгением Заугаровым

Беседовал
Василиск
Вып. 4 (2007)
Досье: Евгений Заугаров
        Дмитрий Голин. Расскажи, пожалуйста, как все начиналось. У тебя был момент осознания себя поэтом? Это внезапное озарение или постепенное пробуждение?
        Евгений Заугаров. Это началось с детства. У меня с детства образное мышление, ассоциативное, фонетическое. Помню, в далёком детстве меня купали в ванне с шампунем. Когда я услышал слово «шампунь», мне захотелось сказать не «шампунь», а «шамфунь» (так как санузел был совмещённым). В моей голове появились и другие слова, например «шопен – жопен», «пукать – фукать». Шопен же у меня всегда ассоциировался с человеком «тихим», как звук «ш-ш-ш», «тише». А стихи захотелось сочинять лет в 17-18. Думал, надо же как-то позиционироваться, тем более, были хорошие возможности.
        Известен такой афоризм: художник рисует дерево не потому, что видит дерево, а потому, что видел, как другой художник рисует дерево. Вот так и я. Я никогда не «осознавал» себя поэтом, до сих пор стесняюсь слова «поэт». Никогда не был уверен, что сочинение – это моё дело. Моё дело – это не то, что я могу делать, а то, что мне остаётся делать.

        Д.Г. Ты часто цитируешь высказывание Дж. Барта о двух типах писателей: сложные слова о Простом и простые слова о Сложном; себя ты относишь ко второй категории. Почему? Почему о Сложном, Самом Сложном, нужно говорить самыми простыми словами, почему не самыми сложными?
        Е.З. Лучшим ответом на любой вопрос будет наиболее простой ответ. Во-первых, он занимает меньше места на странице (применительно к этой анкете), во-вторых, есть ещё очень и очень много других вопросов, для ответа на которые в этом случае остаётся больше возможностей, больше места на той же странице. И ещё вот что: в отличие от Джона Барта, слова для меня – это не игрушка.
        Д.Г. У тебя есть актуальная эстетическая система, которую ты применяешь на практике? Повинуется ли эта самая Практика вообще чему-нибудь рациональному, или Разум вынужден ломать голову над загадкой творчества, изобретая философию post factum?
        Е.З. Во время так называемого творческого акта всё перемешано, переплетено, ничего не разберёшь. Если, конечно, не называть «эстетической системой», чем-то рациональным «выпаривание реальности», её сухую перегонку. Могу сказать, что так называемым самовыражением я точно никогда не занимался, а занимался, прости за каламбур, самовозражением.

        Д.Г. Сейчас в литературе и вообще в культуре (как мне кажется) актуальна оппозиция логоцентризма и плюрализма. Какое из этих двух течений тебе ближе, и возможно ли, на твой взгляд, нечто среднее, может быть, золотая середина (некий Срединный Путь?)
        Е.З. Насчет логоцентризма ничего не скажу. От этого слова, мне кажется, пахнет демагогией. Плюрализм мне ближе. Эта вещь изобретена теми, кто всем на свете хочет угодить и всё ещё мечтает найти, как ты говоришь, золотую середину.

        Д.Г. Я могу ошибаться, но, насколько я тебя знаю, ты не согласен с тем, что поэт сам для себя «свой высший суд» (сонет Пушкина «Поэт»)? Что для тебя является (явилось бы) «высшим судом», каковы его критерии?
        Е.З. Высший суд для поэта – это слова, произнесённые его читателем. Поэт (или писатель) – раб своего читателя.

        Д.Г. Какой период новой (новейшей) русской поэзии для тебя наиболее важен (дорог, значим): конструктивисты, концептуалисты, футуристы и т.д. Каковы твои главные предпочтения?
        Е.З. Я «всеяден», предпочтений не могу назвать, не знаю. Но слово «конструктивизм» мне нравится.
        Больше даже – «деконструктивизм». Под него, мне кажется, можно подогнать всё, что угодно: от Кантемира до Бродского.

        Д.Г. Расскажи, пожалуйста, о своем увлечении Кавафисом.
        Е.З. Ну а что, он у меня уже давно стоит-пылится на полке. Я боюсь его открывать. Я его помню, такое разве забудешь? Меня не интересуют ни его исторические темы, ни гомоэротические мотивы, мне нравится у него констатация универсального факта существования идеальной простоты-чистоты. Особенно я ценю в стихах Кавафиса максимальную наглядность, опредмеченность времени, которое можно пощупать, помять в пальцах, скатать в комок и выбросить в помойное ведро.

        Д.Г. Кому бы ты присудил Нобелевскую премию вместо Бродского?
        Е.З. Кто сейчас мечтает о премиях? Может быть, Павел Шаров... Все хотят только денег, хоть бы и «динамитных». Я бы, думаю, и от героиновых не отказался. Но, прости, в твоём вопросе я чувствую некий интерес. Неужели ты хочешь её получить?

        Д.Г. Кто твой любимый поэт в настоящий момент? Если не в настоящий, то кто был последним?
        Е.З. В последнее время люблю цитировать в компании, повторять про себя стихи Леонида Виноградова из его сборника «Жалостные стихи».

        Д.Г. Я недавно поймал себя на мысли, что не читаю переводной художественной литературы, потому что усматриваю в этом грех по отношению к Языку... В твоем представлении существует понятие греха по отношению к Поэзии?
        Е.З. Стихотворение, любое, можно назвать переводом с языка наших, так сказать, интенций, мотиваций, всего того, что принципиально нельзя вербализировать. Во-вторых, сочиняя, тем самым разрушаешь границу между истиной и ложью. Сочиняя, мы в большей или меньшей степени лжесвидетельствуем на самих себя и на окружающую реальность. Вот и сейчас, например, я пользуюсь возможностью избежать записи на диктофон. Написать – легче, чем сказать. Во всяком случае, приятнее. А грех по отношению к греху – что это такое?
        Д.Г. О том же, но чуть иначе: если в пушкинском «гений и злодейство» под «гением» понимать поэзию, то что следует понимать под «злодейством»?
        Е.З. «Злодей» – это тот, кто функционирует по законам бизнеса: как можно меньше вложить и как можно больше заработать. Я на собственном опыте в этом убедился и стараюсь в меру сил поменьше заниматься поэтической спекуляцией, мне это противно, да и не только мне, всем.

        Д.Г. А как по-твоему, поэзия совместима с религией? Есть очень разные точки зрения на этот счет, в основном выраженно супротивные... Как бы ты определил отношение поэзии и религии?
        Е.З. Так наз. религиозная поэзия мне не нравится. Ты знаешь, что я имею в виду. Субстрат религии называется «духовностью», «возвышенностью» и т.д. Есть и другие её ипостаси, которые вполне можно использовать как подручный (но только не основной!) материал для творчества.

        Д.Г. Ошо как-то обмолвился: если поэт пишет стихотворение, то это Бог пишет... Мысль, в общем, не новая: «напрасно ты мнишь, горделивый поэт, что своих ты творений создатель...» и т.д. Есть какие-нибудь соображения по поводу?
        Е.З. Никаких соображений. Всякое слово борется со словом (по слову св. Г. Паламы). Наверняка родится ещё когда-нибудь такой казуист, который докажет такое, что никому даже и присниться бы не могло, и будет прав. Прав, как собака, которая тебя укусила.

        Д.Г. Вот несколько определений поэзии: как высшая форма языковой деятельности (Бродский), как встреча с Другим (кто-то из ОБЭРИУтов, кажется), как то, что теряется при пересказе прозой (А. Бремон), можно ещё «прекрасную простоту» М. Кузмина вспомнить... Что тебе ближе? Если есть собственное определение – пожалуйста.
        Е.З. Поэзия, я бы сказал, – искусство парадокса: с помощью слов выявлять то, что находится между ними.
        Д.Г. Скажи как поэт: что в жизни (в окружающей нас действительности) наиболее достойно внимания, наиболее... ну, самый краеугольный камень, который отвергли зиждущие, – что это для тебя?
        Е.З. Никогда не видел ничего определённого в смысле превалирующего предмета для приложения «творческих» сил. Говорю это чисто теоретически, сильные чувства может вызвать что угодно.
        Во всём, что угодно, ты можешь при желании найти всё, что угодно. Эта моя, да и не только моя, твоя, например, я это знаю, общечеловеческая «слепота», «абулия» и есть, в чём я всё более и более убеждаюсь, «my way».






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service